Юрий Иванович заговорил про пьесу о Федоре Григорьевиче. Пришел Вадик, слушал снисходительно, подсказывал. Илья теперь не глядел ему в рот, как там, в кухонке. Юрий Иванович думал: не из корысти он живет в Уваровске, из любви к деду, из сочувствия к совестливому отцу; теперь не одинок старик, не покинут.
Считалось, жил Юрий Иванович у Калерии Петровны; когда же он оставался ночевать у Гуковых в Черемисках, Калерия Петровна не ревновала. Однажды и она осталась ночевать в Черемисках — задержал дождь; а как потемнели пятна на потолке, в стороне россыпью проступили новые, помельче, Юрий Иванович полез на крышу, и она — с ним. Возле трубы и местами над залом, где, стало быть, и протекало, они обнаружили цементные лепешки всевозможной формы — то Федор Григорьевич в прошлые годы замазывал щели и дырки в шифере.
От первой же лепешки, едва Юрий Иванович коснулся, отвалился кусок. Он облазил крышу, обнаружил лист, треснувший по всей длине, два листа с отколотыми краями, под которыми виднелась доска обрешетки. Насчитал в листах множество дырок в пол-ладони.
Калерия Петровна замесила полведра цемента с песком, Юрий Иванович поднялся на крышу. Смесь проваливалась в дырки или сползала по желобу. Он спустился, насобирал по полкам полиэтиленовых пакетов. Теперь он сперва закрывал дыру пакетом, затем накладывал цемент. Поддевал и поддевал дощечкой крупчатую сползающую смесь, удерживая. Кое-как поставил пяток заплат, намучился и бросил, когда в двух местах проломил шифер. Шифер от времени как бы истончился и вылинял.
Вымокший, сердитый, с холодными руками и ногами, сидел по-турецки на диване. Через открытую дверь видел лица Калерии Петровны и Федора Григорьевича, окрашенные светом старого, с кистями абажура. Илья читал им написанный сегодня эпизод.
Илья и Юрий Иванович писали пьесу о Федоре Григорьевиче.
— К чему это вы сочиняете, — говорил Федор Григорьевич, — скажите на милость?
— Перетерпите, — просил Юрий Иванович. — Такой вот я очерк придумал. О вас — через пьесу, написанную внуком и одним из ваших… пациентов, что ли.
Калерия Петровна категорически прервала оправдания Юрия Ивановича:
— Федор Григорьевич, в Уваровске вы один из учителей жизни. Для всех нас ваша независимая, граждански полезная жизнь, может, поважнее, вашего врачеванья.
Федор Григорьевич мотал головой:
— Раздраконю я ваше сочинение. Не таким я был молодым. Я скорее на старого доктора похож, тот верно рассуждает. Чего без нужды лезть в холерный барак? В конце концов, меня старый доктор отговорил бы.
— Не отговорил бы, — Юрий Иванович возражал горячо. — Старый доктор вооружен житейской мудростью, ничем другим. А у молодого красноармейца Гукова задача победить свой страх.
— Страх нужен… как и боль, — сказал Федор Григорьевич. — Страх помогает человеку выжить.
— Страх вынуждает принимать любые условия союза. Человека принимали к себе, но говорили: думай как мы, поступай как мы. Вы, Федор Григорьевич, были хозяином своей судьбы.
— Э, милый, кто хозяин своей судьбы? — сказал, смеясь, Федор Григорьевич. — Одни мечтания. Работал, и все тут… Сорок лет возился с вашими коростами, лечил от глистов, принимал роды… Заставлял выживать из изб тараканов. И глохну под конец жизни. Какой-то монстр из Сковородниковых меня по голова угостил, когда мы приехали с сотрудниками собирать статистику. Канун пасхи был, мужики напились, пошли друг другу рубахи пластать. Я — разнимать, и меня же по голове…
С приездом Юрия Ивановича старик стал чаще бывать дома, суетился, ходил за молоком, заквашивал, прикупал картошку, чернику ему старушки несли каждый день, в сенях стояла бельевая решетка с ягодой, и землянику, бывало, еще приносили. Расплачивался Илья. Федор Григорьевич еще в начале его здешней жизни подвел к комоду и приоткрыл украшенную коробочку, такие продают в крымских киосках, показал: деньги, бери сколько надо. Без Федора Григорьевича не садились пить чай, ждали старика, ходили встречать. Однажды, как окружили старика на остановке автобуса, а потом повели, Юрий Иванович увидел, как он трогает одного, другого, соединяя их всех в одно своими несмелыми касаниями или подгребая как бы их к себе.
Юрий Иванович согрелся в своем гнезде, растекалось томительное тепло из-под головы, из-под бедра.
Ночью его разбудила возня за перегородкой, уханье половиц в большой комнате, так называемом зале; закапало с потолка в угловой комнате у Федора Григорьевича.
Ставили тазы, подпирали, опорожняли книжные шкафы. Кухню забили связками бумаг, книгами, фотоальбомами, тяжелыми, как плиты, ворохами карт завалили постель, углы. Калерия Петровна ворчливо удивлялась бездонности старых шкафов.
Досыпал Юрий Иванович на диване, вытащенном на середину залы.
Утром пришел Кокуркин, стали разбирать бумажные груды.
— …Издание Товарищества Маркса. Алексей Константинович Толстой, 1908 год, — говорил Илья. — Юбилейное Тургенева. Писемский, Крылов, Лависса и Рембо. История XIX века. Подшивки журналов «Нива», «Вокруг света», «Ясная Поляна», «Всемирная новь». Библиотека первого хозяина дома. А вот атласы, собирал дед.
