Симеон появился в Тырнове через неделю. Трубили рожки, и сотни три всадников прогарцевали по узким улицам городка. Болгарский царь ехал впереди своих войников на тонконогом широкогрудом скакуне. Его одежда ничем не выделялась среди той, какую носят все болгары: короткий белый тулуп, серого каракуля шапка. Встречавшие приветствовали Симеона радостно, и он отвечал им поднятой рукой. Ивашка успел разглядеть Симеона: болгарский царь напомнил ему Олега — такое же бритое лицо, вислые усы, разве что волос тёмный.
Застучали копыта по мосту, и царь с войниками въехали в замок.
В просторном зале царского замка, узкие зарешеченные оконца которого смотрели на горы и Янтру, стояла тишина, её нарушал лишь шум реки. Положив ладони на подлокотники высокого кресла, Симеон ждал кметов. Вчера вечером ему доложили, что в Тырнове ждёт царя посольство великого князя киевского. Симеон решил принять его утром, и посол вот-вот должен был появиться в замке.
Приезд послов из Киева не удивил болгарского царя. С той поры, когда после смерти отца Симеон бежал из константинопольского монастыря, где его держали византийцы, и поднял болгар на ромеев, он одержал несколько побед над империей. Отныне с Болгарским царством считаются, а император Византии опасается царя Симеона. Болгары подступали к самому Константинополю, и византийская фема даже в долине не чувствует себя спокойно.
Бесшумно открылась дверь, и в зал вошли кметы, правители областей, верные воеводы царя Симеона: Асен, Хинко, Георгий, Димитр, — расселись вдоль стен на лавках, принялись молча ждать.
Откинувшись на спинку кресла, Симеон повёл взглядом по кметам. Они его ближайшие советники и боевые товарищи, с кем он собирал войников, одерживал победы. В них царь был уверен.
— Други мои, — произнёс Симеон, — сей часец сюда явятся послы великого князя киевского, мы выслушаем их.
Кметы закивали одобрительно, а Хинко отозвался:
— Пусть скажут, с чем прислал их князь киевский.
И тут же в зал вступили воевода Никифор и сотник Ивашка. На вытянутых руках гридня лежал меч. Послы поклонились царю и кметам.
— Великий и храбрый царь болгарский Симеон, — заговорил воевода, — киевский великий князь Олег передаёт тебе в знак дружбы этот меч, чтобы разил ты врагов, как и прежде.
Войник за царской спиной шагнул наперёд, принял оружие из рук Ивашки, подал его царю. Симеон обнажил меч до половины, сталью полюбовался. Возвращая меч войнику, ответил послу:
— Брата моего великого князя киевского Олега благодарю и с радостью выслушаю его послов.
Никифор снова отвесил поклон:
— Царь Симеон, твои недруги ромеи — они и наши недруги. У ромеев лживый язык, и по коварности они достойны разве что печенегов и хазар. Потому и решил наш великий князь Олег покарать их.
Чуть подался вперёд Симеон, внимательно слушает посла. Молчат кметы, а воевода русов продолжал:
— Великий князь Олег поведёт дружину на Царьград морем и сушей, а потому просит тебя, царя болгар, пропустить его полки через твои земли.
Симеон глянул на кметов:
— Что скажете, други?
Хинко первым голос подал:
— Но мы с ромеями сейчас не воюем, а если русы пройдут нашими землями, не окажемся ли мы в войне с империей?
Никифор нахмурился: не ожидал он таких слов.
— Великий царь, — сказал воевода, — чей голос я слышу?
Молчит Симеон, молчат кметы. И снова Хинко заговорил:
— Мы, познавшие истинного Бога, как можем помогать язычникам?
Тут кметы зашумели:
— Болгары и русы одного корня, поможем им!
Симеон руку поднял, призывая к тишине.
— Но они язычники! — снова подал голос Хинко.
Симеон посмотрел на него с укором:
— Всегда ли мы были христиане, кмет? Свет веры проглянул в Болгарии. Но почему ты, Хинко, мнишь, что он не осветит языческую Русь, и тогда скажут: «Благословенна будет та земля, откуда потянулись лучи христианские...»
Неужели мы когда-либо забудем, как наши предки приютили солунских братьев Кирилла и Мефодия с учениками? Поклонимся же за то мужество царям нашим Михаилу и Борису. Знание и мудрость дали они нам. Кто из вас не согласится, что подаренное нам Кириллом и Мефодием дойдёт до Руси? И снова воздадут благодарение той стране, какая приняла этих двух великих старцев...
«Русь языческая», говоришь ты, кмет Хинко, но твои други-кметы правду рекут: русы с нами одного корня. Вспомни-ка, как христиане-ромеи притесняли нас, христиан-болгар! Византия и поныне готова поработить нас. Не мы ли повели войну с империей за нашу свободу? Но теперь, — Симеон повернулся к воеводе Никифору, — ответь, посол киевского князя Олега: что сделали вам ромеи, прежде чем вы назвали их своими врагами?
Кметы ждали, что скажет боярин, и Никифор ответил:
— Империя чинит обиды нашим торговым людям. Ромеи возводят свои укрепления на берегах моря Русского и в Таврии. Они подстрекают на нас хазар и печенегов, но мы заставим Византию принять наш ряд.
Симеон кивнул:
— Наглость ромеев нам ведома, и мы разделяем ваш гнев. Мы не только не станем чинить вам препятствий, но и окажем помощь.
— Встретим и проводим, государь! — заговорили кметы. — А потребуется, пойдём с русами на империю!
