— Все тут наладим, поживем. Оставим сыночку, будет ему где укрыться. Поживем, папа? — Держа в щепоти пельмень, она своей тугой белой локотницей погладила Гришу по голове. Гриша с улыбкой прикрыл глаза. — Ох, еще надо научить нашего парнишошку. Что там дальше будет, никто не скажет. Читаю вон об этнографе, пряники собирал… вяземские, можайские, московские… Пометка: коллекция съедена во время войны. Вот какие коллекции, товарищи, надо бы собирать. Наш папа — книги… — Ее глаза глядели на сына жалостливо. — А сынок их читает, домашний человечек. Затирают его эти современные, в линялых джинсах.
Да, книжность мальчика выдает слабость духа, подумал Саша. Мальчик робкий, сопровождает дочку Юрия Ивановича в школу босоножек на Цветной бульвар, там сидит на скамейке, дожидается, сознавая, что день за днем проигрывает босоножку сверстникам.
Хозяйка всем подсыпала пельменей. Склонились над тарелкой, вдыхая пар, пахнущий горячим мясом и тестом. У Гриши под морщинами проступили черты парня, который принимал «Весту» из рук мариниста. Видел Саша фотографию тех лет.
Сашу охватило чувство молодости, свободы. Глотнул водки, торопливо доел, выскочил из дому, с лыжами в руках дошел до лесу по жесткой, изъеденной солнцем дороге. В лесу тихонько запел, выпевая слова с парком, наслаждаясь охватывающим голову холодком.
Надел лыжи, пошел целиной. Ахали, оседали поплавленные мартовским солнцем снега. За черными елками стоял закат цвета спелой арбузной мякоти. На просеке, простроченной тропинкой, мужик из местных, под хмельком, сказал: в другой раз приедете, а деревни нет. Деревню, оказалось, рассечет магистральное шоссе в шестнадцать рядов в обе стороны, и края деревни не уцелеют, отойдут в полосу отчуждения.
Плывет жизнь вокруг, крошится, движется, кристаллизуется в невиданные прежде формы. Саша стоял в ельнике, звал:
— Приходи, завтра!
Не завтрашний день, не понедельник звал Саша, когда должны будут принять общезаводской комплексный план повышения производительности труда, где третья глава: принципы совершенствования технологии ремонта — написана им. Он звал завтрашнее, где движение в жизни ведомств, новые требования к плановой, к технологической дисциплине, новые назначения, программы, катализирующие процессы в экономике, обещали перемены в его собственной жизни. Московская жизнь раздвинется, впустит его на свои просторы.
Собрался к Лене, поезд в три с минутами. Сейчас половина первого, стало быть, лети не оглядывайся, будто всыпали для нагрева. Телефон пустил трель вслед Юрию Ивановичу. Он остался в дверях с поднятой ногой. Новая трель, где звучала безоглядная самоуверенность. Звонил Лапатухин или «чайник», которому нахрапистость заменяет умение.
Захлопнув дверь, Юрий Иванович пустился в путь. В половине второго был на Преображенке. В прихожей те же мешки с ватой, рулон клеенки. Князь вынес свертки. Вышла цыганского вида женщина, просила передать Лене поклон и любовь.
В метро Юрий Иванович, распихав свертки по отделениям портфеля, стал искать счет, выписанный Коле больницей за услуги в отделении «Спецтравма». Коля грохнулся еще до поступления в депо, подобрали, привезли, ночь в отделении пробыл. Пятнадцать рублей. Юрий Иванович посчитал: срок уплаты истек дней шесть назад.
Вновь и вновь он перебирал бумаги. Помнил: типографский бланк, шариковая ручка, синяя паста. На основании акта номер и так далее от такого-то числа предлагается уплатить.
С получасовым опозданием примчалась востроносенькая, привезла авоську и встречным поездом обратно в Сокольники. Юрий Иванович доехал до «Курской», пересел на кольцевую с намерением ехать в редакцию искать больничный счет и здесь понял: злосчастный счет угодил при перетасовках в соседнее отделение портфеля, где лежал конверт с картой архипелага Табра, и с картой отбыл к Петухову на Алтай.
Он доехал до Колхозной площади, спустился к Цветному бульвару. Гришин сын сидел на скамейке напротив старого цирка. Слабая шея в простеньком шарфе, доверчивые глаза. Юрий Иванович написал дочери записку: найти больницу № 68, попросить выписать копию счета и уплатить. Парнишка убрал записку и деньги, Юрий Иванович схватил авоську и портфель, пустился по бульвару: до поезда оставалось минут сорок.
Будто позвали его, он обернулся: дочь шла по аллее, далеко голубое пятнышко ее пальтеца. Юрий Иванович побежал навстречу. Бросил ношу. Дочка прижалась, щека легла, как яблоко, в отцовскую ладонь. Подходил парнишка, держал крохотный букетик, так несут свечку, прикрывая ладошкой, чтобы не задуло.
В поезде Юрий Иванович пристроил авоську в угол, поднес к лицу свою потную горячую ладонь с рубцом от плетеной ручки и услышал прохладный запах дочкиной щеки.
Открылись после ремонта Селезневские бани; раздевалку разгородили, сделали кабинки на четверых; теперь в восемь часов не бросались толпой, оттесняя знакомую тетку в сером халате, которая в сердцах ткнет тебя кулаком в спину, не заполняли свои обжитые углы, где пятно на стене в форме Африканского континента год от года становится темнее, а на каменный глубокий подоконник сладко бросить последним движением тяжелые горячие веники и перчатки и повалиться на скамью в блаженном бессилии. Теперь в дверях стоял молодой человек в белом накрахмаленном халате, чью аптекарскую свежесть подчеркивала его черная лакированная голова, командирским баском урезонивал: «Спокойно, места рассчитаны, спокойно». Потолок белый, ровный, ни следа обгрызанной сыростью лепнины купеческих времен, электрический свет отражался в обшитых пластиком стенах. Поблескивала холодная искусственная кожа тугих диванчиков.
Как тут расположиться, если вас шестеро? Банщики сменились, все опрятные молодые ребята, будто взводом явились служить сюда. Где шовкаты и равили с их простотой обихода?.. По знаку заглянувшей гардеробщицы, бывало, такой равиль выхватывал из прохода личность в пальто и надетой набок шапке, личность из тех, что приходят на день, с огурчиком-помидорчиком, что одурела от заходов в парилку, выпитого и всем надоела. Равиль вытаскивал личность на улицу, оберегая ее голову от косяков, троллейбус тормозил под тяжелой табличкой, на ходу дверцы распахиваются, дергается, сдвигаясь — на остановке пусто. Равиль бросал личность, как снаряд, и троллейбус, проглотив ее, уносил по направлению к саду «Эрмитаж».
Нет прежних пространщиков, не стало кочегара Устина, что, бывало, зимой выпускал через дверцу из парилки поваляться на снегу или молча принимал мятые трешки, шел на угол в штучный отдел, так же молча стоял в бобриковом пальто среди завернутых в простыни мужиков и ждал, когда поднесут. В душевой теперь поставлен циркулярный душ, сделан небольшой бассейн, его стены подняты на человеческий рост, и не видно, кто там плещется, ухает. Холодная вода летит через край на плечи, на головы проходящих к дверям парилки. Стало быть, успели попариться, стало быть, поддавали, не дожидаясь Гришу.
«В нашем возрасте перемены уже отнимают, и больше ценим то, что остается!» — думал Юрий Иванович, касаясь плечом безмятежно привалившегося к стене Гришу. Прикрыв глаза, слушали Додика, — он в зубы им уже заглянул, — как слушали в школе приятную певучесть его речи. Он говорил о современном балете как о ритуально-колдовском действе под фонограмму падающих бомб, литавр и барабанов. Танцоры пластикой овеществляют какофонию современности. К балету все здесь были равнодушны, музыка постигалась на уровне пластинок и проигрывателей, где еще поймут горячечные речи Додика? Сейчас он врач-протезист в участковой поликлинике, а они, его друзья, помнят его с дедовской скрипкой в облезлом футляре и знали его покойного отца, человека с плешинкой на верткой, круглой, как у сына, голове.
Они ушли с Эрнстом пораньше, чтобы Юрий Иванович соснул часок, благо от бани до его дверей два шага. Эрнст торопился. Он ждал пациента.
Юрий Иванович прилег на кушетку и сквозь дрему слышал хлопок входной двери и голоса. Без пятнадцати два запищал будильник ручных часов. Юрий Иванович поднялся, отправился одеваться и вышел в коридор — на Эрнста и человека в пальто из ратина и в кепке из пыжика. Всякому другому вошедшему из солнечной комнаты в полутемный коридор сразу не угадать — ратин или драп. Юрию Ивановичу угадывать не пришлось: Эрнст провожал главного.
— Всех благ, — сказал главный, подал руку Эрнсту и вышел, будто не только не узнав Юрия Ивановича, но даже не увидев его.
— Мой главный, — сказал Юрий Иванович.
— Ну да?.. Я кое-кого знаю из них. Лет семь назад умер один из их компании. Они собрали — издали книгу его статей. Долго делали и устанавливали надгробие, на Украину ездили за мрамором. Покойный их сплотил. Д-да, — Эрнст похрустел купюрой в кулаке, — отвалил мне четвертак, будто профессору, а я лишь кандидат, а что ему мои отсушки-присушки? Живет с чувством утраченных возможностей. Одна суета. От суеты никто не освободит, жизни нет ни плохой, ни хорошей — проскальзывание. Скорость восприятия человека ограничена, в результате смазанность ощущений: приятные, неприятные, все одно. Что ж, на все своя цена. Как говорится, бери что хочешь и плати.
Через час Юрий Иванович вошел в кабинет главного. Они поздоровались, главный спросил:
— Когда будет готов перспективный план?
— Шапку я написал, определил направление… Но не все отделы еще сдали планы.
Главный ткнул в кнопку, и появилась секретарша. Последовало приказание собрать заведующих отделов.
— Планы отделов должны быть сданы… когда, товарищ заместитель главного редактора?
— В среду.
— В среду — на прошлой неделе? Так? Что это такое, кто мне скажет? Разве можно так работать? В рабочее время делают личные дела, треплются в коридорах. Ответственный секретарь распустил машинисток, пятнадцать страниц печатают по два дня. С меня спрашивают — я с вас спрошу. Не садитесь мне на шею. На меня где сядешь, там и слезешь! Отделам сдать планы в понедельник к пятнадцати часам. Особенно продумать темы по нашим главным направлениям: новые производственные отношения, рабочая психология, проблемы профессиональной ориентации. И профессионально-технического образования… Ну, что там еще? Современная организация труда. Свободны, работаем!