Из шкафа, из ящиков письменного стола Илья вытаскивал перевязанные пачки, атласы. На полу образовалась бумажная куча. Здесь были карты всех континентов и всех стран — карты туристические, справочные, карты морские, исторические, ботанические, климатические, социально-экономические.
Юрий Иванович взял в руки карту, читал:
— «Швитская», «Лопарская», «Хивинскаго державства», «Море Хвалынское». Хм… в форме груши. А это что за земля? Аюкинская?.. А, вспомнил. Аюка — хан калмыцкий.
Кокуркин уважительно доложил Юрию Ивановичу:
— Вы у него спрашивайте, у Федора Григорьевича.
Кокуркин с укоризной и нежно поглядел на Федора Григорьевича. С кивками, вздохами стал хвалить дом:
— Сколько годов до Федора Григорьевича стоял. И сейчас хороший, теплый, перекрыть только. А что бани нет, так ко мне можно ходить париться. У меня вроде казенной, все ходят.
Кокуркин сидел прямой, торжественный. Его выходная пара пахла сухим деревом, овчиной и лежалой материей.
Калерия Петровна разбирала на подоконнике. Сложила в детское лукошко старую поваренную книгу, кастрюлю с подернутой плесенью пленочкой чайной заварки на дне, брошюру по садоводству, исписанный рукой Федора Григорьевича листок: рецепт плова с изюмом.
— Ага! Вот что и требовалось! — заявила она, потряся над столом перевернутым ящичком. — Мандаты с «ять»! Гляди, Юрий Иванович! — Калерия Петровна готовилась на другой день после закрытия черемискинской больнички развернуть экспозицию «Уваровские подвижники».
Восторженно читала:
— «Революционный Совет Юго-Восточного фронта. Мандат. Тов. Гукову вменяется в обязанность: наблюдение за своевременным выполнением боевых приказов и неустанное развитие понимания воинского долга и преданности Советской власти! Наблюдение за правильным снабжением частей. Устройство среди красноармейцев, рабочих и крестьян лекций и собеседований, организация партийных ячеек… Борьба против дезертирства, трусости, пьянства, насилия над населением, самовольных реквизиций… Товарищ Гуков имеет право носить при себе оружие наган номер 7494. 13 августа 1920 года».
— Фельдшер! — Илья брал мандаты. — Кем подписано, глядите: «Военный комиссар санитарной части войск Украины и Крыма»! «Военный комиссар санитарной части городка армии Юго-Восточного фронта»! «Военный комиссар санчасти XI армии»! — Передавал мандаты Юрию Ивановичу. — Только что на обоях не печатали!.. Со старой фитой. Медицинская академия! — сердито закричал Илья. — Затем медицинская академия!.. Пост в Комиссариате здравоохранения!
Юрий Иванович сидел перед россыпью фотографий, держал одну. Снимок темный, с желтизной по краям. Человек в белом халате держал в руках кукленочка, завернутого по пояс в одеяльце.
— Это ведь я маленький, — сказал он неуверенно, поворачиваясь к Федору Григорьевичу. — Умирал я тогда, привезли к вам.
Лило вовсю. Юрий Иванович полез на сарай, крытый тем же выцветшим красным шифером. Снял четыре штуки, подпортив их; гвоздищи сидели глубоко, изгиб гвоздодера при упоре продавливал пластину. Пятая пластина раскололась под гвоздодером, Юрий Иванович качнулся, лестница из-под него поехала. Он свалился в гущу крапивы — и счастливо свалился, лишь задел боком палку, их тут под стеной понатыкали во времена, должно быть, когда возле сарая был цветник.
Топором нарезал куски толя, прикрыл дыры на крыше сарая, придавил обломками кирпичей. Так же толем прикрыл дырки на крыше дома. Видел теперь, что одному не сменить треснувшие листы.
После обеда появилась Калерия Петровна с двумя заношенными парусиновыми портфелями, вытряхнула спрессованные бумаги в застеленный газетами угол. Юрий Иванович, стоя на коленях, разбирал бумаги. Тетрадные листы, заполненные цифрами, бессмысленными словами. То пятиклассники, семиклассники сороковых, пятидесятых годов зашифровывали пояснения к картам. Поблекла акварель, осыпался цветной карандаш.
— Архипелаг Гриши Зотова! — дивясь, он рассматривал лист, где острова в синем поле были остроносы, как рыбины. — Это Калташов, гляди-ка, у него есть главный остров! Большой, занимает всю карту, а мелюзгу понатыкал по углам. Нашел свою, — Юрий Иванович показал карту Илье: острова, равные по величине, были соединены мостами и засажены разлапистыми деревьями, желтыми от плодов. — Считал, так растет авокадо. Авокадо нам не надо, нам капусты бочковой. Рисовал бананы, оказалось.
В папках Илья нашел лист районной газеты, читал вслух. Мальчишкой Федор Григорьевич бежал за барской коляской: светлейший князь Горчаков заезжал в свое рязанское имение Кирицы. В двадцать девятом году Федор Григорьевич был в Париже по делам Наркомздрава, на Рю Дю-Бак зашел в ресторан с вывеской «Бояр». «Поет хор цыган. Русская водка. Шеф кухни светлейший князь Горчаков».
В шесть рук, касаясь друг друга плечами, укладывали в папку сухие листы карт, где глинисто-рыжими стали нанесенные черной тушью контуры, цифры, слова, и слабыми пятнами лежала выцветшая акварель. Листы, сложенные многократно, не удавалось сложить по-прежнему, листы лопались по сгибам, если чуть не угадывали последовательность сложения. Промучались допоздна, папок не хватало.