до понимать, дышит дымом «Золотого руна».
Юрий Иванович заканчивал строгать материал о минчанах; приписал некое милое впечатление весны, собрал в одно место высказывания руководителей КБ, главков, ведомств, и тут пар у него кончился. Спустился в буфет, там было заперто: пять часов. Он постоял под дверью. Прорвался, когда уборщица выпускала последних посетителей.
Вернулся к себе с сосисками, хлебом и стаканом кофе, густого, как кисель.
Кураж ли от кофе кончился или настроил себя так Юрий Иванович — в бессилии сидел он над рукописью; разваливался материал: каша, одна главка противоречила другой.
Позвонил Эрнст. Юрий Иванович не угадал его звонка: телефон хрипел, примученный Лапатухиным, отравленный дымом «Золотого руна», из трубки разило будто из пепельницы. Исчезла Вера Петровна, сказал Эрнст, давят на меня — ведь она не дала согласие на похороны. Второе, не стряслось ли чего с ней? Был в мастерской мариниста, сейчас едет к ее домработнице. «Вот и позвони мне оттуда», — сказал Юрий Иванович. Затем набрал номер Лохматого. Слушая долгие гудки, он понял: надо разбить материал о минчанах на главки, а главки открыть цитатами из высказываний руководителей ведомств и рабочих или же цифровыми данными; таким образом, каждая из набранных жирно врезок объявляла бы одну из составных проблем — и материал собирался в целое.
Позвонил Эрнст, его звонок Юрий Иванович узнал, телефон бодрился, с готовностью выжимал силенки из своих катушек. Так вот шумно, с раскатом в конце он объявлял о друзьях. «Почаще бы напускать на тебя Лапатухина», — подумал с ехидством Юрий Иванович.
— Я здесь, внизу, — сообщил Эрнст. — Спускайся, попилим Веру Петровну искать. С Васи начнем, он наверняка знает, куда она спряталась. Этот ее закидон с похоронами в открытом море… — тяжело вздохнув, Эрнст разъединился.
Промчали по Ленинградскому шоссе, повернули, обогнули чашу стадиона «Динамо», дальше по пыльной Масловке, тенистым улочкам, и вот он! В блеске стеклянного навершия вымахнул кирпичный корпус Васиного комбината.
Оставили машину на площадке перед проходной. Будка проходной, за решеткой ворот залитый асфальтом двор, яркое пятно клумбы, стена цеха с железными полотнищами дверей. В проходной дедок с казацкими усами, известный друзьям лет двадцать, еще по цеху в Марьиной роще, отвечал: Василия Дмитриевича сегодня не видел, цех его заперт, девятый час, известное дело. Дедок спросил о здоровье, предложил друзьям чайку. Своей предупредительной словоохотливостью он выражал чувства к Василию Дмитриевичу Сизову, имевшему мужество вернуться прорабом на комбинат, откуда его со цветами, речами, шампанским провожали в великолепное будущее.
— Может, Василий Дмитрич у Ушаца? — дедок кивком указал в глубь двора, там под стеклянным козырьком административного корпуса стояла черная «Волга». Друзья понимали: дедок щадил Васю, щадил его друзей. Наивное ухищрение. Ушац, нынешний директор, теперь виделся с Васей разве что на планерках, таких инженеров на комбинате сотни.
Друзья сели в машину. Когда решетка ворот поехала в сторону и одновременно выкатилась на площадку черная «Волга», шофер просигналил: их узнали.
Подошел Ушац, смуглый, белозубый, в светлой легкой тройке, следом подходил шофер, добродушный человек в рубашке навыпуск. Он много лет возил Васю — Ушац, подчеркнуто ничего не менявший в комбинате, оставил на директорской машине водителя своего предшественника.
Разговор улыбчивый, свойский, вроде ни о чем: где загорел да как живете, разве это жизнь, вот мотался в Болгарию и видел те же трубы и компрессора, подлечил бы меня, Эрик, веко дергается, тяжело работать в промышленности, вот нашему Юре легче, он спрашивает с других.
Ушац, пробывший в заместителях у Васи Сизова лет девять, знал всех его друзей, при случае легко, с улыбкой услуживал, первым звонил и предлагал продовольственный заказ, бывало, в разгар сезона помогал купить билеты на теплоход; друзья встречали Ушаца по торжественным дням в доме у Васи, встречали в подмосковном санатории, куда он наезжал навестить Васю с женой и за рюмкой коньяка, вполголоса, не переигрывая, докладывал: сроки, объекты, заказчики. Ушац с любопытством наблюдал друзей Василия Дмитриевича Сизова, искал разгадку его натуры, расточительной, рисковой, его безоглядности. Должно быть, и сейчас они были ему интересны: как меняются друзья к человеку, подскользнувшемуся на арбузной корке?.. Который к тому же упорно, вопреки воле преемника, возвращается в комбинат прорабом, да и этого места ему приходится ждать полтора месяца.
— Что я могу для вас сделать? — спросил Ушац. — Не стесняйтесь, холод нужен всем, и круглый год.
— Ищем Василия Дмитриевича, — ответил Эрнст.
Ушац взял друзей под руки, повел по площадке. Глянув через плечо: достаточно ли отошли от шофера, Ушац сказал:
— Василий Дмитриевич для заработка делает левую работу… Экспериментальная теплица для северных районов. В договор вписаны Гуков и двое ваших, уваровских… одного знаю, Муругова. Я разрешаю кусочничать. Пусть заключают договора, все законно. Теплицы, магазины, кафе, прочая самодеятельность. Но этот НИИ был заказчиком нашей фирмы. Выходит, Сизов использует служебное положение.
