Теперь Ясомэникэ гораздо реже виделась с Котахэнэ Хамудуруво — общество почти бездействовало, не было и удобных поводов для встреч. Но все же время от времени Ясомэникэ заходила к нему. Перед каждым визитом она подолгу стояла перед зеркалом. И огорчалась, и радовалась, глядя на свое отражение в зеркале, — около глаз и губ уже побежали первые морщинки, но лицо по-прежнему было миловидным. Тщательно выбирала сари и кофточку. Капелька духов, самая малость, чтобы аромат не был густым и навязчивым, а только угадывался.
Однажды, когда Ясомэникэ зашла к Котахэнэ Хамудуруво, тот спал. Осторожно ступая, она вошла в комнату и прикрыла дверь. Котахэнэ Хамудуруво спал, прижавшись щекой к подушке, и на его губах дрожала улыбка. Ясомэникэ с трудом подавила желание коснуться его лица и опустилась на стул. Стул скрипнул, Котахэнэ Хамудуруво открыл глаза. Некоторое время он ошарашенно смотрел на Ясомэникэ, словно она ему только что спилась, и сейчас никак не мог сообразить, видит ли ее наяву или во сне. Ясомэникэ смутилась, будто Котахэнэ Хамудуруво, внезапно проснувшись, подглядел, что творится у нее в душе. Некоторое время оба молчали. Затем Котахэнэ Хамудуруво сел на кровати и с улыбкой сказал:
— Это ты, Ясомэникэ. А я вот прилег и не заметил, как заснул.
— А я решила к вам зайти, саду, — ответила Ясомэникэ, подавляя охватившее ее смущение. — Последнее время вас нигде не видно. Все в комнате у себя сидите.
— Готовлюсь к экзаменам. Я уже давно сдал экзамены за среднюю школу и заочно учился в университете Видъяланкара. А теперь вот подошла пора дипломных экзаменов. Кучу книг надо прочесть. Только, Ясомэникэ, никому ни слова. Пока это тайна.
— Никому не скажу, саду. А я очень рада, что вы получите степень бакалавра искусств.
Ясомэникэ была действительно безмерно обрадована признанием Котахэнэ Хамудуруво. Во-первых, он поделился с ней тем, о чем никому не говорил. Во-вторых, если он хочет получить степень бакалавра искусств, значит, подумывает о мирской жизни. А если он сложит с себя духовный сан, многое изменится.
Предположение Ясомэникэ, что Котахэнэ Хамудуруво собирался сложить с себя сан и вернуться к мирской жизни, было верным. Пока он не принял определенного решения. Ему уже давно приглянулась Ясомэникэ, но не настолько, чтобы ради нее отказаться от духовной карьеры.
После этого Ясомэникэ не приходила в монастырь несколько дней подряд — занемогла Описара Хаминэ, и ей пришлось неотлучно находиться при матери. Когда же Ясомэникэ пришла возложить цветы к изображению Будды, то узнала, что Котахэнэ Хамудуруво уехал. Служка только и мог сказать, что Котахэнэ Хамудуруво уехал в Коломбо, а когда вернется, не имеет ни малейшего представления. Ясомэникэ больно кольнуло то, что Котахэнэ Хамудуруво не счел нужным предупредить ее о своем отъезде.
Наступил день поя. И хотя Котахэнэ Хамудуруво еще не возвратился, Ясомэникэ решила принять обет по соблюдению заповедей. Прежде в дни поя Ясомэникэ в белой одежде появлялась в монастыре раньше всех. Однако в то утро Ясомэникэ испытывала непонятную апатию и вялость — может быть, потому, что непрерывно моросил мелкий дождь и все вокруг выглядело уныло и неприветливо, — прособиралась намного дольше обычного, и, когда пришла в монастырь, все, кто готовился принять обет по соблюдению заповедей, уже уселись в кружок во дворе монастыря. Она заняла свое место и вместе с остальными стала ждать прихода монаха. Зашуршали шаги, и, когда Ясомэникэ подняла глаза, сердце радостно забилось — к ним для совершения обряда подходил Котахэнэ Хамудуруво. Ясомэникэ едва дождалась конца церемонии. Но перемолвиться с Котахэнэ Хамудуруво ей так и не удалось: как только завершилось возложение цветов, его плотным кольцом обступили молодые люди. Он объяснил им причину долгого своего отсутствия: ему нужно было на пару дней съездить в Коломбо, но там он внезапно почувствовал боль в груди, и пришлось две недели провести в больнице. Ясомэникэ поспешно отвернулась, чтобы никто не заметил заблестевших у нее в глазах слез.
Дома Ясомэникэ не находила себе места и к вечеру побежала в монастырь. Котахэнэ Хамудуруво сидел за столом и что-то писал при свете лампады. Он медленно поднялся ей навстречу. Прошло некоторое время, прежде чем Ясомэникэ отдышалась и смогла говорить.
— Саду, как только вы сказали, что лежали в больнице, у меня сердце остановилось. — Ясомэникэ говорила шепотом. — Разве вы не могли прислать нам письмо, чтобы мы знали, что с вами?
— Зачем же понапрасну беспокоить вас всех, и так обошлось. — Котахэнэ Хамудуруво тоже говорил шепотом.
За окном зашумел дождь. Сверкнула молния, и на стены легли сиреневые блики.
— Ну мне-то вы могли написать. — Губы Ясомэникэ дрогнули. Она подняла глаза и посмотрела прямо в лицо Котахэнэ Хамудуруво.
