Родился 15 января 1906 года в Петербурге в семье служащего. Наш отец, Станислав Рудольфович, работал бухгалтером-ревизором в Государственном крестьянском поземельном банке. После Октябрьской революции — в Народном контроле по той же должности. Мать, Ольга Людвиговна, имела специальность портнихи, которой обучалась с 8-ми лет в мастерской. Но, выйдя замуж, не работала на стороне, обшивала своих детей, а нас было четверо: два брата и две сестры.
В конце 1918 года, будучи еще школьником, пытался — я ему помогал — организовать детский коммунистический клуб на Петроградской стороне. Нашли уже помещение, пустующую квартиру, на набережной Карповки. Но наша семья, кроме отца, вынуждена была уехать из Питера. В городе наступил голод, а я только что переболел брюшным тифом, и врачи рекомендовали немедленно куда-то выехать. Выбор случайно пал на Пензу: туда собиралась соседка по дому и нас пригласила с собой.
В Пензе я поступил на службу канцеляристом. Брат и сестры продолжали занятия в школе. В Юре еще не погасла идея организации детского клуба. И такой был создан для детей рабочих лесопильного завода. Помещение оборудовали в здании находившегося поблизости ипподрома: ребята могли наблюдать из окон клуба за скачками.
Вскоре на этой же территории, на ипподроме, расквартировался интернациональный отряд Красной Армии, которым командовал венгерский коммунист т. Терек. Он и его интернационалисты часто бывали в детском клубе.
В городе становилось все труднее с продовольствием.
Отряд т. Терека, получив дополнительное обмундирование, снаряжение и боеприпасы, должен был перебазироваться на Южный фронт. Командир отряда и его жена, подружившиеся с нашей мамой, предложили ей ехать с ними, забрав младших детей, на Дон. Незадолго до этого в Пензу приехал из Питера отец. И мы с ним остались вдвоем в Пензе. Он работал в прежнем качестве и в прежнем ведомстве, которое называлось теперь Губрабкрином. А я, не бросая работы в канцелярии, по вечерам заменял Юру в клубе.
Мама с тремя ребятами добралась в эшелоне т. Терека до станции Алексиново, от которой отходила ветка до станции Урюпино (25 верст). Но путь был разрушен белыми, и наши тряслись на подводе, которую тащила пара волов. Поселились в станице Урюпинской. (В той самой, куда, если помнит читатель, после 25-летней службы в николаевских солдатах, приехал на постоянное местожительство мой дед-фуражечник и где родился мой отец. — А. С.)
В Урюпинской Юра создал из местных ребят отряд «юков» — юных коммунистов, который органически влился в новую жизнь станицы, недавно освобожденной от белобандитов. (Об «юках» как раз и написана повесть «Казачата», весьма популярная в самом начале тридцатых годов; за два года вышло три издания. И вот уже сорок лет, как не переиздается, и это несправедливо: книга хорошая, близкая по содержанию и духу своему книгам Гайдара. — А. С.)
Осенью 1921 года наша семья в полном составе возвращается в Петроград.
Юра все еще школьник, но организаторское начало в нем крепнет. И в определенном направлении: вот он уже вожатый первого в Петрограде пионерского отряда, созданного при фабрике «Красное знамя». Собирается отряд в фабричном клубе на Большой Гребецкой улице, переименованной ныне в Пионерскую. (Как хочется, чтобы рядышком, на Петроградской стороне, появилась улица Юрия Дитриха, как существует на Выборгской улица Сергея Марго. — А. С.)
И к возникновению первой в стране детской газеты Юра, как вы знаете, имел прямое отношение. Собственно, это его идея, поддержанная в Смольном.
Литературная работа занимала у него все больше и больше времени: еще до «Казачат» он написал повесть «Конец и начало» (о конце скаутского движения и начале пионерского), вслед за «Казачатами» — «Через границы» и вместе с Евгением Шварцем сборник рассказов «Особенный день».
Одно время он был редактором знаменитых детских журналов «Чиж» и «Еж». (В известных воспоминаниях И. Андроникова и И. Рахтанова об этих «малых академиях» детской литературы не названо имя редактора Дитриха. — А. С.)
Потом…
А еще потом наша мама получила анонимную записку, сунутую в почтовый ящик: «Ваш сын Георгий Дитрих умер от воспаления легких».
Юра любил жизнь, любил работу с детьми. Любил музыку. Много читал. Учился в Институте восточных языков, но ушел со второго курса.
У него было много друзей. Своим открытым характером, исключительной общительностью (теперь говорят — коммуникабельностью), доброжелательностью он располагал к себе и ребят, и сверстников, и старших товарищей.
10 марта 1982 г.
гор. Таллин».
Итак, наша «легкая кавалерия» галопом скачет, ведомая, направляемая редактором Гусевым. Правой рукой у него, «помкомэском» — Коля Богаенок, напористый, настырный, распираемый изнутри взрывной силой, непропорциональной его росточку. Поразительно, каким образом в такой малой емкости размещается столько энергии. Мне не раз доводилось испытывать ее на себе, участвуя вместе с Богаенком в «рейдах», в «налетах». Так, мы «проскакали» с ним и еще несколькими «кавалеристами» по Васильевскому острову, получив от Гусева задание: проверить, как пионерские базы помогают предприятиям выполнять промфинплан. Да-да, именно так: пионеры и промфинплан. Одна из «шапок» в «Искорках» была такая: «Помни: завод отстает — виноват в этом и ты, пионер!» И вот мы в «проскоке» по району добрались до базы при табачной фабрике имени Урицкого. Терзаем вожатого. Богаенок уже все знает про фабрику, запасся всеми необходимыми сведениями — у предприятия как раз неблагополучно с квартальным планом — и наскакивает на вожатого с вопросами, от которых того бросает в мелкую дрожь. Почему в цехах не созданы до сих пор пионерские посты? Почему не притащили (употреблен был именно этот глагол) на сбор директора фабрики с отчетом о работе? Почему равнодушно взираете на отставание с планом? И вдруг вожатый, здоровенный парнище, доведенный до белого каления нападками крошечного приставалы, сам переходит в нападение. Он достает из шкафа комплект «Ленинских искр» и тычет пальцем в очередной лозунг-шапку на полосе: «Курению — бой!» Имеются в виду не только малолетние, тайно потягивающие папироски курцы, но и взрослые курильщики. Напечатаны собранные по заданию редакции деткорами обязательства весьма почтенных личностей — академиков, известных артистов, партийных работников, например, тогдашнего завагитпропом обкома партии Стецкого — бросить курить. И вожатый сует нам газету с антитабачными материалами и ехидно вопрошает: как же совместить борьбу с курением и борьбу за промфинплан фабрики, выпускающей папиросы? И Богаенок, которого обычно трудно сбить с панталыку, в растерянности, он пытается как-то, но очень невнятно возразить вожатому, а тот усиливает нажим, я дергаю Богаенка за руку, и мы тихо, незаметно сматываемся из «табачной» базы в какую-то другую, кажется при текстильной фабрике. И тут уж у Богаенка широкий плацдарм для атаки, и мы с избытком набираем фактиков для разоблачительной статьи в газету.
Через всю полосу крупным, чуть не плакатным шрифтом «шапка»: «ЯРОШЕВСКИЙ, ТЫ ДЕЗЕРТИР!»
Откуда дезертировал Ярошевский и кто он такой?
Всенародно кается мальчик в своих грехах:
Недавно меня в редакции спросили, почему я не ношу красного галстука.
На это я ответил, что ушел из пионерской базы.
Тогда меня попросили рассказать, почему я это сделал, какова причина.
В конце учебного года наш отряд имени Блюхера форменным образом развалился. Из 42 пионеров стали приходить на сборы 15.
Как председатель совета отряда, я сообщил об этом в районное бюро.
Но никаких мер не было принято.
И тогда я снял пионерский галстук.
Редакционное примечание к исповеди мальчика беспощадно:
«Скоро начинаются перевыборы актива. Зорче глядите, ребята! Во главе звеньев и отрядов поставим ребят-ударников, которые не побегут от трудностей, как это сделал Ярошевский».
Узнаю руку, стиль Гусева.
И тут же карикатура: пионер с красным галстуком, и он же, нацепивший галстук-бабочку. Вот до чего докатился, до буржуйской «бабочки»! Под рисунком четыре стихотворных строчки:
Тут развал, и в базу надо
Дать ударную бригаду.
А «ударный» предсовета
Сам сбежал из базы этой.
Увидев как-то эту фамилию в газете, мама спросила меня:
— Дмитрий Цензор? Неужели тот самый?
— Какой тот, мама?
— Ну как же, в мои девичьи годы это был популярнейший, особенно среди девиц моего возраста, гимназисток-старшеклассниц, курсисток, сентиментальный поэт. Мы зачитывались его любовной лирикой, переписывали стихи в свои сокровенные альбомы. Кажется, до сих пор где-то припрятан у меня такой альбомчик, надо поискать… Цензор приезжал к нам в Кирсанов, взбудоражив тихий городок. Чтобы попасть на его вечер в актовом зале гимназий, я простояла ночь за билетом. Поэт читал без отдыха несколько часов допоздна и еще декламировал на ночных улицах, когда мы толпой провожали его в гостиницу. А утром читал стихи, высунувшись в окно вагона, заполонившим перрон поклонницам его поэзии.
Да, это был тот самый поэт, о котором Блок писал:
«Дмитрий Цензор — создание петербургской богемы, одной из последних формаций… Он чист душой, и главное, что временами он поет, как птица, хотя и хуже птицы; видно, что ему поется, что он не заставляет себя петь…»
Дмитрий Михайлович приходил в редакцию в канун выхода газеты сочинять подписи под карикатурами, рифмованные комментарии к заметкам, что очень поощрял Гусев. Таким стишком было снабжено и мое, «легкого кавалериста», разоблачительное сообщение, которое называлось: