А море сделалось ласковым, будто и не угрожало недавно смертью, катило мелкие волны, шлёпало о борта. Рядом с ладьёй резвилась стая дельфинов. Они то плавали кругами, выставив на поверхность плавники и тёмные спины, то вдруг выбрасывались высоко над водой, будто хотели показать людям свои упругие тела. Дельфины играли, и Ивашке казалось, они радовались вместе с ним, что море смилостивилось над ладейниками.
Но вот паруса поймали ветер, и ладья, вздрогнув, как застоявшийся конь, резко прибавила ход.
— Ещё дня три, и мы увидим Константинополь, — сказал Евсей. — Увидим его божественную красоту и базар, какого ты, Ивашка, и представить не можешь. Я покажу тебе этот город, и ты убедишься, что он над всеми городами царь.
Солнце поднялось, заиграло с морем, заискрилось. Его лучи легли на воде широкой светлой дорогой. Она терялась вдали и манила. Море жило и дышало теплотой.
Ивашка с нетерпением ожидал встречи с Царьградом. Он виделся ему то Новгородом, то Киевом, разве только торжище поболее. Эвон как Евсей расписывал: дескать, огромный базар! Но неужли людней киевского?
Константинополь открылся издалека. Он спускался с холмов каменными домиками, крытыми красной черепицей, дворцами и храмами, разными постройками и подступал к самому морю. Высокие кипарисы и раскидистые чинары, широколистый орех прикрывали город от яркого солнца, а могучие каменные стены — от врагов. Ивашка не мог отвести глаз от Константинополя, ахал:
— Вот так город! Неспроста зовут Царьград!
А Евсей, стоя рядом с Ивашкой, говорил:
— У одних ворот, где монастырь Святого Мамонта, есть русская улица, наш квартал, где будем жить. Когда перенесём грузы и настанет завтрашний день, я поведу тебя в город, и мы зайдём к самой красивой из всех ромеек, моей возлюбленной. Ты увидишь, она прекрасна, как и этот город.
На ладье спустили паруса, и на вёслах она вошла в порт со многими причалами, который кишел большими и малыми кораблями, стоявшими на якорях и под разгрузкой. По бухте сновали юркие лодочки, над морем разносились разноязыкие выкрики.
Едва ладья притёрлась бортом к причалу, как ладейники перебросили трап и тут же принялись выгружать тюки с пушниной, бочки с мёдом и воском. Всем не терпелось поскорее почувствовать под ногами твердь.
Здесь в порту степенно стояли смуглые усатые ромеи с осликами, дожидаясь, когда их позовут развозить грузы.
Множество рабов, подгоняемых горластыми надсмотрщиками, босых, в оборванных одеждах, разгружали и загружали прилепившиеся к причалам корабли.
Константинопольский порт, одетый в камень, расположился под самыми городскими стенами, высокими, тоже каменными. Ивашке пришлось задрать голову, чтобы разглядеть их зубчатый с бойницами верх.
Вечером, оказавшись на подворье монастыря, на улице русов, Ивашка не стал дожидаться ужина, упал на ветхий, пропахший многими телами коврик. Спал так крепко, что не слышал, как пронзительно стрекотали цикады и перекликались караульные. Проснулся от толчка. Евсей будил его. Ивашка подхватился, умылся наскоро, пожевал сухарь с водой и, подняв тюк с мехами, на который указал купец, отправился вслед за ним.
Стражники уже открыли ворота и, убедившись, что русские гости без оружия, впустили их в город.
В тот год ничто не предвещало беду. Печенежские улусы[81] находились в низовьях Днепра и Саркела[82], вдали от Киевской Руси. Но печенеги коварны, а выносливые степные кони способны делать большие переходы, не зная устали.
Весной из Дикой степи вырвалась печенежская орда. Разрушив часть засечных острожков, она промчалась по землям полян, достала Киева. Набег был стремительным и неожиданным, как камень, выпущенный из пращи. Олег и дружину не успел вывести. Орда пожгла Подол, разорила стоявшие на её пути погосты и ушла в степь.
Погнался Олег, но печенеги растворились в Дикой степи. Неделю искал их киевский князь, но, кроме остатков прежнего становища, ничего и никого не обнаружил. Степь — надёжный дом печенега.
Лада скакала рядом с Олегом. Бескрайняя, палимая, но ещё не выжженная солнцем степь стлалась под конскими копытами зелёным, вытканным всевозможными цветами ковром.
Удивлялась Лада, как быстро меняют печенеги места своих стоянок. Кочуют неизвестно где, но в то же время готовы вынестись тучей, когда их не ждут, навязать бой и так же стремительно скрыться.
Когда дружина скакала по следам орды ещё землями полян, Лада надеялась, что удастся не только отбить тех пленных, каких угнали печенеги, но и отыскать Ивашку.
Поблуждав по степи и убедившись, что орду не найти, Олег повернул в Киев. Пересекая засечную черту, князь сказал Ратибору:
— Ненадёжны засеки, и не потому, что нет в них нужды — нужда великая, нет в острожках крепости из-за малолюдства. Надо их усилить ратниками, тогда печенеги об них споткнутся, а мы тем часом встретим недругов. А то зри, что случилось.
