Но после этого открытия Сильвия по отношению к нему отнюдь не смягчилась: по ее собственному выражению, это стало его похоронами, и хотя привести немного в порядок неотесанного мужлана ей казалось делом совершенно обычным, она не была готова заниматься исправлением безнадежных материнских ошибок, допущенных другой женщиной.
В итоге она, не пожелав уезжать далеко, отправилась в Остенде, где они намеревались провести пару недель за игрой. Но когда повстречала там каких-то знакомых, неожиданно для себя обнаружила, что оправдывается перед ними, объясняя, что оказалась в этом развеселом городе только проездом, следуя в Германию, в ту самую водолечебницу, где набиралась сил ее мать. Желание произнести эти слова охватило ее совершенно неожиданно, ведь до того самого момента она, совершенно безразличная к критике, даже не думала скрывать свои действия и поступки. Но когда увидела в казино хорошо известные ей английские лица, ей внезапно подумалось, что как бы Титженса ни унизило ее бегство с таким идиотом, как Пероун, оно может стать сущей ерундой по сравнению с ее собственным от того, что для этого она не нашла ничего лучше этого болвана. Кроме того… она стала скучать по Кристоферу.
В душном, но неприметном отеле на улице Сен-Рок в Париже, куда она перетащила озадаченного, но далекого от всяких жалоб Пероуна, – тот решил, что они едут весело провести время в Висбадене, – эти чувства вспыхнули в ее душе с новой силой. А Париж, если избегать самых ярких сборищ и уж тем более в отсутствие приятного спутника, может подавлять ничуть не хуже, скажем, воскресного Бирмингема.
Поэтому Сильвия прождала совсем недолго – только убедиться, что муж не намерен немедленно подавать на развод и, если уж на то пошло, вообще что-то предпринимать. Она отправила ему почтовую открытку, попросив пересылать все письма на ее имя и другую корреспонденцию в этот неприметный отель, – причем сам факт того, что ей пришлось признать всю непритязательность заведения, в котором они остановились, стал для нее страшным оскорблением. Но хотя он регулярно переправлял туда всю ее почту, каких-либо сообщений от самого Титженса там не оказалось.
На курорте для лечения заболеваний органов дыхания в центре Франции, куда они с Пероуном после этого уехали, она неожиданно для себя всерьез задумалась о том, что в сложившейся ситуации может предпринять Титженс. Хотя в своих письмах ее личные друзья косвенно и доверительно намекали, что Титженс если и не смирился, то и не отрицал тот факт, что Сильвия уехала ухаживать за матерью, которая якобы серьезно болела… Иными словами, друзья говорили: как скверно, что ее мать, миссис Саттеруэйт, одолел серьезный недуг; как скверно, что ей приходится торчать на захудалом немецком курорте в то время, как весь остальной мир развлекается; и как хорошо справляется Кристофер, если учесть, как скверно ему было остаться совсем одному…
Примерно в это же время Пероун стал раздражать ее еще больше обычного, если это, конечно же, вообще возможно. Хотя на том курорте для легочников отдыхали в основном французы, недавно там открылась площадка для игры в гольф. В этой игре Пероун демонстрировал, с одной стороны, полнейшее неумение, с другой – невероятное самомнение, что для такого человека, апатичного по своей природе, казалось весьма удивительным. Когда Сильвия или какой-нибудь француз выигрывали у него очередной раунд, он мог дуться целый вечер, хотя ей его обиды к тому времени уже стали совершенно безразличны. Но что еще хуже, в такие минуты его одолевала угрюмая подавленность и он устраивал с чужеземными оппонентами жуткие скандалы, вопя во всю глотку.
Затем в течение каких-то десяти минут произошло три события, после которых ей в голову пришла мысль бежать с этого курорта как можно дальше. Во-первых, в конце улочки она узрела английское семейство Терстонов, которых немного знала в лицо, и вдруг испытала в груди страшное волнение, свидетельствующее о том, насколько важна для нее сама возможность возвратиться обратно к Титженсу. Во-вторых, в гольф-клубе, куда она страшно заторопилась, дабы оплатить счет и забрать клюшки, ей довелось подслушать разговор двух игроков, после которого у нее не осталось ни малейших сомнений, что Пероуна во время игры несколько раз застукали на мелком жульничестве – он то незаметно пытался подвинуть мяч, то мошенничал со счетом… Этого она вынести уже не могла. В этот самый момент ее мозг, так сказать, снизошел до того, что напомнил ей слова Кристофера, когда-то надменно заявившего, что ни один мужчина не вправе не то что говорить, но даже думать о разводе с женой. И в отсутствие возможности защитить святость своего сердца, ему придется все терпеть, разве что женщина сама выразит желание с ним развестись…
Когда он произнес эти слова, ее мозг (на тот момент она уже довольно давно его ненавидела), казалось, не обратил на них никакого внимания. Но теперь, когда они опять силком в него ворвались, она подумала, что это был отнюдь не пустой звук, подняла в итоге несчастного Пероуна с постели, где он нежился в послеобеденной дреме, и заявила, что им надо немедленно уезжать. А потом добавила, что, когда они приедут в Париж либо другой город побольше этого, где официанты смогут понять ее французский, она расстанется с ним раз и навсегда. В итоге курорт им удалось покинуть только на следующий день в шесть часов утра. После заявления о ее намерении расстаться с ним, страсть Пероуна к приступам гнева и отчаяния приобрела весьма затруднительную форму: вопреки ее ожиданиям, он не стал грозить покончить с собой, а продемонстрировал угрюмую, фантастическую кровожадность, сказав, что, если Сильвия на мощах святого Антония, крохотную частичку которых она всегда возила с собой, не поклянется никогда его не бросать, он без промедления ее убьет. Потом добавил, что она разрушила ему всю жизнь и привела его к страшной нравственной погибели, и до самого их расставания повторял это каждый день. Если бы не она, он женился бы на невинной, юной девушке. Более того, пытаясь выбить из его головы привитые матерью представления, она заставляла его пить вино, причем единственно из пренебрежения к нему. В результате, по его глубокому убеждению, он нанес огромный вред своему здоровью, в том числе и мужскому… Одной из самых отвратительных черт этого человека в глазах Сильвии и в самом деле была его манера пить вино. Поднося в очередной раз бокал, Пероун, несносно хихикая, нес всякую чушь вроде того, что это еще один гвоздь в его гроб. И при этом немало пристрастился не только к вину, но и к более крепким горячительным напиткам.
