Под навесом выбрал Ивашка берёзовые досточки, снял топор, принялся зыбку мастерить. Хотел, чтобы получилась она такой же нарядной, какую ему отец сделал. Той зыбке вот уже за два с половиной десятка лет, но по-прежнему висит она в Новгороде, в горнице отцовского дома.
Как только поплывут в Новгород первые ладьи, Ивашка непременно сообщит отцу о рождении маленького Доброгоста. То-то обрадуется старик!
Отёсывает Ивашка досточки, одну к другой ладит, — славная зыбка получается, — а сам думает о том, что если князь поведёт войско на Царьград, он упросит Олега, чтоб послал его морем. Ему ладья сподручней седла. С ушкуйных лет воду полюбил, на Нево добирались реками, озёрами корельскими хаживал.
Вышла Зорька с корзиной, а в ней ворох мокрых пелёнок. Посмеялась:
— Мокрун твой Доброгост.
Постояла рядом, после родов ещё больше похорошевшая, раздобревшая, полюбовалась работой Ивашки, похвалила:
— Славно у тебя получается.
И в дом вернулась.
А Ивашка подумал, что, когда он воротится из Константинополя, Доброгост уже, поди, сидеть будет.
От этих и иных размышлений Ивашку оторвала Зорька. Она сызнова появилась на крыльце, позвала трапезовать.
— Ты, князь, не отрок несмышлёный, пора и к делу государственному приобщаться, — выговаривал не раз Ратибор Игорю. — Вишь, и великий князь недоволен. Ведь на тебя Русь оставит.
— Настанет час, и поглядишь, как буду сидеть на великом столе, — отшучивался Игорь.
Но однажды приехал в Предславино Олег, позвал Игоря.
— В Новгород отправишься звать на ромеев. Да и чудь, и меря, и иные народы пусть ополчаются...
Не теряя дней, покинул Игорь Киев. В Новгород ехал охотно: десять лет, как не бывал. Там на Волхове детство провёл. На Ильмене у князя Юрия жил. Бегал на озеро, смотрел, как холопы невод закидывали. С однодревки сыпали сеть в воду и тянули к берегу. Игорь ждал, пока схлынет вода и в неводе забьётся рыба. А ещё Игорь помнит, как сына князя Юрия медведь заломал в малиннике...
Направлялся Игорь в Новгород через Вышгород и Любеч, и чем дальше уходила дорога на север, тем более лесистыми, болотистыми становились места, и тепло отступало, а когда берегом Ловати проезжал, снова зиму встретил: морозы ночами прижимали и днями почти не отпускали.
На десятые сутки добрался Игорь до Новгорода.
Закончилась волчья зима, и сырая тёплая весна съедала последний снег. Жирная степь лежала в белых заплатках, и на проталинах цвели подснежники и робко пробивалась первая зелень.
Степь дышала. Её дыхание особенно явственно слышалось на заре, когда всё живое ещё не пробуждалось. И в этой тишине где-то вдали нет-нет да и раздавался вздох степи.
Сурбей поднимался рано, когда весь его улус, разбросавшийся на много вёрст, ещё спал.
Хан отбрасывал полог, выходил из юрты и оглядывал небо и степь. Серело, а на востоке, где остался улус хана Мурзая, едва приметно занималась заря.
Сурбей становился на колени, прикладывал ухо к земле, слушал степь. Он улавливал и её дыхание, и разговор, какой она вела сама с собой. Сын степи, Сурбей понимал её и любил. Она давала ему приют и кормила его стада и табуны. Степь, как мать, временами бывает добрая или сердитая. Она сердитая в засуху, и тогда улус не знает покоя. В поисках кормов он кочует, и скрип колёс, жалобный рёв скота — это плач печенегов...
Располагаясь зимой на южной окраине степи, где были рощи диких яблонь и груш, разлапистых шелковиц и низкорослых слив, улус, переждав холода, отправлялся на сочные травы, чтобы поздней осенью снова возвратиться сюда и поставить свои вежи между деревьями и кустарниками...
Едва пахнуло весной, Сурбей сказал своим тысячникам:
— Держитесь вдали от границ Уруссии, пусть они забудут, что вы есть, и радуются, как радуется ребёнок глотку молока.
А когда хан услышал удивлённые восклицания, он прищурил и без того узкие глазки:
— Мы дадим князю урусов уйти в империю, и тогда я скажу вам: «Урагш!»[119] И наши быстрые кони помчат нас к Кию-городу...
Сурбей доволен: нынешним летом он пройдётся по Уруссии и пригонит в степь большой полон, привезёт много всякого добра, каким богаты русы.
От Мурзая нет никаких вестей, но Сурбею он и не нужен, хан и без него возьмёт Кий-город. Зачем Сурбею делиться с Мурзаем добычей?
Постарел посадник, новгородский князь Юрий, борода и волосы от седины белые, а в единственном глазу тоска. Годы и заботы дали о себе знать. Тяжело переживал он смерть Лады, а приезд Игоря живо напомнил ему и о сыне, и о дочери.
Обнял посадник молодого князя, заплакал:
— Здрав будь, княжич. Не забыл, не забыл... Ты един у меня остался. Помню, как рос в моих хоромах...
