Однако, несмотря ни на что, многие, особенно люди самостоятельные, которые не шли у кого бы то ни было на поводу, были в растерянности: за кого же голосовать? Кандидат от ОНП совершенно себя дискредитировал. Да и партия, которую он представлял, не пользовалась авторитетом у простых крестьян. Нынешний депутат считал себя левым, твердил, что он против капиталистов и крупных земельных собственников и дело его жизни — служить народу. Партия, к которой он принадлежал, осуществила ряд положительных мер. Но с другой стороны, под крылышком этого депутата процветали такие пройдохи, как Тэджавардхана и Котахэнэ. Эти сомнения коснулись и семьи Бандусены.
— С меня довольно, — как-то вечером заявил Бандусена. — За кого ни голосуй — все одно. Не пойду я в этот раз голосовать.
— И я не пойду, — поддержала мужа Саттихами. — Кто там в парламенте ни сидит, мне безразлично.
— Выборы в парламент бывают один раз в пять лет, — вступил в разговор Санат. — И голосовать надо обязательно. Во всяком случае, нынешний депутат лучше своего соперника.
— В жизни никогда не голосовал за ОНП. — Бандусена встал и в возбуждении начал мерить шагами комнату. — Но скажите на милость, какой смысл голосовать за нынешнего депутата? Хватит! Сыт я по горло тем, что происходит с его благословения.
— А я буду голосовать за ОНП, — провозгласил Вималядаса. — По мне, что тот кандидат, что этот — все равно. А в пику Тэджавардхане и иже с ним проголосую за ОНП.
Санат был в растерянности. Голосовать за кандидата ОНП он не собирался. Но голосовать за нынешнего депутата значило бы одобрить существующее в деревне положение вещей, поддержать Тэджавардхану и Котахэнэ. Бывая в Коломбо, Санат посещал предвыборные митинги партии, к которой принадлежал нынешний депутат. С основными положениями ее программы он был согласен и готов был за эту партию голосовать, но как поступить в своем округе, он не знал. Опасался он и того, что не только Вималядаса, но и другие избиратели, которые испытывали глубокое отвращение к Тэджавардхане, но не говорили об этом вслух, проголосуют за кандидата ОНП. И Санат уговорил Самараккоди съездить вместе с ним к депутату и убедить его, что своим покровительством Тэджавардхане и ему подобным он вредит и своей партии, и себе. Шла предвыборная кампания, и депутат с готовностью принял их. Разговор был долгий, но никакого результата не дал. На все доводы молодых людей депутат твердил одно: «Тэджавардхана и Котахэнэ сделали для Эпитакандэ много хорошего. Они уважаемые люди. Они также работают для моей партии и приносят большую пользу. Самое лучшее для вас — стать их верными помощниками».
— Рука руку моет, — сказал Самараккоди, подводя итог их поездки на обратном пути. — Если сам забор губит урожай на твоем поле, то кому жаловаться?
За несколько дней до выборов Тэджавардхана и Котахэнэ организовали в Эпитакандэ митинг с участием депутата. Все выступавшие критиковали правительство ОНП, находившееся у власти несколько лет назад, и утверждали, что только ошибки и злоупотребления министров того правительства помешали партии нынешнего депутата осуществить намеченную программу. Среди выступавших был и Котахэнэ. Главную опасность в их округе, по его словам, представляют люди, которые под видом борьбы со злоупотреблениями преследуют свои корыстные цели. Хотя он и не упомянул имени Саната, всем было ясно, кого он имел в виду.
Накануне дня выборов Санат взял отгул и весь день провел дома, размышляя о своей жизни. Ему вспомнилось детство. Рано утром, едва забрезжит рассвет, отец запрягал быка в повозку и отправлялся зарабатывать нелегким трудом скудные гроши. Часто он возвращался домой затемно. Мать уходила рано утром на плантацию собирать латекс, а потом погружалась в домашние хлопоты. Родители работали не покладая рук, но нередко по вечерам рис готовили только для детей, а сами пили жиденький чай с щепоткой сахара. Теперь те люди, которые наживались и продолжают наживаться за счет простых крестьян, кричат о своем бескорыстном служении стране, а Саната клеймят скрытым сторонником капиталистов. «Нет, рано я спасовал перед ними, — говорил себе Санат. — Попробовал организовать молодежь, а стоило Тэджавардхане показать клыки, как я отступил. Нельзя сидеть как улитка в раковине. Надо чаще встречаться с простыми людьми, убеждать их, что ты искренне хочешь им помочь». Он понимал, что и депутата винить не в чем — такова политика! С другими политическими деятелями он пока не сталкивался, но был уверен, что должны быть люди, которые с искренними намерениями включаются в политическую борьбу, разъясняют народу истинное положение дел и ведут его правильной дорогой.
