— Насилу пробил!.. — прокричал Вадик. — А Илья Гуков автор пьесы. Он за мной портфель носил. Я тогда пробил «Последний шанс»!
— Для пьесы еще нужен Федор Григорьевич, судьба!
— Нет у меня такого деда. Помогите мне, Юрий Иванович, вы всем помогаете!
— Поедем со мной! Снимайте завод, лица!
— Мне не цеха, мне бы фигуру! Чтобы Илью достать. Пусть не достану, лишь бы вперед. Вперед, а там разберемся.
— Есть фигура! Цеха, лица — все он. С четырнадцати лет на заводе!
Юрий Иванович опоздал, между тем из команды «Весты» один Павлик, и Гриша не ждет. Вадик вынул из репортерской сумки фотоаппараты, обвешался.
Секретарша нашла Гришу по телефону: в цехах начальник, просит обождать. У Гриши денек еще тот, реконструкции конца нет, задержали два электровоза в нарушение графика, секции электричек из вчерашнего плана еще на канаве, запарка с отгрузкой румынских колес. Юрий Иванович слесаренком катал при авралах румынские колеса, так называли на заводе экспортируемые в соцстраны электровозные колеса с шестернями.
Цветы в горшочках, на застланном миллиметровкой столе фаянсовые чашки, сыр во влажной тряпочке, печенье, кипятильник. За чаем Юрий Иванович рассказывал: арестовали Леню на Цветном бульваре, покупатель попался шумный, суматошный, вынудил Леню громко назвать цену и отправился к машине за деньгами, тут двое, сидевшие поблизости с газетами, показали удостоверения, подхватили Леню с его камнем и повели.
Секретарша горестно вздыхала, Леню она считала хорошим человеком. Гриша все не появлялся, отправились его искать.
Заглянули в лабораторию, Гриша ушел отсюда недавно; бывший здесь один из трех его заместителей, грузный и хмурый человек, глянул на вошедших с досадой, неудовольствие его относилось к Вадику, ловко запечатлевшему бессмертный блеск стекла и никеля приборов, круглые табуретки на винтовых ногах, равно как и к Павлику с его ученой бородкой и худобой, и к Юрию Ивановичу, помогавшему этому грузному бирюку подписывать чертежи в пору их учебы в здешнем заводском техникуме в году этак в пятьдесят пятом.
Вадик снимал, снимал, он пьянел от движения по цехам, воя моторов на испытательной станции, пританцовывал, как волейболист, он вскидывал руки с фотоаппаратом, ждал, когда в завесе света, замутненной гарью электросварки, блеснет стеклом кабинка крана. Павлик и Юрий Иванович торопили Вадика, из встречных ни один Гришу не видел. Может быть, сейчас друзья подводят тросы под «Весту», над платформой повис крюк крана?
Сокращая путь, проходили по кузнечному цеху, здесь увидели Гришу в пустоте, в тишине, еще более отрадной оттого, что в пристройке слабо ухал молот. Юрий Иванович подошел, встал рядом с Гришей над остывающими на земле полосками.
Набежал Вадик, вспыхнуло и щелкнуло у него в руках.
Гриша принес еще одну полоску, отбросил клещи и снял рукавицы.
Перегон отменили, сказал Гриша, Павлику и Юрию Ивановичу не отзвонил по той причине, что есть разговор не по телефону. На Петровке оба наговорили что взбредет. Всей командой — в Алма-Ату, купить две квартиры, зажить без жен. Секта получается, в чистом виде. Обет безбрачия.
Павлик глядел с испугом.
— Я ведь про Византию, там евнухи занимали высокие государственные должности. Независимость от мужских страстей позволяла вернее служить идее.
— Но ведь следователь обещал не записывать, — прервал Павлика Юрий Иванович.
Гриша покивал: записал, дескать, записал.
— Правда не может повредить Лене, — сказал Юрий Иванович. — Следователь понимает Леню, нас… тоже вырос не на белых калачах. Поколотился парень, покуда выбился да в Москву перевели — все на нервах, всухомятку. Мраморные ладони, как у меня.
— Дайте задний ход, — сказал Гриша.
— Я схожу, объясню, это мысли лично мои, — заговорил Павлик, — покажу свою студенческую работу о государственном устройстве Византии. Никакого отношения не имеет к нам в целом, к Лене.
— Мы с тобой на Петровку не пойдем, — сказал Юрий Иванович.
— Следователь человек государственный, — тихо сказал Гриша.
Павлик встал между Гришей и Юрием Ивановичем, поворачивался к одному, к другому:
— Я ему про обет безбрачия! Не дать управлять собой женщине, чувствам. Служить идее трудно со связанными руками.
Юрий Иванович, обойдя Павлика, отнял у Гриши ком ветоши, прихватил полоски, понес. Друзья поспешно шли за ним.
В соседнем, механическом цехе возле огороженного закутка с наждачными кругами он остановился так внезапно, что Павлик ткнулся лицом в его плечо. Юрий Иванович бросил полоски под ноги.
— Отдери на наждаке, — сказал Юрий Иванович Грише.
