— Видишь?
Скоморох, парень молодой, лук в руках повертел, вернул:
— Я тебя знаю и о твоём мастерстве наслышан, но такой лук не по мне, он дорого стоит.
— Не продаю, меняю.
— Что я тебе предложу, коли у меня ничего нет?
— Медвежонка хочу.
Подумал скоморох, потом потянул медвежонка за ухо.
— Он у меня зверь добрый, да и лук знатный. Согласен, я другого обучу.
Взял Урхо медвежонка за поводок, направился на Гору. Долго ждал, пока Лада не появилась.
— Зри, княгинюшка, кого я тебе привёл, — указал лопарь на медвежонка. — Покажи, миша, как волхвы торжище обнюхивают.
Медвежонок на лапы поднялся, прошёлся важно вразвалочку, воздух нюхая.
Лада рассмеялась:
— А на что он ещё горазд?
Урхо зверя за ухом почесал.
— На многое, княгинюшка. Миша, хозяйка желает знать, как скоморохи люд потешают.
Закувыркался медвежонок, а Урхо ему:
— А как плясуны коленца ломают?
Медвежонок в пляс, да притоптывает. Хохочет Лада:
— Ах какой славный! — И к поводку потянулась. — Угодил, Урхо, угодил!
Потрепал лопарь медвежонка:
— Служи, миша, княгинюшке, весели!
Из Ростова, что на озере Неро, явился в Киев ростовский князь Ростислав с жалобой на новгородского посадника: поборами-де одолел, раз для Новгорода берёт, вдругорядь для Киева.
И просил Ростислав принять Ростов под руку киевского князя, дабы дань платить, минуя Новгород.
— Ростов новгородскими ушкуйниками основан, посему и платил Новгороду, — ответил Олег. — А ныне, когда сам Новгород у Киева в меньших братьях ходит, ты, князь Ростислав, не Юрию брат меньшой, а мне, великому князю киевскому.
Проводили Ростислава. Олег Ладе заметил:
— Отец твой, князь Юрий, меру потерял, сверх чести жить вздумал.
Вернулся Никифор в Киев, и кое-кто из бояр похихикивал:
— Насыпали тиверцы и уличи соли воеводе на хвост!
— Того и ждать надо было. Аль запамятовали, чем поход Аскольда и Дира закончился?
Достигли те слухи Олега. Созвал он бояр на пир, поднял кубок за воеводу Никифора.
— Не на нём вина в бесславном походе, — сказал великий князь, — такое может постичь каждого воеводу. Все мы повинны, не учли хитрости князей тиверских и уличских. Но радость их раньше времени. Не пожелали миром, покорятся мечу. И знамо было бы всем: кто против великого князя киевского пойдёт, тот добром не кончит! — И повёл хмурым взглядом по палате.
Притихли бояре и старейшины киевские: таких грозных слов они от Олега ещё не слыхивали.
— Воистину великий князь! — шепнул Путша Любомиру.
Выбрался главный волхв из пещеры взлохмаченный, рубище одёрнул и к небу бородёнку задрал. Потом голову к капищу повернул. Сидит Перун, и дымок рядом струится — то младшие волхвы поддерживают жертвенный огонь.
— Ох-ох, — вздохнул главный волхв и заговорил вслух сам с собой, но обращаясь к Перуну: — Отчего же ты дары наши отвергаешь? Ужли гнев положил на русичей?
А повёл волхв этот разговор не случайно. Не даёт ему покоя дума, что медленно, но близится к Руси вера греческая, и не случится ли такое: в Киеве и по иным городам начнут строить храмы, подобные ромейским, а попы греческие станут изгонять волхвов.
Нет, он главный жрец, так позволит ли греческим проповедникам ходить по земле русов, сеять неверие в Перуна?
Он, Ведун, встанет на их дороге, и не будет места тем, кто начнёт клониться к грекам. Разве не пример тому купец Евсей?
Вчерашним днём младший волхв Богша рассказал Ведуну, что в Предславине у княгини живёт гречанка и она молится своему Богу. Княгине же о том известно, и она служанке не возбраняет.
Откуда Богша об этом знает? Да у него в Предславине живёт брат, и тот служит у князя Олега в псарях.
— Ох-ох, — снова вздохнул главный волхв, — сомнение, как червь короед, проникнет в княжью душу и подточит её, а князь Олег к вере в Перуна давно ли потянулся? Да и то, верно, не совсем от своего варяжского Вотана отрёкся...
Кашляя и ворча, главный жрец побрёл на капище.
Расположенный на важном торговом пути, Новгород хотя и был по тем временам большим городом, но Господином Великим ещё не именовался.
Его ушкуйники, лихие молодцы, продвигались на север и восток, строили городки и укрепления, облагали данью покорённые народы, а князья берегли добытое, пеклись о мощи города. Новгород принял Рюрика, из Новгорода Олег пошёл на Киев, центр русичей, и в том ему опорой был люд новгородский.
Назвав Киев матерью городов русских, Олег не оставил за Новгородом политической самостоятельности, уравняв его с другими городами Киевской Руси. Посадник новгородский, князь Юрий, признавал себя младшим братом великого князя киевского.
Пока новгородцы помнили, что Олег был их князем и его дружина во многом состояла из них, у Новгорода с Киевом споров не происходило. Всё это будет позже.
Однако посадник Юрий был на Олега в обиде: мыслимо ли, с ним киевский князь повёл себя как с боярином! Зачем Ростислава под защиту взял? Запамятовал, что Лада — дочь князя Юрия! Или то, как новгородцы Киев от печенегов спасали!