И направил коня вброд через Рось. Река вспенилась от множества копыт, испуганно разлетались птицы, прятались по камышам.
Подобно шее гордой птицы, изгибается речка Лыбедь, Лебедь. Стояло здесь малое село Предславино. Место живописное, леса сосновые редкие, солнцем просвечиваемые, а оттого белыми грибами и маслятами богатые, луга пойменные, весною заливные. Приглянулось Предславино Олегу, и он поставил на холме княжий двор и хоромы, обнёс их высоким частоколом. Дом рубленый, о двух ярусах, с сенями и переходами, окружённый хозяйственными службами, с тиуном и холопами.
Олег наезжал сюда часто, а Лада жила подолгу. Она уставала от пиров, какие давал Олег на Горе, от многолюдства. На Горе селились бояре старшей дружины, знатные мужи города. Приезжали на Гору к Олегу князья племён, признавших власть Киева, посадники Смоленска, Любеча, Чернигова и иных городов...
А в Предславине тишина и покой. Всё здесь напоминало Ладе усадьбу отца, князя Юрия. Сюда она взяла с собой гречанку Анну и Урхо. Наезжал в Предславино молодой княжич Игорь со Свенельдом.
Мужал Игорь — эвон первая борода и усы пробились, голос поломался, — и Лада сказала о том Олегу.
— Невеста ему надобна, — ответил он. — Знаю доподлинно, у плесковского князя дочь Ольга, сказывают, умна и пригожа. Вот и пошлём Игоря в Плесков[83], пускай приглядится, авось с женой воротится. И Киеву то на руку, ежели плесковский князь с великим князем киевским в родстве будет...
Чтобы Лада не грустила, привёз Олег в Предславино старого гусляра с белыми как лунь волосами, в лаптях, в портах холщовых и длинной, до колен, рубахе.
Долгими вечерами при свете жировой плошки, скупо освещавшей горницу, под звон гуслей старик пел Ладе о богатырях, сражавшихся с печенегами, о трёхглавом Змее Горыныче, пожиравшем красных девиц, пока не сыскался молодец, одолевший того змея.
О многом пел гусляр, а ещё рассказывал, как отроком занесла его судьба в землю касожскую[84], в город Тмутаракань, где сидели хазарские счётчики, и его там едва не женили на касожке, но, слава Перуну, удалось молодому гусляру с киевскими купцами добраться до Киева. Домой они возвращались через Херсонес, в котором правил катапан[85], наместник византийского императора. Город этот в Таврии, как называют ту землю, показался гусляру сказочным...
Слушая рассказ гусляра о Херсонесе, Анна вытирала слёзы и всё пыталась выспросить, бывал ли гусляр в храмах и видел ли колонны мраморные да коней бронзовых, и несказанно обрадовалась, услышав, что всё это старик повидал.
Но запомнился гусляру и тот Херсонес, где торговали рабами. На невольничьем рынке продавали мужчин и женщин с детьми. Особенно много было покупателей молодых девиц. Встречались гусляру и невольники из Руси, угнанные печенегами и хазарами. Узнав, что гусляр из Киева, просили его выкупить их, но откуда у него деньги?
После невольничьего рынка у гусляра ещё долго стоял в ушах плач, и виделись ему слёзы...
Когда в Предславине появлялся Игорь со Свенельдом, Лада слушала, как наигрывал на свирели Свенельд. Его музыка была нежной и грустной. В ней слышался шорох листвы, и ласковый плеск волн Ильменя в добрую погоду, и пение птиц в лесу...
К Предславину примыкало ристалище — большой луг, на котором гридни устраивали конные состязания. Лада непременно участвовала в них. За Предславином, в стороне от луга, — поля, где трудились княжьи холопы. Здесь в урожайный год щедро родили хлеба, греча, лук, а у реки росла белокочанная капуста, которую срезали по первому слабому морозу, чтобы успела налиться и, квашенная, приятно хрустела под зубами.
Для Олега Предславино было селом, где он временами не только отдыхал, но и строил новые планы.
И сызнова на засечной линии стучали топоры, вжикали пилы, строились острожки, и в некоторых из них уже более полусотни ратников. От полян и древлян, дреговичей и суличей, вятичей и радимичей Олег требовал смердов. Иные противились идти в кметы[86], и тех брали силой.
— Аль не желаете свою землю боронить? — спрашивал у них Олег. — Может, хотите жить под печенегом либо хазарам дань платить? Мало вас в полон угоняли, жён и матерей бесчестили?..
На телегах и волоком везли из лесов брёвна на городни[87], копали рвы, насыпали земляные валы, рыли хитрые ямы на верхоконного. Угодит конь печенега в яму, ноги поломает.
Всё лето и осень воевода Никифор провёл на засечной линии и только к зиме, когда закончились работы, возвратился в Киев. Олег был доволен:
— Хоть частью, а перекроем дорогу печенегам. Но настанет время, здесь города поднимутся.
— Пока до того ещё настрадается Русь от орды, — сказал Никифор.
Олег согласился: