С тех пор прошло девятнадцать месяцев!.. Теперь, растратив немалую долю своих эмоций, он воспринимал воюющий мир в виде карты… Рельефной карты из зеленоватого папье-маше, на которой яркими пятнами расплывалась кровь Ноль-девять Моргана. Вдали, за горизонтом, лежала территория, обозначенная как «Белые русины». И кто они такие, эти несчастные бедолаги?
«Господи! – мысленно воскликнул он. – Неужели это эпилепсия?» И взмолился: «Святые небеса, избавьте меня от этого!» А в следующую секунду подумал: «Да нет, ничего подобного!.. Ведь я всецело контролирую свои мысли. И свой разум, который для меня главнее всего!»
– Я не могу развестись, сэр, – сказал он генералу. – Для этого у меня нет оснований.
– Не врите, – возразил ему тот. – Вы не хуже меня знаете, что известно Терстону. Или, может, хотите мне сказать, что тоже внесли свой вклад в разлад между вами, совершив супружескую измену?.. А?.. И при этом у вас нет оснований развестись! Ни в жизнь не поверю.
«А почему я с таким рвением защищаю шлюху? – спросил себя Титженс. – В моем поведении нет ничего разумного. Это превратилось в какую-то манию!»
Белые русины – это несчастный народ, проживающий к югу от Литвы. И к кому они больше тяготеют – к немцам или полякам – неизвестно. Этого не знают даже сами немцы… На тот момент германцы отводили подразделения с передовой на тех участках, где мы проявляли слабость: чтобы надлежащим образом подготовить их и сделать из каждого настоящего пехотинца. Благодаря этому у него, Титженса, появлялся шанс. В ближайшие два месяца, это как минимум, они не будут считать себя сильными. С другой стороны, это означало крупное наступление весной. Здравого смысла этим парням не занимать. Томми, окопавшиеся в грязных, жалких окопах, умели только одно – бросать гранаты. Это делали обе стороны. Только вот германцы решили сложившееся положение дел изменить! Встать на расстоянии сорока ярдов от врага и швырнуть в него гранату. Винтовка стала пережитком прошлого! Ха-ха! Пережитком прошлого!.. Психология гражданских!
– Нет, я в это не верю, – молвил генерал. – Потому как знаю, что никакой девушки ни в какой табачной лавке у вас не было. И помню каждое слово, которое вы произнесли в тысяча девятьсот двенадцатом году в городке под названием Рай. Тогда я никоим образом в вас не сомневался. Не сомневаюсь и сейчас, хотя вы и постарались подкинуть мне такую мысль. А дом свой заперли на ключ из-за никудышного поведения жены. Давали мне понять, что вас окрутили, хотя на самом деле ничего такого и в помине не было.
…Ну почему, руководствуясь гражданской психологией, надо обязательно в восторге гоготать от смеха, когда кто-то продвигает идиотскую идею о том, что винтовка стала уделом прошлого? С какой стати общественному мнению обязательно навязывать Военному ведомству подготовку в лагерях, которая никоим образом не содержит наставлений по обращению с винтовкой и осуществлению связи между подразделениями? Все это выглядело странным… Странным и, разумеется, катастрофическим. А еще подозрительным и жалким. Отнюдь не пустяком…
– Любовь к истине! – сказал генерал. – Разве она не подразумевает ненависть ко лжи во спасение? Вероятно, нет, иначе ваши слуги не сказали бы, что вас не было дома…
«…Да, все это действительно выглядело подозрительным и жалким», – подумал Титженс. Гражданское население, вполне естественно, жаждало, чтобы солдаты выглядели дураками, да при этом еще вконец обессилевшими. Всем хотелось, чтобы войну выиграли те, кто под занавес либо натерпится унижений, либо вовсе умрет. Либо то и другое вместе. Конечно же, за исключением их собственных кузенов да родственников приглянувшихся им невест. Вот до чего все дошло. Вот чем оборачивались слова знатных господ, предпочитавших проиграть войну, но не дать кавалерии отличиться ни в одном сражении!.. Однако частью тому виной была господствовавшая в тот период банальная, умиляющая иллюзия, что великие дела можно творить только новыми изобретениями. Можно было упразднить лошадь, придумать что-то предельно простое и превратиться в Бога! Самое настоящее патетическое заблуждение. Наполняешь порохом цветочный горшок, швыряешь его в лицо другому парню, и вуаля! Война выиграна. Солдаты, все как один, падают замертво! А человек, навязавший свои идеи военным, которые приняли их с большим скрипом, становится победителем в войне, заслуживая любовь и ласку всех женщин, какие только живут на белом свете. И… в итоге их получает! Как только на его пути больше не будет кавалерии!..
– Директор школы! – сказал генерал.
Его слова всецело вернули Титженса с небес на землю.
– По правде говоря, устроенный вами нагоняй затянулся до такой степени, будто мне приходится держать ответ за всю свою жизнь, – сдержанно молвил он.
– Ну уж нет, у вас не получится ввести меня в заблуждение… Я говорил, что в тысяча девятьсот двенадцатом году вы считали меня чем-то вроде директора школы. А сейчас я ваш вышестоящий офицер – что одно и то же. Заниматься доносительством вам совсем не обязательно. Это и есть та метка, которую после себя оставляет знакомство с Арнольдом из Регби… Но кто сказал такие слова: magna est veritas et prev… prev и что-то там еще!
– Не помню, сэр… – ответил Титженс.