В день выборов Санат до самого вечера оставался дома. Только когда до закрытия избирательного пункта оставалось не больше получаса, он вышел из дому и побрел к школе. Получив бюллетень, Санат направился в кабину.
— Вот еще один голос за ОНП! — крикнул кто-то ему вслед.
Но Санат даже не обернулся. В кабине он взял карандаш и вычеркнул фамилию кандидата ОНП, поставив крест напротив фамилии нынешнего депутата. Это не было выражением одобрения его кандидатуры, просто Санат выбрал из двух зол меньшее.
Победу одержал кандидат, которого поддерживал Тэджавардхана. По этому поводу в Эпитакандэ состоялось торжественное шествие. Огромная толпа с Тэджавардханой и Котахэнэ во главе, размахивая флагами и транспарантами и горланя песни, прошла несколько раз по деревне. Участники шествия не преминули остановиться около дома Бандусены и выкрикнуть в адрес его обитателей несколько оскорбительных замечаний. Нервы у Бандусены сдали, его всего затрясло. Он хотел выбежать из дома и ринуться на обидчиков, но Санат твердой рукой обхватил его за плечи:
— Не надо терять голову, отец. Пусть пока радуются. Но мы еще повоюем. Я знаю цель, за которую надо бороться. Я видел ее собственными глазами. Я только не знаю еще, как идти к этой цели. Но я узнаю это. Непременно узнаю. И обязательно придет день, когда правда восторжествует.
РАССКАЗЫ
Гунасена Витана
ПРАВО НА ЖИЗНЬ
© Издательство «Художественная литература», 1979.
Еще до рассвета Эсилин проснулась, как от резкого толчка, и с беспокойством огляделась по сторонам. На железнодорожной станции горели фонари. Рядом с Эсилин, прямо на голой земле, спало несколько десятков человек — таких же горемык, как и она сама: ни у кого из них не было ни крова, ни работы. Некоторые беспокойно ворочались и что-то бормотали во сне. Послышался паровозный гудок: отходил пятичасовой поезд в Канди, и в порту, как бы в ответ, протяжно и надрывно загудел пароход.
Эсилин встала, собрала волосы в пучок на затылке и подошла к двум своим ребятишкам — мальчику и девочке, которые, как и все остальные, спали прямо на земле. Сегодня нужно разбудить Чарли еще затемно.
— Вставай, сынок! — потормошила она сына за плечо. — А то набегут другие, и тебе ничего не останется.
Двенадцатилетний мальчик с трудом разлепил глаза. Вокруг было темно, и так хотелось еще поспать — хотя бы совсем немножко. Однако мать продолжала настойчиво будить его, и Чарли, с завистью взглянув на крепко спящую сестренку, поднялся на ноги. Всю ночь мальчика нещадно кусали комары, и первым делом он принялся энергично чесать зудевшие от укусов руки и ноги.
Перешагивая через спящих, Эсилин направилась к индийской смоковнице, под которой размещалась чайная Мартина Аййа.
Вчера вечером мать ласково обняла Чарли за худенькие плечи, пригладила его непокорные вихры и сказала:
— Сынок, у меня не осталось ни одного цента. Встань завтра пораньше и иди собирать бумагу. За нее сейчас неплохо платят. Только не связывайся с другими мальчишками, иди один — так соберешь больше. Милостыню не проси. Ведь завтра пятница, и нищих везде будет полно.
«Пока мать принесет чаю, можно еще полежать», — подумал мальчик, глядя вслед удалявшейся матери, и снова улегся возле сестры. Забрезжила заря, и в расступившейся тьме можно было различить спавших повсюду, вплоть до самой станции, людей. Около рынка «Мэнин» загалдели вороны. Кто-то мочился у памятника Олкоту[4].
— Совсем с ума спятил, что ли? — заорали на него со всех сторон. — Из-за тебя, подонка, нас всех отсюда прогонят! Вчера только приходил какой-то господин и ругался на чем свет стоит.
Чиновник, который приходил накануне, и впрямь пригрозил:
— Если кто-нибудь еще хоть раз позволит себе осквернить памятник — всех вытурю отсюда. Сущие вы мерзавцы! Не чтить памяти такого человека, как Олкот!
— Откуда нам знать, кто такой Олкот? — недоумевал уже после ухода чиновника Савул Хамид. — Вероятно, какой-то португалец?
Чарли думал о другом. Он вспомнил, как однажды сюда понаехало множество шикарно одетых господ и буддистских монахов. На другой день Чарли стащил венок, который они положили у подножия памятника, и отдал его сестренке.
Подошла Эсилин и протянула сыну жестянку с жиденьким чаем:
— Попей, сынок, и быстренько отправляйся. Смотри только не выпей весь чай — оставь сестренке.
Чарли стал пить чай, а мать засеменила по тротуару к зданию «Женского Союза». Каждое утро, еще до того, как полностью рассветет, она ходила туда в надежде получить какую-нибудь поденную работу.
Чарли отпил два-три глотка и поставил жестянку рядом с сестрой. Небо стало белесым, и теперь можно было разглядеть не только верхние этажи отеля «Селинко», но даже лицо статуи Олкота. «Хорошо ему, — подумал Чарли. — И дождь, и жара ему нипочем. Ни есть, ни пить никогда не хочется. Лафа!»
— Вставай, нанги[5]! — принялся он будить сестру. — Все на свете проспишь. На вот, попей чайку. Мать скоро вернется. А я постараюсь тебе что-нибудь принести.
Сестра пробормотала что-то невнятное, повернулась на другой бок и продолжала спать. Во сне она попыталась поплотнее закутаться в свое жалкое платьишко — со стороны океана подул прохладный ветер.
Чарли перекинул мешок через плечо и отправился на промысел.
С того дня, как Чарли помнил себя, он всегда помогал матери. Во время обеденного перерыва околачивался возле контор, и служащие отдавали ему остатки своего обеда. Собрав достаточное количество объедков, Чарли бежал к статуе Олкота и делился добычей с матерью и сестрой. Вместе с сестрой он ходил собирать милостыню. Обычно сестра шла впереди, а Чарли брел за ней, смиренно потупив взгляд.
— Где твоя мама, девочка? — останавливал сестру какой-нибудь участливый прохожий.
— У мамы отнялись ноги. Она не может ходить, — всхлипывая, отвечала девочка.
— А отец?
— Умер.
— И у тебя больше никого нет?
— Брат есть, старший. Вон он стоит. — Сестра показывала на Чарли, который смущенно переминался с ноги на ногу.
Прохожий торопливо совал в руку девочки несколько центов и шел дальше.
Больше всего Чарли любил рыться в мусоре. При виде мусорных баков его всякий раз охватывало нетерпение: а вдруг ему попадется старая кофточка, игрушка или остатки еды. Надежды эти обычно не оправдывались, но Чарли не отчаивался. Иногда, хотя и очень редко, ему везло. Как-то он нашел красивую книгу с цветными картинками, а однажды из бака около полицейского участка в Курундуваттэ он вытащил голову куклы, слегка поцарапанную, но целую. Как рад был Чарли своей находке! Он прекратил сбор бумаги и не останавливаясь пробежал больше двух миль, чтобы поскорее отдать найденное сокровище своей сестре. А как ликовала сестра, прижимая к себе голову куклы! Когда пришло время спать, она положила куклу рядом с собой, и ночью ее кто-то украл.
В сторону Форта прошел полицейский патруль. Загромыхали первые автобусы, и улица, по которой шел Чарли, стала постепенно заполняться нарядно одетыми господами и дамами, спешившими в конторы и большие магазины. Внезапно Чарли увидел перед собой Барава Аппу. Старик стоял, прислонясь к почтовому ящику, и его огромный лысый череп блестел в лучах утреннего солнца, как хорошо отполированный бронзовый шар. Барава Аппу собирал милостыню, показывая прохожим свою распухшую больную ногу. У него была слоновая болезнь. Мальчишки иногда дразнили Барава Аппу, и тогда он очень смешно сквернословил. А иногда вступал с мальчишками в разговор и рассказывал им о своей жизни. Заканчивал он неизменно так:
— И самая моя надежная помощница в этой жизни — больная нога.
Хотя Барава Аппу не принимал никаких лекарств, временами нога переставала гноиться, и раны затягивались. Тогда старик приходил в отчаяние.
— Вот беда, — причитал он. — Если нога совсем заживет, как же я жить-то буду?
— Как-нибудь проживешь, — однажды сказал ему один из мальчишек. — Найдешь себе работу.
— Молчи, балбес! — взорвался Барава Аппу. — Чем я могу заняться? Мне останется тогда только одно: подыхать с голоду, как твоя мать.
Чарли продолжает свой путь. Он вспоминает еще об одной находке, самой ценной из всех. Это было детское платье, поношенное и во многих местах разорванное, первое платье, которое надела его сестра.
«Привалило бы и сегодня такое счастье!» — думает мальчик и поднимает глаза к небу, словно моля его о помощи.
Сначала надо заглянуть в мусорный бак около зеркального магазина. Плохо только, если там стоит сторож.
— Убирайся прочь! — кричит он обычно на Чарли. — Ты тут весь мусор разбросаешь, вонь разведешь!
— Я только бумагу соберу. Не гоните меня, — просит Чарли.
— Слышал, что я тебе сказал, бродяга! Дождешься у меня. Из-за тебя и мне попадет. Водитель отказывается грузить мусор на грузовик. Покупатели зажимают носы и идут в другие магазины. А хозяин ворчит: «Ты что, спишь на работе?»
Иногда, правда, сжалившись над Чарли, сторож дает ему пачку бумаги. Но рыться в мусорном баке никогда не позволяет.
Чарли внимательно оглядывается по сторонам, но сегодня сторожа не видно. Убедившись, что никакая опасность ему не угрожает, мальчик снимает мешок с плеча и бежит к баку. Он проворно роется в отбросах и сует в мешок клочки бумаги. Проходящая мимо госпожа брезгливо морщится и прикрывает нос и рот носовым платком. Но Чарли так привык к запаху, что уже не чувствует его.
Если работать целый день, то вечером на вырученные деньги можно купить полбуханки хлеба и тарелку похлебки. Но бывают и неудачные дни, когда никак не удается собрать нужное количество бумаги. Вскоре к Чарли присоединяются другие мальчишки. Иногда он с ними ссорится. Бывает, дело доходит и до драки. Но все же Чарли нравится собирать бумагу целой ватагой. Их отгоняют от мусорных баков, но они возвращаются снова и снова. Когда никого поблизости нет, ребята вываливают мусор на мостовую и выбирают все, что представляет хоть какую-нибудь ценность.
Скоро должны появиться муниципальные грузовики. На таком грузовике работает и Перера Мама, который иногда приходит к матери Чарли. У него всегда припасено хотя бы немного бумаги для мальчика, и Чарли с надеждой смотрит на каждый грузовик: а вдруг за рулем Перера.
Чарли направляется к закусочной «Сирипура». Около нее можно найти не только бумагу, но и куски хлеба, недоеденные булочки, подгнившие фрукты.
Мимо Чарли проходит мужчина с двумя детьми. Девочку он несет на руках, а рядом идет нарядно одетый мальчик. Мальчик как вкопанный останавливается перед магазином и просит:
— Папа, купи мне этих двух птичек. Я их поставлю у себя в комнате. Хорошо, папа?
— Хорошо, хорошо.
Они заходят в магазин и через некоторое время снова появляются на улице. Мальчик бережно несет в руках двух игрушечных пташек. Чарли смотрит им вслед и с горечью думает: «У этих ребят есть отец, есть дом. А у меня нет отца. И я даже не знаю, кто он».
Как-то Чарли спросил у матери об отце. В ответ мать разразилась бранью:
— Глаза бы мои его никогда не видели! Все мужчины — негодяи! Негодяи и прохвосты!
А затем, подперев рукой щеку, горестно запричитала:
— Не спрашивай меня больше об отце, сынок. Я ведь тоже своего отца не знаю. Все эти мужчины — лютые звери! Бешеные собаки! Что им дети? Им только одно нужно… Ну ладно, иди, сынок, иди… У таких, как ты, не бывает отцов.
Чувство острой жалости к матери пронзило все существо Чарли. Он дал себе слово никогда больше не спрашивать об отце. «Ну нет отца, и нет, — сказал себе мальчик. — Зато у нас есть мама, которая любит и меня, и сестренку…»
На веранде закусочной «Сирипура» стоит сам хозяин, и Чарли, не задерживаясь, спешит дальше, по направлению к рынку «Триполи».
Солнце уже высоко поднялось над Борэллой. По улице непрерывным потоком бегут автомобили. Стайки мальчиков и девочек с пачками книжек в руках торопятся в школу. Однако ворота рынка «Триполи» еще плотно закрыты. Чарли доходит до Маранды и сворачивает на улицу Дали. В одном из мусорных ведер ему попадается несколько корок хлеба, и он с жадностью их проглатывает. Перед ним больница. В раннем детстве Чарли провел несколько дней и ночей на веранде одного из ее корпусов. Мать лежала тогда в расположенном тут же родильном отделении и вернулась оттуда с сестренкой. Чарли хорошо помнит — словно все это происходило только вчера, — как мать привела его на веранду, сунула в руки двадцать пять центов и сказала: «Вот тебе деньги, сынок, купи себе чего-нибудь поесть. И никуда не уходи отсюда, что бы тебе ни говорили. Я вернусь через два-три дня». И снова чувствует мальчик прикосновение губ матери к своей щеке и видит, как вздрагивают у нее плечи, когда она тяжелыми шагами возвращается в родильное отделение.
Чарли торопится. Ему надо поспеть на улицу Росмид прежде, чем грузовики заберут мусор. Проходя мимо роскошных, утопающих в зелени особняков, он со злостью думает: «Вот бы вытурить тех, кто живет здесь, к Олкоту, а бедняков переселить сюда!»
Но тут он замечает прехорошенькую девочку, которая со счастливым смехом резвится на лужайке, и ход его мыслей изменяется. «Нет, пусть дети остаются здесь, — решает Чарли. — Каково им там будет жариться на солнце и мокнуть под дождем!»
На улице Росмид Чарли ждало разочарование: грузовики уже успели опустошить все мусорные баки. Чарли решил вернуться к больнице, но оказалось, что, пока он бегал туда и обратно, грузовики побывали и здесь. Чарли нашел только несколько листов бумаги. Подойдя к колонке, он сполоснул лицо. На обочине дороги лежал худой как щепка человек.
— Есть хочется! Есть хочется! — непрерывно вопил он. — Дайте же мне рису! Рису дайте…
— Эй! Чаро Мама! — окликнул его Чарли. — Ты уже здесь?
Человек злобно покосился на мальчика и продолжал вопить. Чаро Мама собирал милостыню. Вечером на все те деньги, что ему удастся собрать за день, он купит касиппу[6] и, покачиваясь, будет бродить по улице Мэлибан.
Солнце уже переместилось от Борэллы к Форту. Чарли устал. Раскаленный асфальт обжигал ему ступни. Поясницу ломило. И, проходя мимо лужайки перед зданием Муниципалитета, он решил немного отдохнуть. Забрался в кусты, подложил под голову мешок и с наслаждением растянулся на траве. Однако отдыхал он недолго. Мысль о том, что мать и сестренка с нетерпением ждут его возвращения, заставила его снова тронуться в путь. Оставалось только попытать счастья на площадке перед отелем «Гол Фейс». Чарли несколько раз приподнял мешок, пытаясь определить вес собранной бумаги. «Нужно собрать еще столько же, — подумал мальчик. — Ну ничего. Около «Гол Фейс» всегда полно пустых пакетиков из-под орехов».
Красный шар солнца уже повис над самым океаном. Впечатление было такое, будто солнце не хочет опускаться в океан и изо всех сил цепляется за небосклон. Площадка перед «Гол Фейс» была заполнена маршировавшими под оркестр школьниками и солдатами. Чарли хотел перешагнуть через веревку, натянутую вокруг площадки, но его остановил грубый окрик:
— Эй, ты! Куда лезешь?
— Раляхами, — смиренно попросил Чарли. — Я только хотел посмотреть.
— Ну так стой и смотри. А за веревку заходить нельзя. А то получишь у меня. Завтра День независимости.
