— То так, воевода, но когда князья киевские объединят землю Русскую, тогда и остановят печенегов. Мы только начали, кончать другим доведётся.
Никифор кивнул:
— Начало, князь, однако, самое тяжёлое.
— Твоя правда, воевода, а трудность ещё в том, что князья племён не разумеют пользу от единства. Норовят по старине врозь тянуть. Ну да мы их кого лаской, кого силой на ум наставим.
Любопытно Ивашке, бродит по улицам и площадям, и всё ему в Царьграде в диковинку. Площади статуями разными украшены, а улицы в плитах и камне. А дома тоже из камня, даже каморы[88] самые малые. Но больше всего поражали Ивашку стены городские, каменные, могучие. Глядя на них, он не раз спрашивал себя: неужели найдётся такая сила, чтоб одолела их?
Что всё в Константинополе из камня, Ивашке неудивительно. Откуда ромеям столько брёвен набраться, это не то что у них в Новгороде или Киеве: куда глаза ни повернёшь, всюду леса, руби не ленись.
Любовался Ивашка греческими мраморными храмами, в которых ромеи своему Богу поклоняются. Манили его базары с лавками и рядами торговыми, где сладко и далеко пахло восточными пряностями. Однако чего недоставало на ромейских базарах — так это торговцев горячим сбитнем и пирогами подовыми. Сколько раз вспоминалась Ивашке новгородская баба-пирожница, с теплом вспоминалась. Ну что за отчаянная баба! Как подумает о ней, на душе радостно...
К зиме Ивашке всё чаще и чаще Новгород и Киев на ум приходили, и так тянуло его домой — птицей бы полетел. Евсей же до весны на родину не собирался, его дела торговые держали, а больше Зоя...
Ивашке ромейка понравилась. Она оказалась и красивой и доброй. Когда, случалось, Ивашка попадал в её домик, она потчевала его сытно и всё пыталась о чём-то спросить, но Ивашке язык ромеев не давался, и в ответ он только улыбался и разводил руками.
Зима в Константинополе сырая, с лёгкими морозами по ночам. На гостевом дворе, в каморе, где жил Ивашка, было холодно, даже жаровни с углями нет. А одежонка у него лёгкая, да и та изношенная. Сжалился Евсей, купил ему штаны новые и рубаху, а на ноги сапоги из твёрдой, как дерево, кожи.
Однажды ночью приснилось Ивашке, что он в Новгороде у отца, Доброгоста. Но Ивашка видит не его, а стряпуху, и она потчует его лапшой наваристой с утиными потрошками. Ест Ивашка, обжигается, хочет поблагодарить стряпуху, а это баба с Неревского конца, и в руках у неё ухват.
Пробудился Ивашка со смехом и грустью: лучше бы наяву сон был, чем вот здесь, на гостевом дворе, подобно псу бездомному, валяться на вонючем коврике.
Ивашка вздохнул: жить-то ему в Константинополе ещё долгих месяцев пять.
Евсей — купец с хитринкой, в торговле удачливый, оборотистый, к морозам всё продал и шелков да паволоки накупил. Можно бы и в обратную дорогу, но зимой море неспокойное и Днепр в лёд оденется, а ко всему ладьи давно уже в караван сбились и ушли на Русь.
Торговых дел у Евсея зимой никаких нет, и он, оставив Ивашку на гостевом дворе, с утра уходил к Зое, коротал у неё время. И если для Ивашки дни в Царьграде годами тянулись, то для Евсея рядом с Зоей они пролетали незаметно.
Как-то зимой Зоя познакомила Евсея со своим родственником, спафарием[89] Анастасом. Был грек в годах, чернобородый, худощавый, с тёмными глазами под кустистыми бровями.
Когда Евсей с Анастасом разговорились, оказалось, что спафарий служит чиновником на императорских хлебных ссыпках. Сокрушался он: зиме только начало, а зерно на исходе, до весны едва ли хватит. Придётся снова слать корабли в Египет. «Коли же не будет подвоза, — говорил Анастас, — жди голодных бунтов. И так всегда к лету».
ГЛАВА 5
Где начало степи и где её конец? Говорят, начинается она от вод Итиля и упирается в горбы дальнего запада. Но как знать? Коли переправиться за Итиль, то и там раскинулись степи до самых древних Уральских гор.
По всей степи под ветрами колышутся седые ковыли, перекатываются волнами, а в небесной сини парят орлы.
В бескрайних степях кочуют орды печенегов, и кто знает им счёт, а ханы их могучи и богаты...
Редко в степи увидишь зелёный лог с чистой речкой и садом. Откуда он появился здесь? Верно, занесли много лет назад перелётные птицы семена и те дали добрые всходы. Поднялись деревья, и от них пошла поросль.
Теперь тот цветущий зелёный лог — пристанище хана Кучума.
Кучум — хан большой орды. Его улусы кочуют от Саркела до Буга. Ханы малых орд приезжают к Кучуму на поклон, и печенег, чью вежу можно встретить у моря Русского или у северной окраины Дикой степи, скажет, что он из большой орды Кучума.
Давно, очень давно, когда Кучум был ещё мальчишкой, а ханом — его отец, большая орда разбивала свои вежи и у моря Сурожского. Тогда города Саркел и Тмутаракань откупались от печенегов многими дарами. Но потом хазары оттеснили печенегов к Саркелу.
