Тридцать пять… Шестьдесят… А до нашей «девятки» — все сто пять!
Конечно, имеют значение вес и форма корабля, предназначенного к подъему. Возможно, и американцам и англичанам достались тяжелые во всех смыслах объекты. Важно ведь и как лежит утопший, как завяз. Но, во всяком случае, нигде еще не подымали суда со стометровой глубины.
Мы выполнили, значит, первую половину приказа Реввоенсовета, разыскали лодку. И приступили ко второй части — подъему.
Погода благоприятствовала, море тихое.
Нас было десять водолазов: два «старичка» — Никифоров и Разуваев (по двадцать лет стажу), остальные молодежь вроде меня, хотя у каждого по четыре года, по пять лет стажа, а это немалый для нашей профессии срок. На прежних достававшихся нам глубинах и старому и молодому водолазу ясно было, как себя вести, — и по инструкции, и по рекомендациям врача, и по собственному опыту. На стометровке мы как бы заново обучались подводному делу, совершали первые шаги.
А в прямом смысле шагать, ходить по дну под пятидесятисаженной толщей воды — это все равно, что оказаться в паровом котле: десять атмосфер давления, представляете? Еле-еле ноги передвигаешь. Да не только ноги. Всякое движение — пальцами пошевелить, повернуть голову — рождает азот в сосудах, скопление азота. Это самый опасный враг водолазов. Постепенно насыщает кровь и несет гибель. По расчету медиков, на такой вот глубине, на которой лежала «девятка», нельзя находиться больше сорока пяти минут. Предел для самого натренированного организма. И подниматься со дна следует по строжайшему графику — несколько часов, останавливаясь через каждые две сажени. Чтобы привыкнуть к перемене давления. Чтобы накопившийся в сосудах азот не разорвал их, а рассосался в крови… Поминутный порядок выхода со стометровки установил наш доктор Лаговский. Теперь так и называется — «график Лаговского». Обязателен для всех водолазов на подобных глубинах. А первыми опробовали его мы на поиске и подъеме «девятки». Так что, можем считать, потрудились и на пользу практической медицине.
Как поднимали лодку?
Точно веревку огромной девчоночьей скакалки, два буксира погружают на дно середину стального каната — подрезного конца. Сейчас объясню, почему — подрезной. Края его на буксирах, а середина легла в грунт у кормы «девятки». Буксиры дергают попеременно то один, то другой край каната, и он как бы спиливает, срезает дно. Просунули, подрезали под днище и опустят еще с пяток таких же, которым облегчил дорогу первый. Ложатся под корму, под носовую часть, под рули. Освободят корабль из тины, вырежут, выпилят его из-под грунта, тогда и вытаскивай стропами, как ведро из колодца. Дело водолаза направлять канаты куда надо, чтобы точно располагались, не съезжали в сторону, равномерно принимали на себя нагрузку.
Не упуская погоды, работали круглые сутки, в две смены — дневную и ночную. В первую инструктором — Бетак. Моя смена — ночная. А какая, собственно, разница? Что днем, что ночью — внизу все одно, темнота… Подрезка шла к завершению. Оставались последние два конца — под рули. И очередь спускаться — мне. Доктор осмотрел, пульс просчитал, говорит: «Норма!» Одеваюсь. Тыща одежек и все без застежек, как кочан капусты по детской загадке. Напялил фуфайку, еще одну. Затылок прикрыл вязаной феской. Ботинки смазал салом. На грудь — груза́, свинцовые бляхи. Чуть не вдвое стал тяжелее, а еще скафандр надевать. Проверил клапана́, шланг — порядок. Ребятам, помогающим снарядиться, говорю: «Ну сегодня больше не увидимся. Минута, и — другие сутки». А им не понравились эти слова, интонация не понравилась. «Брось, говорят, Гутт, каркать. Все будет по твоей фамилии, «хорошо». И действительно, никогда перед спуском не болтаю, а тут разошелся, что́ на меня нашло, не знаю, чудно́ себя как-то вел, суетливо… Все было сделано, как положено: привинтили шлем, закачали помпу, протер иллюминатор. Снарядился по всем правилам. А вот внутри, в душе, какая-то неустроенность. Беспричинная. Миша Хорошилкин подтолкнул тихонько в спину, и я по ходовому концу — в воду, к рыбам. Видите, даже сейчас что-то осталось от тогдашнего настроения — к рыбам, сказал.
Булыгой проскочил первый десяток саженей, второй. Смена давления на пути вниз не страшна: летишь без остановок. Ногам тепло-тепло, будто в духовке. Ничего не вижу, но говорю, говорю всякое, зная, как ждут, ловят наверху мой голос. Качает. Заламывает шланг, течения-то на разных глубинах разные, вот и вертит, крутит, ломает шланг. Выправляю. Жарко. Стукнулся ногами о грунт, ударился — станция! Стою в илу. Огоньки перед глазами, красные шарики. Горячо в висках. Сейчас пройдет. Помню, знаю строгое врачебное указание: думать на глубинах только о чем-то одном. Говорят с древности: не растекаться мыслию по древу. Для водолаза это как инструкция по технике безопасности: сосредоточиться, собраться в одной мысленной точке. В данную минуту — найти подрезной конец к правым рулям, к правым рулям, к правым… Вот он. Спускаю его, как задано. Канат задел за нос лодки, побежал под киль, потащив за собой и шланг, а я не заметил, это позже обнаружилось… Всё выполнил. Ору, довольный, в телефон:
«Конец пошел нормально. Время не вышло?»
«Справился за семь минут!» — тоже довольный голос Хорошилкина.
«Миша, — кричу я, — раз время есть, давай я и левые подрежу. Зачем Бетака дожидаться? Утром стропа продернут, и можно будет поднимать. А?»
Хорошилкин понял, задумался.
«Ну, гляди, инструктор…»
«Сделаю!» К левым рулям — вокруг лодки. Я выбрал путь короче. Лег на живот. Вплотную прижался между килем и дном. Шлем застрял. Пролез все-таки, высвободился. Плечом двигаю — шланг не пускает, посильнее дернул — держит.
«Трави!» — кричу.
«Больше некуда», — сверху Хорошилкин.
«Трави!»
«Не идет».
Не могу выбраться. Никак. И привстать нельзя. Чуть рукой достал левого руля, дотянулся, заправил подрезной. Сигналю:
«Оба на месте!»
«Аккурат время. Давай на выход».
«Вали…»
Потащило меня веревкой за пояс, а шланг не дает. Сверху шумят:
«В чем дело, Густик?»
«Подожди. Шланг чего-то…»
Перебираюсь руками, дергаю на себя. Ни с места.
«Подожди…»
Полез назад к правому борту. И с правого и с левого тяну шланг — не вытянуть. Засел, как пришитый.
«Слушай, Миша, дело швах…»
Он знает, я зря не буду жаловаться. Другой голос мне по телефону. Узнаю́ — доктор.
«Товарищ Гутт, не волнуйтесь…»
Я рванул. Куда там! Опять огоньки, красные пузыречки перед глазами. Чувствую, обморок может завертеть. Спокойствие, спокойствие! Галоши увязли в ил. Нога подвернулась.
«Сколько времени, Миша?»
Молчит. Нервничают там, мечутся — не вижу, догадываюсь. Кричат. Не слышу, что́ кричат… Черт, будто знал — «сегодня не увидимся», будто знал, черт! Накаркал… Уронил голову на руки, бормочу:
«Концы на месте… на месте… сделано. Второго не посылайте… Ничего не надо… Обидно… Немного рановато…»
А!.. Будь что будет…
«Рвите шланг!»
Все равно — без воздуха погибать или с воздухом. Участь одна. И спасать некому, трезво понимаю. Там один водолаз, ученик, не пустят. А Хорошилкин уже спускался, ему нельзя. И захочет — не сможет. С береговой базы ждать — час ходу. А через час вытянут… Нет уж, лучше не сто́ит… Тихо, спокойно вокруг… Лечу головой вниз… головой вниз… Стоп… Светло… Приехали… ехали… ехали…
Так бы и заснул, если б не Хорошилкин. Нельзя было на погружение, а пошел. Еле выдернул из-под киля крепко запутавшийся шланг. Увидел мою спину. Я лежал, как коряга в траве, глубоко в грунте, рук не видно. В полусознании, в полусне. Хорошилкин тряхнул за рубаху, ее раздуло пузырем. Воздух бил через шланг в шлем. Меня рвануло вверх и в сторону. Хорошилкин успел правой рукой схватить мой ходовой конец, левой прижать меня за плечи к себе. Кричит наверх:
«Поды-ымай!»
Меня подбрасывает, выкинет — хана. Хорошилкин силится удержать. Рука сползла с плеч. На спину. На пояс. Я выскальзываю. Он ловит за штанину.
«Держу… Держу… Нет сил. Сорвется…»
А я уже почти пришел в себя. Живой? Живой! Ногами повел, правую держит что-то или кто-то. Нажал золотник, выгнал лишний воздух. Стал подтягиваться по ходовому, сам пошел и Хорошилкина — понял, что это он, — тяну. А он думает, что я вырываюсь, и кричит в телефон:
«Все! Выпускаю. Ругайте меня. Больше не могу».
А я подтягиваюсь, подтягиваюсь, даю сигнал за сигналом:
«Подбирайте шланг!»
И мне сигнал за сигналом:
«Стой! Что делаешь? Стой!»
Это потом узнал, что так сигналили. А в тот момент я от радости, что живой, не разобрался, о чем это они сверху. Бывает состояние бесконтрольное такое, когда весь твой опыт, все инструкции, всё — прахом. Говорю, как было… Лечу вверх. А там в ужасе: «Пропал Густик».
Смотрю в иллюминатор: Миша Хорошилкин болтается на сигнальном конце. Не ушел, меня сторожит, не бросает. Под водой не до чувств, но все-таки… Говорить — не услышит. Подплываю вплотную, стукнулся мягко шлемом о шлем, приласкался вот так в знак благодарности. Понял меня, осклабился — стекло исказило улыбку. По спине похлопал… Сели вместе на выдержку. Даю ему знак: давай подымайся, посижу немного и — за тобой. Он видит, что мне лучше, пошел вверх. А тут у меня рвота началась. И он снова ко мне. Сидим. Хорошилкин мерзнет. Он ведь бросился за мной на дно, не успев надеть ни носков, ни второй фуфайки… Доктор уточнил нам график выхода, идем по графику. И все же сказались мои ошибки. Как вылез шлемом из-под воды — удар в плечо. Изнутри ударило — остатки азота в мышцах… Повели в изолятор, спиртом натерли. Обкомпрессили. Ноги поднывают, плечи. К утру прошло. И я в двенадцать часов — на водолазную станцию. Спусков в этот день не было. Погода помешала заводить стропы, на другой день перенесли. А если б потребовалось, я полез бы, какой разговор.
Скоро в газетах напечатали, что подводная лодка поднята и отведена в Кронштадт. Мы ездили на торжественные похороны экипажа.
Анкета? Пожалуйста. Я — москвич, сын рабочего. Кончил девятилетку. Был пионером, комсомолец, принят в кандидаты партии. В школу водолазов послал комсомольский комитет с завода. Первая моя профессия — монтер. Водолазом пять лет, инструктор. Но это вы уже знаете.