— Разве русы нам не братушки? У нас одна кровь!
Симеон пригладил усы:
— Ты слышал, посол, голос кметов? Это и голос болгарского народа.
Возвращаясь из замка, воевода Никифор сказал Ивашке довольно:
— От царя Симеона иного ответа не ждал.
Зима на вторую половину перевалила. Уже плющило снег, и он оседал, однако плотный наст после ночных заморозков покрывал землю. А в лесу становилось сыро и прохладно.
В феврале-снежнике, который на Руси бокогреем называли, возвращалось посольство в Киев. Пригревало солнце, и гридни пошучивали:
— Снежник солнце на лето поворотил.
— Медведю в берлоге бок согрел.
В краю тиверцев соблюдали осторожность особую. Подтянулись гридни: ну как наскочит дружина князя Гостомысла? Повадки князя тиверцев воевода Никифор хорошо усвоил. Хитёр и умён тиверский князь.
А когда въехали в лес, воевода велел Ивашке выслать наперёд ертаул[118]. Однако не убереглись. На узкой дороге преградили тиверцы путь посольству. Встали друг против друга, гридни к бою изготовились, но воевода тиверский окликнул миролюбиво:
— Опустите луки, уберите мечи: не биться мы с вами сошлись, а в гости звать.
И заставили посольство повернуть с киевской дороги к тиверскому городищу. К вечеру добрались до крепостицы, за стенами которой прятались бревенчатые княжьи палаты и дома боярские, крытые тёсом, жались избы ремесленного люда и смердов под потемневшей от времени соломой. У распахнутых настежь ворот гостей ждали: топтались караульные.
Князь Гостомысл встретил послов киевских. Он стоял у теремного крыльца, пряча в бороду довольную улыбку.
— Не чаял встретить тебя, воевода. — Гостомысл пошёл навстречу выбравшемуся из возка Никифору. — Прежде я от тебя бегал, ныне ты сам заявился.
— Так ли? Аль в гости звал?
— Звал. Проходи, воевода, в палату, рад видеть тебя.
— А меня о том спросил? Мы послы и в Киев к князю торопимся.
— Али не подождёт Олег день-другой?..
И неделю продержал Гостомысл киевское посольство, потчевал щедро, а провожая, заметил:
— Передай, воевода, князю Олегу: в нём кровь варяжская, а во мне кровь славянская и Киеву не покорюсь. Я князь в своей земле, в полюдье дань для себя собираю, но не князю Олегу. — И, повременив, добавил: — Однако, слышал, киевский князь на ромеев замахнулся. Коли так, то я с ним заодно.
— Смирился бы, Гостомысл, — сказал Никифор. — Гордыней обуян ты. Не зли попусту великого князя Руси Киевской.
Сердце — вещун, всё загодя чует. Вот и у Ольги что-то на душе тревожно. Больше недели не появлялся великий князь в Предславине. Отчего?
Ей бы, княгине, в птицу обратиться, полететь в Киев, в хоромы княжьи заглянуть: не случилось ли какого лиха?
А княжич Игорь весел и спокоен. Третьего дня воротился из Киева, сказывал, Олег бояр угощал, пировал с ними.
Успокоилась Ольга, да ненадолго. Княгине бы самой Олега увидеть, в глаза ему заглянуть, слово ласковое услышать.
Только и знает Ольга, что прислушивается, не застучат ли копыта его коня, не зазвенит ли стремя и не заскрипят ли половицы под его грузными шагами. Часто на крыльцо выходит, за ворота поглядывает. Но нет, не едет великий князь.
Крепок был Олег телом, и ни годы, ни хвори не брали его. Но однажды в середине зимы почувствовал князь недомогание. Улёгся на широкой лавке, устланной медвежьей шкурой, попросил отрока укрыть его.
К вечеру стал метаться, потерял сознание. Всполошились бояре, послали за Игорем. В полночь хоромы в Предславине осветились факелами, забегал люд. Ольга пробудилась мгновенно. Тревожно забилось сердце. Вошёл Игорь, бросил коротко:
— Олег умирает!
И выскочил. Засуетилась Ольга, с помощью Анны оделась торопливо. Сказала резко:
— Анастас со мной поедет. Пусть сани закладывают, Игорь уже, поди, укатил.
Небо в россыпи звёзд, и мороз к утру крепчал. Кутаясь в шубу, Ольга молчала. Ездовой гнал коней, покрикивал, и его голос разносился далеко окрест. Рядом с княгиней сидел старый лекарь, её учитель, последовавший за ней из Плескова в Киев. Сейчас он подрёмывал, держа на коленях берестяной короб.
Ольге казалось, дороге не будет конца. Но вот появились костры у городских ворот, и ездовой, не сдерживая коней, проскочил под аркой. Княгиня тронула лекаря:
— Неужли умрёт? Ты меня слышишь, Анастас? Он не должен умереть, он не завершил начатое!
— Всё в руце Божьей, княгиня.
— Ты сделаешь всё, Анастас, чтоб великий князь не умер. Ты постараешься ради меня, Анастас!
Лекарь промолчал. У княжьих хором ездовой осадил коней. Подскочили холопы, помогли княгине выбраться. Оттолкнув всех, Ольга вбежала в опочивальню. Ярко горели свечи, толпились у дверей бояре. Рядом с Игорем стоял Ратибор. Княгиня опустилась на колени у ложа больного, положила ладонь ему на лоб. Потом повернулась к Игорю: