– О чем мы говорили?.. – спросил генерал. – Я чертовски устал… Такого ни одна живая душа не выдержит…
Он вытащил из внутреннего кармана мундира небольшой бумажник с короной, цветом напоминавший лазурит, достал из него несколько раз сложенный листок, сунул его за пояс и сказал:
– Как будто мне мало той огромной ответственности, которую мне приходится нести! – и тут же спросил: – Вам никогда не приходило в голову, что поскольку я служу своей стране, то вы, растрачивая попусту мою энергию, – выматывая меня своими делами! – помогаете врагам вашего государства?.. По факту, я не могу позволить себе больше четырех часов сна… Мне надо задать вам несколько вопросов…
Он вытащил из-за пояса бумажку, заглянул в нее, свернул и сунул обратно. Титженс опять на миг мысленно выпал из происходящего… Навязчивой идеей его одолевал неотступный страх перед раскисшей землей. Но самое любопытное в том, что ему еще не доводилось оказаться под плотным огнем в грязи… Со стороны могло показаться, что его это никоим образом не занимало. Но в его ушах раздались слова, произнесенные невероятно утомленным, отчаянным шепотом: «Es ist nicht zu ertragen; es ist das dasz uns verloren hat…» С немецкого их можно было перевести так: «Это невыносимо: нас погубила именно она… Грязь!..» Эти слова он слышал, стоя меж вулканических кратеров грязи, в липкой жиже, в краю, где из чудовищной слякоти, казалось, состояло все – лощины, холмы и сами расстояния… То ли из любопытства, то ли по приказу он из Вердена, где его прикомандировали к французам, в выходной день, лишенный сколь-нибудь значимых событий, вместе с проводником отправился на аванпост… Домон?.. Нет, Дуамон… Отбитый у врага за неделю до этого… Когда же это было? Кристофер напрочь перестал чувствовать хронологию… В ноябре… В общем, где-то в начале ноября… Солнышко на совершенно безоблачном небе казалось настоящим чудом: громоздившаяся повсюду грязь проникновенно норовила обрушить на землю небо, которому так хотелось быть прозрачным… И вся эта муть двигалась… за французским капралом, который, к своему позору, грыз на ходу орехи, то поднимая, то опуская плечи… Дезертиры… Движущаяся муть была германскими дезертирами… На них нельзя было смотреть: у их командира – офицера! – были настолько забрызганы грязью очки, что за ними не представлялось возможным разглядеть цвет его глаз, полдюжины наград превратились в некое подобие ласточкиных гнезд, а бороды напоминали сталактиты… У остальных можно было увидеть единственно глаза – на удивление живые и, в большинстве своем, голубые, как небо!.. Дезертиры! Во главе с офицером! Из Гамбургского полка! Будто на их сторону переметнулся офицер из Королевского Восточнокентского полка «Баффс»… Картина выглядела просто невероятно… Когда он мимо них проходил, эти слова произнес именно тот офицер, не столько стыдливо, а так, будто в нем не осталось ничего человеческого… «Все кончено!..» Потом эти двигавшиеся ископаемые ящеры, плотно обросшие грязью, шли мимо него целый день… И Титженс, не в состоянии ничего с собой поделать, потом еще два месяца рисовал в воображении их ближайших предков… В дотах на передовой… Хотя нет, дотов тогда еще не было… В лужах грязи на передовой, в жутком одиночестве посреди всех этих оврагов… Застывших в вечности в последний день на земле. Его ужасно шокировало опять услышать немецкий язык, довольно тихий и слегка сальный… Больше похожий на похабный шепот… Наверняка голос проклятых: для этих несчастных зверей в аду не было ровным счетом ничего интересного… Его проводник-француз язвительно сказал: «On dirait l’Inferno de Dante!..»[13] И вот теперь эти германцы вновь возвращались к нему. На этот раз, чтобы превратиться в навязчивую идею! Или, как любят ныне говорить, в комплекс…
– Полагаю, вы отказываетесь отвечать? – холодно произнес генерал.
Для Кристофера эти слова стали жестоким потрясением.
– Я должен был положить конец сложившемуся положению вещей, невыносимому для обеих сторон. В интересах моего сына!
Зачем, ради всего святого, он это сказал?.. Его же сейчас стошнит. Ему вспомнилось, что они с генералом уже обсуждали его расставание с Сильвией. Минувшей ночью, когда это все случилось.
– Возможно, я прав… – произнес он. – Но, может, и нет…
– Если вы решили устраниться… – ледяным тоном молвил генерал.
– Хотелось бы… – ответил Титженс.
– Этому нет ни конца, ни края… – сказал генерал. – Но есть ряд вопросов, задать которые мне велит долг… Если не хотите заниматься отношениями с вашей супругой, заставить я вас не могу… Однако… Слушайте, может, у вас что-то не в порядке с головой, черт бы вас побрал?! Вы вообще человек ответственный? Неужели вознамерились поселиться с мисс Уонноп под одной крышей еще до окончания войны? Может, она уже в этом городе? Это из-за нее вы расстаетесь с Сильвией? И это сейчас, в такой неподходящий момент!
– Нет, сэр, – ответил Титженс. – Поверьте, я вообще не состою в каких-либо отношениях с этой молодой леди. Ни в каких! И состоять не намерен. Ни в каких!..