— В последнее время торопятся с выводами насчет Васи, — сказал Юрий Иванович.
— Я не из торопливых, Юрий Иванович. Всегда успею из этого случая сделать вопрос. У меня не заржавеет, — легко рассмеялся Ушац и назвал адрес НИИ.
Через полчаса были на Хорошевке, в НИИ.
Вася зубилом вырубал трещину в литой, рыжей от ржавчины штуковине. Юрий Иванович глядел завороженно. Страх брал от мысли, что промахнется Вася, с такой силой он бил кувалдой по блестевшему в кулаке зеркальцу зубила.
Когда он залил шов, снял маску и бросил держатель с обрезком электрода себе под ноги на цементный пол, Юрий Иванович сказал с облегчением:
— Компьютер тебе выдали, а тепловоды собирай из утиля?
— Ну! — подтвердил Вася. — На стеллажи уголков не хватило, дак натаскали со свалки.
— Как бороду не спалил! — сказал Эрнст.
Вася расстегнул брезентовую куртку — на нем, коротконогом, широком в груди, куртка гляделась как пальто. Из кармана рубашки достал расческу, расчесал бороду и сказал невесело:
— Я вроде как из старообрядцев, а их без бороды в рай не пускают.
Друзья угадали: знал Вася о Вере Петровне. Она пряталась у сотрудницы по музею, а сегодня утром Вася перевез ее к Лохматому.
Поднялись на второй этаж к телефону. Юрий Иванович полистал записную книжку, набрал номер.
На телефонный звонок в коридор выходит Лохматый, дверь он оставил открытой. Снял трубку, глядит в глубь комнаты, там неудобный стол, кожаный, в ямах диванище, ширма в углу. За ней затаилась Вера Петровна.
— Слушаю! — хмуро отзывается Лохматый.
Юрий Иванович остался с открытым ртом: Эрнст придавил рычажок.
— Предупредим о себе, а она сбежит? — сказал он. — Если она еще там, само собой?..
Вернулись к теплице, присели перекурить перед дорогой. За стеклянной стеной — багровая полоса последней зари. Появился Саша Албычев с охапкой хлорвиниловых трубок. Он-то и оказался вторым помощником Васи, устанавливал кондиционер. Юрий Иванович удивился: Саша вроде бы железнодорожник по образованию.
— Он работал в Кемерове по промышленным кондиционерам, — сказал Вася.
Быстро смеркалось, Юрий Иванович едва видел лицо Саши. Он был в Москве новожил. По Уваровску они Сашу не знали, ему двадцать восемь лет, им по сорок пять. Другое поколение.
— Тебе деньги нужны? — спросил Эрнст.
— Ну! Вам ведь Ушац дал адресок, — догадался Вася. — Побеседовали? Он вам сообщил в который раз, что прошлое не имеет значения, а имеет значение будущее? Точнее, наше место в нем? — Помолчав, Вася тоскливо продолжил: — Мне жена днями такое же сказала… Мало ли что, говорит, у нас было… Семья живет будущим.
— Жить — значит еще и умственно, эмоционально переживать вчерашнюю жизнь, — сказал Эрнст. — Что мы без прошлого?
— Как же вы не помните? — продолжал Вася. — Ушац не раз нам развивал такое за коньячишком… Говорил: вы хотите устоять в быстрой реке времени, скрепленные друг с другом прошлым, а напор реки еще тот… прошлое размывается. Не помните, что ли?.. Мы его не слушали: Ушац этакий, а мы таковские, уваровские. Для него истинно то, стало быть, что полезно для будущего… что может иметь результат… А мы вроде и не знаем, что для нас истинно… не думали как-то, а?.. В самом деле, прав Ушац, сейчас в нашей дружбе с Сашей Абычевым главное сделать теплицу… А не лить слезы теплые на пыльные цветы по поводу… что в детстве ему попалась доска «Наша гордость» и он на фотографии пририсовал усы отличнику Сизову. Труха все эти воспоминания.
— Когда восемнадцатую школу закрывали, — пояснил Саша, — разорили все, выгребли. Вообще-то конкретно про Василия Дмитрича не помню…
Вася поднялся, дошел до стены. Вспыхнули лампы по углам, оголилось заставленное, заваленное помещение.
Вася проводил друзей до машины. Его бородатое мясистое лицо сохраняло обиженное выражение.
Эрнст разбудил его, ласково потеребив за ухо. Облитая светом, как желтком, коробка дома, след советского конструктивизма. Узкие лестницы, крохотные площадки, выведенные в пролет трубы. Управдом, очевидно, из тщеславия, усложнял образ дома — свет в подъезде не горел. На площадке четвертого этажа сонный Юрий Иванович сбил мусорное ведро, чем друзья и объяснили мгновенное появление в дверях лохматющего старика. Оказалось, Лохматый выскочил вовсе не на шум — он углядел друзей из окна. Вчера Лохматому подогнали вставную челюсть; позже, когда он помечет на поднос тарелку с овсянкой, хлебницу, чайный прибор и с тяжелым шлепком бросит на стол рукопись, Юрий Иванович вспомнит: был у них мимоходом, в коридоре редакции, разговор о дружбе лицеистов пушкинского выпуска как об условии развития нравственного чувства, и тогда Лохматый обещал почитать ему из своего романа, как только вставит челюсть, с чистой дикцией.