[14].
С малой дружиной возвращался Олег от словен, из ближнего полюдья[15], — собирал дань. Вдев мягкого красного сафьяна сапоги в стремена, он прочно сидел в седле. Позади по двое ехали гридни, а за ними скрипели колёсами телеги, груженные мешками с зерном, коробами с маслом, бочками с солониной и свежим мясом, туесами с мёдом и иными припасами, которыми кривичи платили дань Новгороду...
День едва начался, и горела утренняя заря, вещая ветер. Приспустив повод, Олег дал волю коню. Тот шёл широким шагом, потряхивая головой, не мешал конунгу думать. А мысли Олега были об одном. Вот уже год минул со смерти Рюрика. Зимой звали викинги Олега сходить за добычей к Белому морю, но он заявил: отныне то пятина[16] новгородская, и можно ли разорять данников?
Новый город открылся рвом и земляным валом, бревенчатыми крепостными стенами, дозорными башнями-стрельницами[17], крытыми тёсом теремами, разбегавшимися вширь и вдаль ремесленными посадами и торжищем с лавками.
Прильнув к обоим берегам Волхова, Новгород соединялся у Детинца деревянным мостом на свайных устоях. Мост такой же древний, как и сам город. Временами новгородцы меняют мостовые плахи и перила.
Олег, придержав коня, долго смотрел на постройки. На высоком холме — капище с деревянным идолом. С трёх сторон подножие обступили ели и берёзы. Сюда, на капище, сходятся новгородцы на поклонение своему богу Перуну.
Если спуститься с холма, попадёшь к месту, где Волхов забирает воды Ильмень-озера. Люд новгородский величает Ильмень морем, но Олегу смешно: они не видели настоящего моря. Море омывает его, Олега, родную Упландию. Высокие, поросшие лесом берега изрезаны глубокими заливами-фиордами, удобными и укромными стоянками драккаров храбрых викингов, где кипят меж валунов пенистые буруны.
Издали Волхов казался широкой дорогой. Да он и есть дорога, только речная. С ранней весны, едва стронется лёд, и до первых заморозков плывут вверх и вниз по Волхову караваны гостей[18]: из норманнских земель к югу; с греческой стороны, из славного и богатого Царьграда, — на север, в большой торговый город Скирингсааль, и никто Новгорода не минует, все к нему причаливают — там от рассвета до темноты шумит голосистое торжище. Бойкие купцы торгуют разными товарами: пушниной и кожами, мёдом и воском, полотном и овчиной, броней и оружием, гончарными и иными посудинами. А гости иноземные привозят с Востока шелка и паволоку[19], украшения, из золота кованные, узорчатые, с каменьями дорогими, а ещё пряности и мази духмяные. Да и чем только не ведут торг в Новгороде!
Купцы новгородские в городе великую силу имеют, на вече[20] они держатся кучно, друг за друга горой, и к их голосу люд прислушивается. Но Новгород не только торговый город, он и мастеровыми славен. Едва день начинается, во всех концах принимаются за дело ремесленники: раздувают горны кузнецы — тяжело дышат мехи, стучат топоры плотников, растапливают обжиговые печи гончары, кислым духом тянет с кожевенной слободы...
Торгом и ремёслами богател Новгород, который норманны именовали Гардарикой, страной изобилия...
Тронув коня, Олег снова въехал в лес. Вскоре он очутился на поляне, где два смерда[21] валили деревья, очищали их от ветвей и сучьев. Оголённые спины блестели от пота. Увидев конунга с дружинниками, смерды прекратили работу. Скинув войлочные колпаки, поклонились низко.
— Брёвна для какой надобности? — спросил Олег.
Смерд годами постарше ответил:
— Староста Гончарного конца наказал уличную мостовую перекрыть.
Не спросив больше ничего, Олег продолжил путь. Лес сплошной стеной стоял по ту и другую сторону дороги. Пахло прошлогодней прелью. Порой высокие сосны, казалось, подпирали небо. Они рвались из земли, иногда обнажив корни. Между деревьями рос сочный зелёный мох. В жару, бывая в таких местах, Олег снимал сапоги, остужал ноги в его мягкой прохладе...
Наконец дружинники подъехали к Новгороду. У открытых городских ворот их встретил отрок лет шести в рубахе зелёного шёлка, подпоясанной кручёной тесьмой, в штанах тёмного бархата, вправленных в высокие, красного сафьяна, сапожки. Был отрок глазаст и худ, гладкие светлые волосы спадали до плеч. Он улыбался. Олег соскочил с седла, потрепал отрока по волосам:
— Ждал, княжич Игорь?
— С дозорной башни узрел, как ты из леса выехал.
— А я тебе подарочек знатный привёз. То-то удивишься!
И, остановив первый воз, Олег достал из-под вороха холстов серого лобастого щенка.
— Волчонок! — обрадовался княжич.
— Вырастет — товарищем будет, а дичиться начнёт, в лес уйдёт — ты его не держи. Волки неволи не любят.
Передал повод гридню, зашагал вместе с Игорем к Детинцу.
— Хвались, как учение одолеваешь?