При отце Кучума орда часто совершала набеги на земли славян. Отсюда печенеги увозили много богатств и угоняли русов в рабство. Ими торговали на невольничьем рынке в Херсонесе. Русы боялись печенегов и прятались по лесам.
Но с появлением в Киеве князя Олега кони печенегов реже топчут землю русов, однако Кучума не покидает стремление овладеть их главным городом, где, говорят, много золота и всяких богатств.
Каждый раз, когда печенегам удаётся подступить к Киеву, они встречают упорное сопротивление люда, который прячется за городскими стенами.
Хан большой орды упрям, он всё равно овладеет Киевом, и тогда печенеги вырежут стариков, а остальных угонят в рабство.
Когда Кучуму донесли, что в Киеве вместо Аскольда и Дира сел Олег, хан рассмеялся:
— Два плохо, чем один лучше?
Потом русы принялись ставить острожки чуть ли не в самой степи, и хан обеспокоился. Дождавшись тепла, Кучум бросил орду улуса Котяна в набег. Смяв ратников в острожках, разорив многие погосты и киевский Подол, под яркое пламя пожаров печенеги ушли в степь.
Киевская дружина шла по следам Котяна, и Кучум убедился: Олег — враг опасный. Собрал Кучум ханов и мурз, расселись они на кошме рядом с его белой войлочной юртой. Грозен взгляд Кучума.
— Вот уже третье лето печенеги не ходили к уличам и тиверцам, — сказал Кучум и посмотрел на двух печенегов, стороживших вход в юрту. — Мы стали забывать дорогу к полянам, и конязь[90] Олег думает, что не боится печенегов. Он злит нас своими засеками, какие ставит на нашей земле. Ты, Котян, напомнил урусам, что нет такой силы, которая остановит мою орду.
Ханы и ртов не раскрыли намекнуть Кучуму, что Котян два дня петлял по степи, пока не оторвался от Олега.
— У конязя Кия-города хорошая дружина, — продолжал Кучум, — но разве она такая стремительная, как орда печенегов? Пока дружина Олега сядет на коней, печенеги уже будут в степи, а там, где ступали копыта наших скакунов, земля печенегов. Вы, Котян и Шалим, поставите вежи ваших улусов на краю степи. Вы уподобитесь двум стрелам из моего колчана. Звёздный путь, омытый кобыльим молоком, укажет, куда направить вам ваших коней...
Ушли ханы и мурзы, а Кучум разлёгся на цветной кошме, посмотрел на раба, доившего кобылицу. Хан пил по вечерам кобылье молоко: оно делало печенега мужчиной.
У Кучума семь жён, но ему известно, что у князя Олега молоденькая красавица жена, и хан вслух произнёс:
— Когда я возьму Кий-город, я заберу у Олега его Ладу, и она будет утешать меня. Её юрту я поставлю рядом со своей, и Лада станет моей любимой женой. Дзе-дзе!
К хану подошёл слуга, поставил поднос с абрикосами. Кучум ел лениво, далеко отбрасывая косточки. Он любил непереспелые абрикосы, с кислинкой. В жару это приятно.
Сморённый заботами, Кучум задремал. И снилось ему, будто ведёт он на Русь несметное количество воинов. Впереди видит Кий-город, и из открытых ворот показался князь Олег. Он ведёт к нему, Кучуму, свою жену. Она совсем девочка и красавица, подобна чистой луне.
Но не успел хан посмотреть на Ладу, как рядом подрались собаки и разбудили Кучума. Они затеяли свару, и хан кинул в них нож. Одна из собак заскулила, поползла за юрту.
Хану было жаль недосмотренного сна. Он снова закрыл глаза, но тот сон не приходил. Кучум поднялся, заорал на стражу:
— Ублюдки ваших матерей, вы не обезопасили мой сон!
Увидел начальника стражи, велел оседлать коня. С помощью сотника уселся в седло, пустил коня в рысь. Следом поскакала верная стража. Степной ветерок обдавал вечерней прохладой, успокаивал Кучума.
Подол отстраивался после ордынского набега. Строились всем миром, одну беду на всех делили. Сообща очищали землю от обгорелых брёвен, сообща ставили избы. Плотницких дел умельцы спешили потеплу укрыть их тёсом, а печных дел мастера клали печи, да по-хитрому: чтоб топились не по-чёрному, в трубу дым тянуло.
Срубы вязали от самого Днепра и до верха. На весь Киев пахло свежесрубленной сосной. Очищенные от коры янтарные брёвна подгоняли одно к другому, прокладывая между ними сухой мох.
Под некоторые венцы загодя возводили каменные основания, подклети, и, когда ставили сруб, получалось красиво и прочно.
Олег любовался работой каменщиков, и у него зародилась мысль поставить на Горе каменные княжьи хоромы, дабы красили Киев и всем говорили о могуществе великого князя киевского. Олег даже мысленно видел эти палаты — побольше нынешних, с сенями просторными, с горницами и светёлками, с Красным крыльцом, украшенные резьбой причудливой...
А старые хоромы он оставит для жилья меньшей дружине: эвон как она разрослась. Ко всему княжич Игорь скоро семьёй обзаведётся. Понравятся каменные княжьи хоромы — глядишь, и бояре начнут дома из камня строить. Каменным домам пожар не страшен, а то ведь что ни набег ордынский — горит город. А печенеги ещё ох как долго будут тревожить набегами, разорением. Не скоро Киевская Русь поставит им прочный заслон. В последнее время с Роси и Ирпеня поступают вести тревожные: улусы печенежские у самой засечной линии замечены.