Внезапный порыв ветра задул лампаду. В темноте Ясомэникэ почувствовала, как руки Котахэнэ Хамудуруво легли на ее плечи, и ей показалось, что пол уходит из-под ног.
17
Вималядаса всячески сопротивлялся попыткам матери и сестры устроить его на работу в какое-нибудь правительственное учреждение. Он хорошо понимал, что с незаконченным средним образованием можно рассчитывать только на должность пеона. А какова жизнь пеона, он убедился еще в Коломбо, когда навестил своего друга Сенанаяка, работавшего в департаменте просвещения. Вималядасе пришлось прождать около часа, прежде чем Сенанаяка освободился на несколько минут и они смогли поговорить. И дело даже не в этом. Работа есть работа. Но какая работа! Носить папки с бумагами с одного стола на другой. Подавать чиновникам чай и бегать за сигаретами и биди для них. По звонку начальника сломя голову бросаться в его кабинет. С первого взгляда определять, что представляет собой посетитель, и в зависимости от этого либо выставлять его за дверь, либо просить подождать, либо услужливо провожать к столу какого-нибудь чиновника.
— Сейчас я подам чай Гандэ, и мы с тобой поболтаем, — бросил на ходу Сенанаяка, направляясь с чашкой чая в руках к тощему как палка чиновнику, который сидел за своим столом с таким видом, будто весь мир вызывает у него чувство глубокого омерзения. Когда Сенанаяка принес ему чай, он молча указал глазами на стол.
— Что, сар? — спросил Сенанаяка.
— Что, сар! — взорвался чиновник. — У тебя глазницы ватой набиты, что ли? На столе такой слой пыли, что пахать можно, а он спрашивает: «Что, сар?»
— Я утром вытер ваш стол, сар.
— А я вот покажу начальнику, как ты вытер стол, и посмотрим, что ты тогда запоешь!
Не говоря больше ни слова, Сенанаяка принес тряпку и протер стол.
— Как Гандэ с женой поссорится, так житья от него нет, — пояснил Сенанаяка. — А такое случается два-три раза в неделю.
«Лучше побираться на улице, чем так работать», — решил про себя Вималядаса.
Описара Хаминэ увещевала Вималядасу подать заявление в департамент полиции — с чего она взяла, что Вималядасу обязательно туда примут, никто сказать не мог. Но насколько сильным было влечение Вималядасы к крестьянскому труду, настолько же стойким было его отвращение к зеленой форме блюстителей порядка. Ясомэникэ настаивала на том, чтобы принять предложение Сиривардхана Уннэхэ, который за взятку в пятьсот рупий обещал устроить Вималядасу автобусным кондуктором. По нескольку раз в день — правда, только когда Ясомэникэ была в школе — Описара Хаминэ причитала:
— Хоть вешайся. Дочь стольких женихов забраковала и все еще в девках сидит! А теперь и сын, что ему ни предлагай, нос воротит!
Но Вималядаса был непреклонен, и матери с сестрой ничего другого не оставалось, как уступить.
— Может быть, и твоя правда, сынок, — заявила в конце концов Описара Хаминэ. — За землей — хотя и не бог весть сколько ее у нас осталось — хозяйский глаз нужен. Арендатор-то что — засеял поле, собрал урожай, а там хоть трава не расти.
Срок аренды на землю кончался после сбора урожая, но Вималядаса не терял времени даром. Он и раньше-то был частым гостем в конторе по распространению агротехнических знаний, а сейчас пропадал там целыми днями — читал брошюры и книги по земледелию, консультировался со специалистами. Во время уборки урожая и молотьбы он постоянно находился в поле или на току, и арендаторы смогли убедиться, какой у него зоркий глаз и твердый характер. Если раньше никакого труда не составляло утаить часть урожая, то теперь об этом и думать было нечего. Правда, в награду Вималядаса добавил каждому к его доле по два бушеля риса, чтобы не держали зла.
А когда настала пора вспахивать поле под следующий урожай, Вималядаса удивил всю деревню: за сумасшедшие деньги он нанял для этой цели трактор. Мало того, он привез целый грузовик минеральных удобрений. Старики сокрушенно качали головами:
— Все обрабатывают рисовые поля, как их отцы и деды, и никто не жалуется. А он трахтур пригнал! Да этот стальной конь все поле изуродует. Лучше бы мотыгу научился в руках держать. А потом еще какие-то минеральные удобрения!.. И в старое время без них обходились, и сейчас они ни к чему.
Когда же рис заколосился, все только ахали, глядя на поле Вималядасы, — по всему было видно, что Вималядаса соберет такой урожай, о котором в деревне никогда и не мечтали. А Вималядаса, приходя на поле, думал о том времени, когда сможет обзавестись собственным трактором.
18
Перед Бандусеной и Саттихами, которые, словно два путника, долго блуждали в ночи и, несмотря ни на какие трудности, пытались найти человеческое жилье, блеснул наконец свет в окошке. У них не было ни земли, ни денег, ни положения в обществе, и единственное, чем они могли помочь детям, — это дать им хоть какое-то образование. А Санат относился к учебе чрезвычайно серьезно и радовал родителей своими успехами.
— Эх, каким же я был дураком! — вздыхал Бандусена. — Что только отец и мать не делали, чтобы заставить меня учиться, а я лоботрясничал да надеялся на деньги отца. Правду говорят, что даже слоны не могут притянуть назад пропавшую мудрость. А парень с головой. Дай-то бог, чтоб ему повезло. А я ради него и Викрамы готов в лепешку расшибиться.