Княжич, прижав к груди волчонка, ответил немногословно:
— В ристалищах[22] преуспеваю, Ратибор доволен, а в цифири и буквицах хуже. Не люблю костью по бересте царапать значки всякие.
Олег нахмурился:
— Ты, княжич Игорь, каждодневно помни, какого ты рода и каково твоё предначертание. Ты един Рюрикович, и я твоему отцу обещал и Вотану клялся, что от тебя на Руси начало пойдёт роду княжескому. Чать, слышал рассказы гостей царьградских?
Их государи книжно премудры, оттого их царство процветает.
— Но ты, Олег, не ведаешь грамоты, ан это не помешало тебе заставить повиноваться и новгородцев, и словен, и мерю?
Олег остановился, положил ладонь Игорю на плечо:
— В твоих словах правда, но разве только в мече и дружине сила? Нет, она и в разуме! А разум без учения что хлеб без опары. О том помни ежечасно. Ладно ужо, иди корми своего волчонка, вишь как он тебе палец обсасывает, а я велю баню топить.
На просторном поле сразу же за городской стеной, где по весне новгородцы косили траву на сено, в один из погожих осенних дней гридни учинили ристалище, славяне и варяги показывали искусство боя. Сойдутся отрядами либо один на один, звенят мечами, отражают удары, защищаются, выставив из-за щитов копья. А конные русичи ещё и в удальстве похвалялись. Потом разили неведомого врага стрелами. В единоборстве выявляли сильнейшего, а к вечеру устроили пир, на кострах жарили мясо дикого вепря и молодого тура, пели песни, пили хмельной мёд и пиво, плясали.
К Олегу подсел ярл[23] Гард, снял с огня кусок мяса, разрезал его пополам, протянул Олегу. Внутри оно было ещё с кровинкой, но ярл ел с наслаждением, а когда прожевал, сказал:
— Со смертью Рюрика ты наш конунг. Но ответь, зачем мы шли на Русь? Я и мои товарищи так же бедны, как в тот день, когда Рюрик позвал нас в эту землю. Вот и ты, воротившись из полюдья, разве привёз нам гривны или скору[24], какую мы продали бы на торгу? И снова нет! Знаешь, конунг, нам надоела такая жизнь, и мы давно уже не видели врага. Мои викинги хотят уйти от тебя. Паруса наших драккаров давно не наполняли варяжские ветры.
От гнева у Олега перехватило дыхание, но он не подал виду:
— Ты покидаешь меня, ярл, когда самое трудное позади. Вас, норманнов, со мной мало, а с вашим уходом останется совсем немного.
— Не держи на нас зла, конунг, отпусти. Сначала мы отправимся на родину, в Упландию, повидаем своих жён, и кто ведает, может, ещё вернёмся и, если пожелаешь, пристанем к тебе. Мы покидаем Гардарику, но оттого твоя дружина не ослабнет, ибо к тебе пристали воины-славяне. Их у тебя больше, чем викингов. Ты не станешь удерживать нас, как не держал Рюрик Аскольда и Дира[25].
Олег долго молчал, смотрел на первые звёзды. Они были редкие и высокие. Наконец сказал:
— Как ни тяжко мне, ярл, но пусть будет по-твоему. Вы возьмёте драккар и погрузите в него всё, что есть у меня, дабы не было обиды, не говорили вы, что Олег-де вас обидел. Но если вы надумаете вернуться, я приму вас...
Настал час отплытия. Викинги торопились: предстояло до морозов выйти в море Варяжское. Они всходили на драккар в броне и рогатых шлемах, и вскоре их щиты уже висели вдоль бортов. Олег поднял руку, прощаясь, подняли руки викинги и русичи. Длинные вёсла разом загребли воду, и драккар медленно отошёл от причала, а когда повернул по течению Волхова, взметнулись цветные паруса из толстого полотна. Ветер наполнил их, и судно, вздрогнув, поплыло, разрезая воды Волхова.
Воевода Ратибор промолвил:
— Не станем судить их.
Олег промолчал, отправился в Детинец.
К концу листопада месяца[26], когда осыпался лист и редкие иноземные гости, с запозданием возвращавшиеся из Скирингсааля, бросали якоря в Волхове, затихал шумный торг, а люд новгородский благодарил Перуна, что был к ним милостив.
На восходе солнца народ сошёлся на капище, где главный жрец, седой старик с сухим, изрезанным крупными морщинами лицом и редкой бородой, бессвязно выкрикивал языческие заклинания, а его помощник уже разжёг жертвенный огонь.
На высокой ноте жрец оборвал вопль, наступила тишина, и тогда другие жрецы привели черношёрстного быка. Он ревел, гнул к земле голову, упирался. Его подтащили к Перуну. Главный жрец неуловимым движением маленького треугольного ножа ударил быка пониже рогов, и тот, рухнув на колени, завалился на бок. Тотчас помощник жреца перехватил быку гортань, и тёмная густая кровь щедро хлынула на жертвенный огонь. Люд завопил радостно, потрясая поднятыми руками, а серебряноголовый усатый идол невозмутимо взирал на беснующуюся толпу широко открытыми глазами.