Вытер слезу, помолчал. Молчал и Игорь. Наконец Юрий снова заговорил:
— С чем прибыл, догадываюсь: Олег у Новгорода помощи просить станет. Поди, на империю замахнулся. Неугомонен. — Вздохнул. — Обидел меня князь великий. Ростиславу поверил. Да я зла на него не держу, Перун в том свидетель. Мыслю, вече поддержит Олега: чать, он нами на киевский стол посажен.
Долго разглядывал Игоря.
— Вот ты каким стал: вырос, возмужал. А давно ли озорником бегал! Ну, довольно, задержал тебя в избе посадской, едем на Ильмень, где отрочество провёл.
Уже из посадской избы выбрались, и Игорь сказал:
— Олег велел не только новгородцев звать, но и иные народы.
— Пошлём к ним непременно, а что их старейшины ответят — услышим. Вече же новгородское на той седмице и созовём, а покуда старост кончанских уломаем, чтоб не воспротивились и народ за собой потянули.
Изба перевозчика Прокши прилепилась к обрывистому берегу Днепра. Она вросла в землю, сырая и тёмная даже в летний солнечный день.
У Прокши работа не только летом, но и зимой. В морозы он следит, чтобы ненароком какой-нибудь путник, переходящий реку, в полынью не угодил. А уж с весны и до зимы дел у Прокши невпроворот.
В этот год весна маленько задержалась, ни холода, ни тепла. Снег таял лениво, на киевских дорогах было слякотно, бревенчатые мостовые почернели от сырости, особенно на Андреевском свозе и на Подоле, где большой торг.
Низкие сизые тучи, цепляясь за верхушки деревьев, временами сыпали тяжёлые мокрые хлопья. Лед на Днепре посинел, местами покрылся водой. Прокша бранился, поглядывая на хмурое небо:
— Медведь солнце проглотил, неделю ярило не показывалось.
Перевозчик уселся на вросший в лёд паром, принялся глазеть на мужиков, переходивших реку. Они шли осторожно, не кучно, обходя лужи. Перебравшись на правый берег, остановились возле перевозчика. Один из них, поставив ногу на перекладину парома и поправляя лапти, ворчал:
— Совсем промокли. Экая сырость!
И все дружно поддержали товарища, ругая погоду. Из сумок у мужиков торчали топорища, а у одного из-за спины, обмотанная тряпицей, высовывалась пила. Артельные мужики рассказали Прокше, что, пока у смердов дел мало, они пришли в Киев на заработок. Слыхали, великому князю плотники нужны.
Постояли мужики, порадовались, что хазары и печенеги нынче чуть поунялись, и направились к торжищу, а Прокша подумал, что, когда вскроется река, жизнь на перевозе сделается бойкой. Все паром требуют, и тогда чего только не наслушается Прокша за день...
На пристани о чём-то судачили два боярина в шубах нараспашку. Прокша догадался: небось о походе на Царьград речь ведут. Нынче о том все толкуют. Смерды, прознав о походе, сокрушались: летом у мужика вся работа, а его от земли намерились оторвать...
Время к обеду повернуло. Поднялся Прокша, ещё раз окинул взглядом реку и прошёл берегом к иве, клонившей голову к Днепру. Вчерашним вечером здесь он опустил в прорубь сплетённую из конских волос жилку с большим крючком, на который насадил кусок мяса.
Потянул Прокша жилку и вдруг почувствовал, как забилась рыба, гулять начала. С трудом выволок сома аршина на три. Головастый, упругий, он забился на берегу, а Прокша приговаривал:
— Ужо я из тебя ушицы наварю, то-то знатная получится!
Вскоре у избы полыхал костёр и в закопчённом котле булькала уха. Перевозчик принюхивался, причмокивал, деревянной ложкой перемешивал большие куски рыбы.
Ел Прокша степенно, с толком. К вечеру к нему присоединились двое караульных с гостевых дворов. Похлебали, отправились в город, а следом гридень с левого берега перебрался. Шёл осторожно, ведя коня в поводу. И его перевозчик угостил ухой. Гридень издалека скакал, от самой южной границы. Поел с устатку и снова в седло...
Далеко на западе тучи обрывались, открывая небо. Проглянуло солнце. Оно закатилось чисто, суля ясный день.
Сумерки сгустились. Поднялся Прокша, посмотрел на противоположный берег — будто никого — и пошёл к причалу, где под навесами сушились доски для ладей. Поговорил с караульными да и отправился в избу.
У Детинца на вечевой площади ударили в било. Глухой звук разнёсся в стылом воздухе, и тотчас отозвались все новгородские концы: Неревский, Людин, что на левом берегу, ему вторили с правобережья Торговый и Словенский, Плотницкий и Гончарский. Народ повалил на вече. Переговаривались, знали, зачем скликают. Молодые новгородцы довольны: будет где удаль показать. Шутили:
— Аль впервой паруса поднимать?
— Изведали севера, поглядим на юг!
Собрался люд на площади, ровно море в непогоду шумит. Но вот на помост взошли посадник и молодой княжич, и площадь затихла.
— Великий князь киевский тебе, люд новгородский, кланяется, — сказал посадник и обвёл площадь взглядом. — Он прислал к нам князя Игоря.
— Ты, княжич, Новгородом вскормлен и вспоен, скажи, что Олегу от нас надобно? — зашумело вече.
— Великий князь на ромеев собрался и вас с собой зовёт, — сказал Игорь. — На люд новгородский у него надежда.
И враз загомонили, закричали:
— Мы с великим князем заодно!
— Пойдём на ромеев!