Чарли очень хотелось поглядеть на подготовку к параду, но ему обязательно надо принести рупию, чтобы купить хлеба и похлебки. Он со вздохом поднял мешок и ринулся к отелю «Самудрая». Там его ждал богатый улов. «Это бумага, в которую школьники заворачивают свои завтраки, — догадался Чарли. — Почему я раньше сюда не приходил?» И от радости он даже запел. Набрав еще полмешка, он во весь опор помчался к палатке, где скупали бумагу; уже темнело, и он боялся опоздать.
— Посмотрите, хозяин, сколько я сегодня собрал бумаги! — с гордостью сказал Чарли.
— Ты что же, паршивец, не мог прийти пораньше? Я уже и безмен спрятал, да и денег у меня сейчас нет. — Мешок полетел в палатку. — Приходи завтра или лучше послезавтра — получишь свою рупию. Ну а теперь проваливай!
Чарли оторопело смотрел, как хозяин палатки закрыл дверь и стал запирать ее на замок.
МОСТ
В этот день младший брат с женой должен был приехать на поезде в Галле, а оттуда добраться до нашей деревни на автобусе, который прибывает к нам в семь пятнадцать.
— Кто-нибудь отправился в Галле встретить невестку и сына? — спросил отец, едва вернулся домой. Излишний вопрос! В Галле мог поехать только я, но ни мать, ни сестра ничего не сказали мне об этом.
— Я не думал, что надо ехать в Галле, — пробормотал я. — Встречу их на остановке автобуса.
Отец мрачно взглянул на меня, но ничего не сказал — верный признак недовольства. Продолжая молчать, он поставил трость в угол и уселся в кресло, в котором обычно отдыхал после возвращения из лавки. Ему трудно теперь было пройти даже пятьсот ярдов.
Из кухни пришла мать с коптилкой. Она поднесла коптилку к часам и, ни к кому не обращаясь, сказала:
— Без десяти семь.
Отец повернулся ко мне:
— В семь десять тебе надо выйти из дома.
— А ты разве не пойдешь? — удивилась мать.
— Нет, не пойду. Хотите — идите все, а я не пойду! — резко ответил отец. Его громкий голос слышен был, вероятно, даже во дворе.
Когда отец злился, он переходил на крик. Я невольно вспомнил, как он вопил в тот день, когда от брата пришло письмо, в котором тот писал, что собирается к нам вместе с женой и детьми. Отец сразу же порвал письмо на мелкие клочки и до самой полуночи честил почем зря брата.
— Ишь гордец какой! Пусть только покажется, я его так отделаю, что на четвереньках поползет! — неистовствовал отец.
Мы все молчали. Никто не поддерживал отца, и никто ему не возражал. Только сестра, услышав угрозы, стала всхлипывать.
— Проклятье! — бушевал отец. — Ему, видите ли, захотелось навестить нас!
Я знал, что приезд брата вызовет неминуемую бурю. Я также знал, почему мать и сестра были против приезда брата. Они все еще надеялись развести его с женой и женить на сингалке. Однако отец был против этого. Я считал, что отец прав, и попытался убедить мать отказаться от этой затеи.
— Вся деревня знает, что брат женился, — сказал я. — У него уже двое детей. Теперь остается одно — принять их всех в нашу семью.
— Не суй нос, куда тебя не просят, Виджедаса! — взвизгнула мать. — Хочешь, чтобы он заявился сюда со своей тамилкой?
— Ты и сам совсем стыд потерял, якшаешься с рабочими-тамилами… — подлила масла в огонь сестра.
— За что вы так взъелись на жену брата? Только и мечтаете развести их. Чем она виновата? Думаете, я не знаю, о чем вы говорили с Паттини Рала? — перебил я ее.
— Что такое!.. — Брови отца сошлись над переносицей, и он медленно поднялся с кресла. — Пусть только этот мерзавец появится около нашего дома, я ему все ребра переломаю!
Отец снова опустился в кресло, но никак не мог успокоиться — он тяжело дышал, и воздух со свистом вырывался из его легких.
— Виджедаса! — позвал он меня через некоторое время. — Напиши письмо брату. Пусть приезжает к нам с женой и детьми. Я хочу видеть их всех. Понял?
Все в доме попритихли. Я тут же написал письмо и отнес его на почту.