– Я вам верю, – произнес генерал.
– Обстоятельства минувшей ночи, – произнес Кристофер, – прямо там, на месте, убедили меня, что я вел себя несправедливо по отношению к жене… Потому что поставил леди в затруднительное положение, а это непозволительно. Мне унизительно об этом говорить! Ради будущего нашего ребенка я выработал некую линию поведения. Но она оказалась до ужаса неверной. Несколько лет назад нам пришлось расстаться. Потому что в итоге леди стала дергать за свои любимые ниточки…
– Дергать за… – озадаченно повторил генерал.
– Данная метафора, сэр, выражает это лучше всего… Прошлой ночью она как раз дергала за свои ниточки. Совершенно оправданно. Да, я настаиваю – совершенно оправданно.
– Тогда зачем вы отдали ей Гроуби? – спросил генерал. – Вы же ведь не мягкотелый рохля, не так ли?.. И не навоображали в своей голове, что на вас… скажем, возложена некая миссия? Или что вы не такой, как все… Что вам обязательно нужно прощать…
Кэмпион снял свою замечательную фуражку, вытер лоб крохотным батистовым платком и сказал:
– Ваша бедная матушка была немного не в… – и неожиданно добавил: – Я надеюсь, что вы, когда явитесь ко мне сегодня на ужин, поведете себя достойно. С чего вам было так запускать внешний вид? Ваш мундир представляет собой отвратительное зрелище…
– У меня был другой, сэр, гораздо лучше этого… – ответил Титженс. – Но пришел в негодность от крови того парня, которого минувшим вечером здесь убили…
– Вы хотите сказать, что у вас только два мундира?.. – сказал генерал. – А что-нибудь поприличнее в вашем распоряжении имеется?
– Да, сэр, – произнес Кристофер. – У меня есть синий костюм. Так что этим вечером я буду в полном порядке… Но почти все остальное, что у меня было, украли во время моего пребывания в госпитале… Даже ту пару простыней, о которой без конца говорит Сильвия…
– Тьфу ты, пропасть! – воскликнул генерал. – Вы же не хотите сказать, что промотали все, оставленное вам отцом?
– С учетом того, как все это было сделано, я не счел для себя возможным принимать наследство отца… – сказал Титженс.
– Но… Боже правый!.. – воскликнул генерал. – Вот, прочтите!
С этими словами он бросил через стол клочок бумаги, в который до этого несколько раз заглядывал. Титженс вчитался в мелкий почерк генерала.
– Лошадь полковника. Простыни. Иисус Христос. Девица Уонноп. Социализм.
– С обратной стороны… с обратной… – подсказал ему генерал.
На обороте красовались начертанные заглавными буквами слова «ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН», отпечатанный с помощью гравюры на дереве серп и что-то там еще. А потом на целую страницу текст о государственной измене.
– Раньше вы что-нибудь подобное видели? – спросил генерал. – Вам известно, что это такое?
– Совершенно верно, сэр. Я сам посылал вам эту бумагу. Чтобы ею занялась ваша разведка.
Кэмпион с силой грохнул кулаками по застланному солдатским одеялом столу и закричал:
– Вы!.. Это непостижимо… Я не могу поверить…
– Да нет же, сэр… – продолжал Титженс. – Вы сами разослали приказ командирам подразделений вскрывать любые попытки социалистов подрывать воинскую дисциплину среди нижних чинов… Я, вполне естественно, обратился к своему сержант-майору, и тот воспользовался этой листовкой, которую ему кто-то дал для общего развития. Бывшему владельцу ее протянули на улице в Лондоне. Наверху, как видите, стоят мои инициалы!
– А вы… – произнес генерал. – Прошу меня простить, но… Вы сами не социалист?
– Сэр, – сказал Кристофер, – я так и знал, что вы к этому придете. Но мне не нравятся политические течения, пережившие восемнадцатый век. Вы же ведь сами предпочитаете семнадцатый!
– Надо полагать, это еще одна ниточка из тех, за которые дергает Сильвия… – сказал Кэмпион.
– Ну разумеется, – согласился с ним Кристофер. – Если социалистом меня окрестила Сильвия, то ничего удивительного в этом нет. Поскольку я принадлежу к вымирающему типу тори, она может выставить меня кем угодно. Этакий последний мегатерий. Ее вполне можно простить…
Генерал его больше не слушал.
– А почему вы отказались от денег отца? – спросил он. – Что именно вам не понравилось?
– Мой отец, – сказал Титженс, и генерал увидел, как у него чуть ли не свело судорогой челюсть, – покончил с собой из-за того, что некий парень по имени Рагглз сообщил ему, что я… французы называют таких типов maquereau[14]… Английского соответствия этому слову я подобрать не могу. С таким поступком, как самоубийство моего отца, смириться нельзя. Если у джентльмена есть наследники, он не должен сводить счеты с жизнью. На жизнь моего мальчика это может оказать самое пагубное влияние…
– Мне… – произнес генерал. – Мне никогда в этом не разобраться… Зачем этому Рагглзу, черт бы его побрал, было говорить это вашему отцу?.. И как вы после войны собираетесь зарабатывать на жизнь? В Департамент статистики, насколько я понимаю, вас обратно не возьмут, так?