Двадцать восемь лет назад, пожалуй, двадцать девять, посчитал Юрий Иванович, — здесь, в закутке, их с Гришей, вчерашнюю ремеслуху, застал мастер: они додумались обдирать на наждаках края чек. Мастер всей пятерней ткнул в кнопки, моторчики затихли, и он глумливо объявил: не заплатит, сказано-де в наряде — обработка чек напильником после строгального станка. Тогда над ними проходил кран с колесной парой на крюках, предупреждал звонком. Гриша крикнул: «Падает!» Мастер пригнулся, был сбит Гришей, притиснут лицом к полу, выстланному торцовой шашкой, Юрий Иванович в страхе глядел, как он подымается, растирает на щеке мазутную вмятину. Через неделю с тем же страхом глядел, как Гриша в их нарядах вписывает: «Перенести восемьсот кг металлолома на 300 метров». Куча в углу цеха годами лежала и перемещалась движением карандаша, если понадобится мастеру приписать в нарядах. Чеки мастер не оплатил, но оставил в нарядах переноску металлолома.
Гриша ногой оттолкнул полоски, так что звякнули, пожал плечами.
— Не больно-то мы были тогда правы, а ты, слесаренок, пошел против мастера, — сказал Юрий Иванович.
Гриша повел рукой, обводя пространство цеха, накрытого железобетонной коробищей нового. Тихо выговорил:
— Поезд на ходу. Ремонт и план, грузопотоки растут… Леня сошел с поезда, как ни верти.
Юрий Иванович пошел прочь, Павлик за ним и вновь ткнулся лицом в плечо, когда Юрий Иванович развернулся.
На ходу выдергивая из внутреннего кармана черный пакет из-под фотобумаги, Юрий Иванович вернулся к закутку. При рывке из пакета высыпались фотографии, одна из них легла на остывающие полоски. Одновременно наклонившись, Юрий Иванович и Гриша взялись за листик, изогнутый от жара железа. Вспыхнул, щелкнул фотоаппарат в руках Вадика.
Неделей позже Юрий Иванович из россыпи фотографий выберет одну: две руки, между ними грудой команда «Весты» — снимок, сделанный Васей Сизовым накануне похода; отпечатан снимок с пленки, вынутой из Васиного аппарата, пролежавшего три дня в машине на дне Яузы. Юрий Иванович отошлет выбранный у Вадика снимок на Алтай Петухову, а тот уложит снимок в железный ящик, вставленный в вырубленную в камне нишу.
В Уваровск приехал ансамбль «Веселый лайнер». Антонина Сергеевна и Роман Ногаев, руководитель ансамбля, стояли в холле гостиницы.
— Тепло-то как, — сказал он. — Чистенько… Всюду, куда меня заносило, хотел бы поселиться, пожить тихо, с прогулками по утрам… с обедом, ужином в назначенный час… собаку бы завести. Или кроликов.
Она всматривалась в его старое лицо, слушала его хрипловатый бас.
Ногаев простился, коснувшись ее руки, отправился к себе в номер, отяжелевший, седоголовый, небрежно неся на руке свое великолепное заграничное пальто из верблюжьей шерсти.
На третий день гастролей ансамбля Антонина Сергеевна приехала к вечернему выступлению в поселок цементного завода.
Концерт не смотрела, накрывала ужин в кабинете директора заводского Дворца культуры. Угощение небогатое — винегрет, отварная картошка с мясом, колбаса на тарелочках. Надела кофточку с пышными рукавами, поправила прическу, выскочила к столу.
— А где же Роман Константинович? — спросила она у Гоги Арсланбекова.
Гоги, веселый носатый человек, отмахнулся.
— Разве он сюда не придет?
Антонина Сергеевна надела свое клеенчатое пальто, розовую шляпку из фетра с начесом. Прошла по тропинке, выбитой в развороченной грузовиками улице, очистила грязь с туфель о штакетник палисадника и выбралась, наконец, к заводской гостинице.
Постучала к Ногаеву. Не отвечали, она испугалась, позвала:
— Роман Константинович!
Он раздраженно откликнулся, заскрипела кровать, щелкнул выключатель, распахнулась дверь. Он смутился, заправил в брюки рубашку, смягчился:
— Что случилось? Мои папуасы?..
— У нас ужин… Так, на радостях.
Ногаев умылся, повязал галстук, подал ей руку. Вышли в темень, под дождь, и побрели осторожно на свет окон Дворца культуры. Она слышала тяжелое дыхание Ногаева. Их появление за столом встретили штрафными, Антонина Сергеевна выпила стаканчик портвейна. Вмиг захмелела и, как тогда, девушкой, с обожанием глядела на Ногаева. Все вокруг ей были милы, всех за столом она любила, была благодарна им, что приняли ее, что любят ее.
В разгар хмельного веселья она закричала:
— Друзья мои, прекрасен наш союз!.. Товарищи, завтра вернемся в Уваровск, дадим концерт в пригородном совхозе «Черемискинский». Там пруд, развалины старого завода, благодарный зритель! Завтра у вас свободный день. Чего вам делать в областном городе!
— Кочуем в Черемиски! — выкрикнул маленький цыган Калинник, боднул Гоги в плечо. — Пес ходит, кость находит!..
— И в результате!.. — перекрикивала Антонина Сергеевна шум застолья. — И в результате у меня куст охвачен! Вы поможете Гукову, то есть директору Дома культуры!..
— Мы себе-то помочь не можем! — выкрикнул Марик Канторович, выпускник Одесского медицинского института, ныне исполнитель песен Латинской Америки.
— Мы завтра в область, отдохнем. Хорошая гостиница.
— Не поедем, не проси, дорогая, — Гоги потянул ее за рукав.
— Гарантийный концерт, я сегодня договорилась с директором, он оплатит!.. Вам же выгодно, товарищи!
— Думаете, много нам перепадет? — сказал Гоги.
Сопротивление Гоги тешило ее — она понимала, что здесь слово за Ногаевым.