Я до мельчайших подробностей помнил события трехлетней давности. В те времена отец и мать ругательски ругали меня за то, что я занялся политикой и часто выступал на собраниях тамильских рабочих с плантации Маномания. Не только домашние, но и многие в деревне сторонились меня тогда. Я получил образование в католическом колледже «Баддэгама», и отец надеялся, что я стану юристом или врачом. Однако мое увлечение политикой расстроило эти его планы, и он затаил на меня глубокую обиду. С тех пор как я подружился с тамильскими рабочими, брат, сестра и мать также относились ко мне с плохо скрываемым раздражением. Брат и сестра, закончив учебу, стали учителями.
Однажды разнесся слух, что фанатики-тамилы убили учительницу-сингалку в Вавниява. В отместку сингалы напали на тамильских рабочих с плантации и избили многих. А несколько распоясавшихся молодчиков подожгли табачный киоск Синнаййа на перекрестке Вадурамба. Одним из подстрекателей оказался мой брат.
— И зачем только ты получил образование! Позор тебе! — попытался я как-то урезонить брата.
— Катись-ка ты подальше, братец. Тоже мне, социалист нашелся! — ответил он мне. — У нас, сингалов, есть только этот маленький остров. Пусть тамилы убираются в Индию!
С помощью таких, с позволения сказать, аргументов люди, подобные моему брату, сеяли плевелы национализма в душах темных, необразованных крестьян.
— Разве в Индии живет всего одна нация? — продолжал я спор. — Тамилы живут лишь на юге Индии. Кроме них в Индии живут еще десятки других национальностей. Для того чтобы страна успешно развивалась, необходимо всем нациям жить в мире и дружбе. Неужели националистический бред настолько затуманил тебе мозги, что ты самых простых вещей не понимаешь? Тамилов хочешь выгнать в Индию, а куда же прикажешь деваться мусульманам, живущим на Цейлоне?
— Ты влюбился в дочку Миначчи, вот и таскаешься в поселок тамилов, — поддела меня сестра.
— Если я узнаю, что ты еще хоть раз ходил к тамилам, скажу своим ребятам, чтобы тебя как следует вздули, — пригрозил мне брат.
— Ах ты паршивый щенок!.. — вскричал я и залепил ему пощечину. Чтобы предотвратить драку, мать и сестра тотчас же повисли на мне, а отец оттащил брата в сторону.
— Не смей затевать скандал! — набросилась на меня мать. — Долго ты еще будешь цацкаться со своими тамилами? Глаза бы мои тебя не видели!
Я бросился в свою комнату, завернул в бумагу два баньяна и саронг и вышел из дома. Ночевал я в конторе нашего профсоюза. Нет худа без добра. С тех пор я стал уделять больше внимания работе профсоюзного комитета. А дел было невпроворот. Наш комитет призывал тогда рабочих на борьбу за справедливую зарплату, против националистов. Националисты — среди них был и мой брат — подстерегали рабочих-тамилов у моста через канал, когда они возвращались из лавок, избивали их, а покупки бросали в канал. Мое возмущение братом дошло до того, что я стал считать его своим врагом. Брат вскоре поступил в университет в Перадении, и после его отъезда в деревне стало немного спокойнее. Однако в Перадении брат нашел себе единомышленников, спутался с неким Джаяратной и принялся разжигать националистические чувства среди студентов.
В газетах публиковались его статьи, в которых он высказывал оголтелые националистические идеи и выступал против употребления тамильского языка в государственных учреждениях даже в тех районах, где тамилы составляют подавляющее большинство. Через некоторое время он стал одним из лидеров сингальских националистов. Это чрезвычайно льстило моему отцу. Он очень гордился своим сыном и высылал ему деньги по первой же просьбе. Мать и сестра также души в нем не чаяли.
Работе в националистической организации брат отдавал все свое свободное время. Однако Джаяратна вскоре переметнулся на сторону федеральной партии[7] и вошел в правительство. После его ухода возглавляемая им организация раскололась на несколько враждебных группировок. О брате докатились такие невероятные слухи, что отец тут же слег. Узнав, что отцу плохо, я побежал домой и отвез его в больницу в Галле. После того как отец немного поправился, я возвратился в наш дом, чтобы вместе со всеми домашними присматривать за ним.
— Такого позора, как твой брат, ты никогда не навлекал на мою голову, — сказал мне отец. — Хватит тебе ютиться на стороне. Возвращайся к нам. А если тебе нужно будет с кем встретиться, пусть приходят сюда.