– Какая тайная печаль была на сердце у вашей матушки? – спросил генерал. – Тогда, в тысяча девятьсот двенадцатом году? Это от нее она умерла. Буквально перед смертью написала мне и сообщила, что у нее огромные проблемы. И попросила меня за вами приглядеть, немало меня удивив! Почему она это сделала? – Он умолк, немного подумал и продолжил: – Как бы вы определили англиканскую святость? Других вон канонизируют, в полном соответствии с установленным порядком, как на экзамене в Военном пехотном училище в Сэндхерсте, но только не у нас, сторонников англиканской реформации… При мне полсотни человек называли вашу матушку святой. Она ею и была. Только вот почему?
– Святость, сэр, это такое свойство, как гармония, – ответил ему Титженс. – Свойство пребывать в полной гармонии с собой. А поскольку Господь наделил нас своей собственной душой, то мы, следовательно, пребываем в гармонии с небесами.
– Это уже выше моего понимания… – произнес Кэмпион. – Вы, полагаю, откажетесь от любых денег, которые я оставлю вам по завещанию?
– Почему это? – удивился Кристофер. – Конечно нет, сэр.
– Но вы же отказались от денег отца. Только потому, что он считал вас в чем-то виновным. В чем тогда разница?
– Друзья человека должны верить в то, что он джентльмен. По определению. Именно поэтому он пребывает с ними в гармонии. По всей видимости, ваши друзья выступают по отношению к вам в этом качестве только потому, что по определению воспринимают жизненные ситуации точно так же, как вы… Мистер Рагглз знал, что я оказался в непростом положении. Эту ситуацию он предвидел. А как на моем месте поступил бы он сам, окажись в такой ситуации? Вот он стал бы жить аморальными доходами женщин… В правительственных кругах, в которых он вращается, это означает выставить свою жену или любовницу на продажу. И он, вполне естественно, решил, что я тоже из тех, кто продаст свою жену. О чем и рассказал моему отцу. Вопрос лишь в том, что отец не должен был ему верить.
– Но я… – начал было Кэмпион.
– Вы, сэр, – перебил его Кристофер, – никогда не верили, когда обо мне говорили что-то дурное.
– Я знаю только одно – что всегда ужасно волновался за вас… Так, что мог даже умереть…
Буря чувств в груди Титженса немного улеглась, хотя в его глазах по-прежнему стояли слезы. Он мысленно шагал в окрестностях Солсбери, глядя на вытянутые в длину пастбища и распаханные поля, убегающие к высоким, темневшим вдали вязам, приютившим… – да-да, именно приютившим! – церковь Джорджа Герберта, шпиль которой проглядывал сквозь их листву… Ему бы родиться в XVII веке, во времена возрождения англиканской святости, да стать священником… и, пожалуй, начать писать стихи. Впрочем нет, не стихи. Прозу. Как средство выражения она гораздо достойнее!
Да это же не что иное, как ностальгия!.. Он больше не вернется домой!
– Послушайте… – произнес генерал. – Ваш отец… Меня до сих пор беспокоит то, что с ним произошло… А Сильвия не могла сказать ему что-то такое, что ввергло его в пучину страданий?
– Нет, сэр, – решительно ответил Титженс. – Этот грех на плечи Сильвии перекладывать нельзя. Мой отец поверил словам, которыми в его глазах меня очернил совершенно посторонний человек… Ну или почти… – и добавил: – По сути, мой отец вообще не общался с Сильвией. Не думаю, что за последние пять лет его жизни они обменялись хотя бы парой фраз.
Генерал вперил в Кристофера донельзя суровый взгляд и внимательно вгляделся в его лицо, начиная от крыльев носа с побелевшими, как мел, ноздрями. «О господи!.. – подумал он. – Парень понял, что проговорился и выдал жену!» На лице Титженса, без единой кровинки, странно выделялись глаза, будто сделанные из голубого фарфора. «Как же он некрасив! – подумал Кэмпион. – У него напрочь исказилось лицо!» Они все так же неподвижно смотрели друг на друга.
В наступившей тишине до их слуха шепотом донеслись голоса, болтавшие за партией в «хаус» – в примитивную карточную игру, в которой сдающий получал самые чудовищные преимущества. Когда раздавались такие вот голоса, можно было с уверенностью сказать, что рядом играют в «хаус»… Стало быть, личный состав уже позавтракал.
– Сегодня же не воскресенье, правда? – спросил генерал.
– Нет, сэр; четверг, семнадцатое… надо полагать, января… – сказал Титженс.
– Какой же я глупый… – протянул Кэмпион.
Звучавшие неподалеку голоса напомнили ему о воскресном перезвоне церковных колоколов. О его юности… Он мысленно вернулся в тот день, когда сидел у гамака миссис Титженс под огромным кедром на углу каменного дома в Гроуби. Ветер, подувший с северо-востока, донес до них из Миддлсбро колокольный звон. Миссис Титженс было тридцать, столько же и ему самому. Титженсу, имеется в виду отцу, около тридцати пяти. Человеку самому спокойному и могущественному. Удивительному землевладельцу, как все его предшественники в течение многих поколений. Уж не у него ли парень позаимствовал свой… свой… Что же, собственно, он позаимствовал?.. Может, мистицизм?.. Да, именно мистицизм, еще одно верно подобранное слово! Сам он приехал домой в отпуск из Индии и все его мысли занимала игра в поло. Отец Титженса слыл знатным лошадником, и они с ним часами обсуждали экстерьер имевшихся у него пони.