Божиться святым Антонием Сильвия отказалась. У нее явно не было намерения впутывать его в свои амурные дела. И уж тем более она не хотела давать на мощах клятву только для того, чтобы при первой же возможности ее нарушить. При этом зная, что такое чрезмерный накал эмоций, и понимая, что иное бесчестье хуже смерти. Поэтому когда он бросился заламывать руки, выхватила у него револьвер, бросила его в кувшин с водой и с полным основанием почувствовала себя в безопасности.
Пероун не говорил на французском и почти ничего не знал о Франции, но давно понял, что, если убить женщину, вознамерившуюся тебя бросить, французы за это не сделают ровным счетом ничего. Сильвия, со своей стороны, ничуть не сомневалась, что безоружный он против нее практически бессилен. Если в дорогущей школе, куда ее когда-то определили, учиться особо было нечему, то занятиям ритмической гимнастикой внимания там уделяли достаточно для того, чтобы она прекрасно владела телом. К тому же она всегда поддерживала хорошую физическую форму, стараясь не растерять красоту…
– Отлично! – произнесла наконец она. – Тогда едем в Исенжо-ле-Перванш…
Об этом уголке на самом западе Франции, называя его уединенным раем, им рассказала весьма милая французская чета, проведшая там медовый месяц… А Сильвии, на тот случай, если перед расставанием Пероун закатит ей скандал, как раз такой уединенный рай и требовался…
Задуманное не внушало ей ни малейших сомнений: после долгой поездки на убогих поездах через половину Франции ее охватил приступ безудержной ностальгии! Именно так, и не иначе!.. Страдать от такого недуга было хоть и унизительно, но неизбежно, как от свинки. С ним просто надо смириться. К тому же она поняла, что хочет увидеть ребенка, хотя еще совсем недавно считала, что ненавидит его, считая источником всех своих бед…
В итоге по зрелому размышлению она написала Титженсу письмо и сообщила о своем намерении вернуться к нему, приложив максимум усилий с тем, чтобы придать ему сходство с посланием, в котором жена возвещает о возвращении из загородного дома, куда его пригласили на неопределенный срок. А потом дополнила ее достаточно суровыми распоряжениями касательно своей служанки, дабы в письме вообще не осталось ни тени эмоций. Сильвия была уверена: стоило ей выказать хоть малую толику чувств, как Кристофер ни в жизнь не станет больше жить с ней под одной крышей… И ничуть не сомневалась, что ее побег с Пероуном не вызвал никаких слухов. Уезжая, они видели на перроне майора Терстона, но с ним не говорили. Тем более что Терстон, весьма достойный парень с шоколадного цвета усами, был не из тех, кто разносит повсюду сплетни.
Покончить со всем этим оказалось нелегко: несколько недель Пероун следил за каждым ее шагом, не хуже сиделки в лечебнице для душевнобольных. Но потом, наконец, ему в голову пришла мысль, что она ни в жизнь не уедет без своих нарядов, и в один прекрасный день, когда после приличного количества выпитых за обедом крепких и весьма достойных горячительных напитков местного производства его одолела безудержная дремота, он позволил ей прогуляться одной…
К тому времени Сильвия уже смертельно устала от мужчин, а может, ей просто так казалось; настаивать на этом категорически она не могла, особенно с учетом женщин, которые на ее глазах сами создавали себе множество проблем, путаясь со всякими посредственностями. Так или иначе, но мужчины никогда не оправдывали ожиданий. По прошествии какого-то времени после знакомства они могли оказаться занятнее, чем думалось вначале, однако практически всегда, вступая в отношения с мужчиной, ей казалось, что она опять открывает много раз прочитанную книгу. Кто бы он ни был, уже после де