Скоро моя комната превратилась в филиал комитета профсоюза. И даже мать приветливо встречала не только сингалов, но и тамилов, которые приходили ко мне по делам. Сестра, правда, продолжала еще коситься, но относилась ко мне без прежней враждебности.
Так я вернул свое прежнее положение в семье, не поступаясь своими принципами. Отчасти, как ни странно, я был обязан этим своему брату. Его же постигла расплата. «Интересно, как он сам относится теперь к своим прежним националистическим вывертам?» — думал я. Еще сохранились остатки разрушенного им моста, по которому проходила прямая дорога от поселка рабочих-тамилов к рынку.
Впервые о том, что брат подружился с Парвати Сундаралингам, девушкой-тамилкой, которая приехала в Перадению после окончания колледжа в Джафне, мне сообщил мои друг, который тоже учился в университете. А потом и сам брат написал, что собирается жениться на Парвати.
«Дорогой брат! — писал он. — Мы с Парвати твердо решили пожениться. Ее родители — против. Но ничто не заставит нас изменить своего намерения. Мои родители, как и родители Парвати, будут наверняка проклинать нас. У меня осталась одна надежда — на тебя. Постарайся уговорить мать и отца, чтобы они отнеслись к нам со снисхождением. Только теперь я в полной мере осознал, как непроходимо глуп был раньше».
Как только отец узнал, что брат намерен жениться на тамилке, он снова тяжело заболел. Сестре пришлось оставить школу в нашей деревне, где она работала учительницей, и перейти в другую школу, подальше от наших мест. Но и туда полетели анонимные письма, в которых сообщалось, что ее брат женат на тамилке. От всего этого сестра осунулась и похудела. В довершение всего ее бросил жених. И сестра, и мать были уверены, что причина тому — женитьба брата.
Долго-долго мне пришлось воевать с домашними, прежде чем они примирились с женитьбой брата. И хотя прямо об этом никто не говорил, я видел, что и отец, и мать, и сестра очень хотели снова увидеть брата, посмотреть, какие у него жена и дети. Для меня же дети брата и Парвати были символом единения двух наций — сингалов и тамилов.
— Ну, пора идти, — прервал мои воспоминания голос отца. Он надел новый саронг и рубашку с длинными рукавами и снова уселся в своем кресле.
Едва я успел прийти на остановку, как подкатил автобус. Сначала из него выпрыгнули двое ребят и стали с любопытством оглядываться вокруг. Вслед за ними вышла молодая стройная женщина и взяла их за руки. Должно быть, это была Парвати. И наконец появился брат с чемоданом и свертками в руках. Все наши распри давно уже ушли в прошлое, и мы с радостью бросились навстречу друг другу.
— Это мой брат! — с гордостью сказал он, поворачиваясь к Парвати.
— Много о вас слышала, — слегка смущаясь, сказала Парвати. — Раджа! Камали! Это ваш дядя.
— Отец и мать, наверное, на меня сердятся? — потупившись, спросила Парвати, когда мы направились к дому.
— Вовсе нет, — ответил я. — Теперь отец и мать на многие вещи смотрят по-другому.
— Это твоя заслуга, — с: улыбкой сказал брат и положил мне руку на плечо.
Когда мы пришли домой, брат и Парвати по обычаю опустились перед отцом и матерью на колени. А потом пошли слезы, объятия, поцелуи. Отец посадил ребят к себе на колени, и они оживленно принялись рассказывать ему о чем-то, путая сингальские и тамильские слова.
Потом стали приходить наши родственники, которых отец пригласил, чтобы познакомить с женой брата. Не пришли только Коттава Баппа и Махалапитийэ Нэнда.
— Ну и черт с ними, — решил отец. И ему, и всем остальным было ясно, почему они не пришли. — Обойдемся и без них.
Незаметно пролетело несколько дней. Подошла пора расставания. Отец попросил брата, чтобы он постарался перевестись в какой-нибудь колледж в Галле, поближе к нашей деревне.
Дети брата за это время сильно ко мне привязались. Иногда я брал их с собой в поселок рабочих-тамилов. Там они принимались болтать по-тамильски с обитателями поселка и подшучивали надо мной, что я не понимаю, о чем они говорят. А иногда мы ходили купаться на канал. Они резвились на берегу, строили из песка дома стены и украшали их цветами. Играя, они, случалось, подбегали к обломкам старого моста, скрытым буйно разросшимся кустарником.