Ударить бы в било, созвать вече и пойти войной на Ростов: почто от Новгорода откололся?
Но такому желанию Юрий воли не дал: новгородцы против Олега нынче не выступят, а князя Юрия прогнать могут. Ну какой языкастый выкрикнет на вече: «Уж не в свою ли усадьбу ты, посадник, дань ростовскую увозишь, от Новгорода утаиваешь?»
Такими горлопанами вече новгородское богато. Ко всему у князя киевского немало в Новгороде всяких доброхотов, взять хотя бы старосту кончанского Доброгоста... Нет, уж лучше смириться, чем в супротивниках Киеву ходить. Эвон как Олег с князьями любечским и древлянским поступил, одно хорошо, что не казнил. А разве не волю князя киевского он, Юрий, исполнял, когда Мала карал?
И снова князь Юрий о вече подумал. Он боялся этого горластого, задиристого сборища, где нередко всё заканчивалось потасовками, кулачным боем, ходили стенка на стенку, конец на конец. И такой исход ещё не самое страшное: не повернуло бы вече против самого посадника, а дружина у князя Юрия малая, на кого опереться? На усадьбе же клети всяким добром полны. И сводилось всё у князя Юрия к одному: надобно держаться Олега.
На лесных полянах дозревала последние дни рожь. Тяжёлый колос, налившийся по погоде, гнулся к земле. Смерд Добромир, всё такой же худой и рукастый, с большим ртом и печальными глазами, остановился у края поля, погладил колос, прошептал:
— Завтра жать почну, ино осыплешься, голубчик.
Как с живым поговорил Добромир, а с кем ему словом обмолвиться, если один в обже и помощи ждать неоткуда, только на себя надежда. Всё у смерда в далёком прошлом. Да и о том ему редко приходилось думать. Вот и о лопаре почти запамятовал. Был Урхо, старый добрый товарищ, и нет его. Где-то он нынче, да и жив ли?
Так, придёт на память маленький лопарь и исчезнет, а смерд Добромир всё один и один со своим полем, со своими заботами. Скосит он рожь, постоит она в суслонах, обмолотит цепом, отстучит, потом провеет зерно, ссыплет, а зимой заявится князь Юрий и заберёт добрую часть, оставив Добромира ждать, чем его весна порадует...
Догорала последняя утренняя заря, когда Олег по мощённой бревенчатыми брусьями мостовой, именуемой киевлянами Боровичским свозом, не спеша спустился к переправе. По бокам мостовой, прорезая канавы, весело бежали ручьи. Журча, они спешили к Днепру. Кончился тёплый дождь, и яркое солнце играло в повисших на листьях крупных каплях.
По преданию, на переправе в давние годы жил перевозчик Кий, чьим именем и назвали город. Иногда Олег приходил на перевоз, смотрел, как важно, ровно боярыня дородная, пересекал реку паром и как сноровисто управлялся перевозчик. Когда паром причаливал к дощатой пристани, на берег сходил люд, съезжали телеги, сводили скот.
В этот раз на перевозе Олег встретил Ратибора. Он стоял без шапки, и его русые волосы, тронутые сединой, ложились на кафтан. Воевода смотрел на приближающийся паром.
— Аль ждёшь кого? — спросил Олег.
— Кого, князь? Разве гостей новгородских повидать бы.
На той стороне на гостевых дворах тихо. Редкие купцы и на греческом, и на варяжском, и на хазарском. Да и на новгородском, что на правобережье, ворота тоже закрыты наглухо.
На плоту зашумели: его развернуло по течению, — но перевозчик выровнял плот, и гомон затих. Олег отчего-то вспомнил новгородского посадника, сказал Ратибору:
— Непрочно сидит князь Юрий, по всему вижу, нет ему от новгородцев поддержки, и жадностью посадник обуян. Того и остерегаюсь, не вызвал бы недовольства.
Помолчал, потом снова заговорил:
— Сменить бы, да другой аль лучше будет?
Ратибор не перебивал, слушал.
— Ты спросишь, отчего так глаголю? Настораживает жалоба Ростислава. Хотел бы я знать, какую дань Юрий Киеву прислал и какую утаил. Послал бы тебя, Ратибор, посадником новгородским, да мне ты здесь нужен, в Киеве.
И разговор на Византию перевёл.
— Ромеи алчны, — поддакнул Ратибор, — из Корсуни их змеиные жала проглядывают. Городки греческие по берегу моря Русского, кое они Понтом Эвклинским именуют, до самых гор Кавказских раскинулись. Ромеи рады бы и по Днепру острожки свои поставить, да мы не позволим.
Олег кивнул согласно:
— От одной Корсунской колонии Царьград богатеет, мы же от Таврии разве что лиха хлебаем. Соляной шлях на крымские озера кровью русичей щедро полит, и не один обоз в пути исчез бесследно.
— От большой орды отбились, а малые озоруют.
— Покуда в Дикой степи хоть один печенег остаётся, не будет покоя Киевской Руси. Печенегам и хазарам место за Волгой, кою они Итилем кличут.
Паром ткнулся в чалки, и на осклизлую пристань сошёл народ. Князю и воеводе кланялись. Заскрипели колеса телег. На подъёме возчики щёлкали бичами, покрикивали.
Олег с Ратибором направились в город. Берегом проехал дозор — гридни молодые, один к одному, в броне, в шишаках