чонка. Устроилась мотористом на аэродроме. Через эту службу прошли многие летчики, даже сам знаменитый Водопьянов! Протирала масляной тряпкой тонкие трубочки, выслушивала мотор, чтобы не хрипел, не кашлял… Исполнилось семнадцать, зачислили в виде исключения, за старание в учебный авиапункт. А отсюда уж прямая дорога — в воздух. Вот и вся биография, вся анкета.
Разговор пошел веселее — полеты!
Рассказывает так, что мы все видим, ощущаем, словно это с нами происходит.
Первый взлет. Ты еще гость в небе, пассажир. Перед тобой затылок инструктора, спокойный, уверенный затылок. Муреев правит самолетом, переговариваясь с тобой по телефону, объясняет свои движения, манипуляции, показывает границы аэродромной зоны, дает характеристику облаков, всей метеообстановки, знакомит с небом, в котором ты завтра будешь почти хозяйка. Почти, потому что хотя штурвал и в твоих руках, но рядом тот же Муреев, инструктор, следящий за каждым твоим движением и готовый в случае ошибки принять управление на себя.
Вот так восемь часов в воздухе с инструктором, не за один раз, конечно. Всего-навсего восемь часов? Но ведь это полторы тысячи километров. Не так уж мало. «Можно выпускать одну…» — сказал Муреев. И вот она одна в небе! А до этого было так.
К четырем часам утра задолго до срока Ямщикова пришла на старт.
Кадры — как в кино: моторист прогревает мотор. Ямщикова надела шлем и воздушной покачивающейся походкой направилась к машине. Запрокинула через борт ногу, подтянулась, поглубже устроилась в сиденье. Муреев тут как тут. О, как ему хочется — рядышком. Он не отойдет, пока машина не двинется. Руки Ямщиковой слегка подрагивают на штурвале. Что такое? Мотор глохнет. Муреев сердится, говорит какие-то грозные слова, мотор набирает обороты, и машина, словно испугавшись, подпрыгивает, гнет траву, бежит, бежит, убегая от рассердившегося Муреева сперва по горизонтали, а затем и вверх. И Муреев хохочет, мотористы надрываются со смеху, так смешно всё это получилось. Все смеются, все довольны, все рады, что на нашей зеленой земле, в нашем голубом небе появился еще один летчик. Летчица.
…Это мы рассказали про пилота.
А на какой машине она летает?
На «Ленинских искрах».
Помнишь, как ты собирал пятаки и принес в отряд полтинник. Полтинник, так похожий на колесо самолета. Миллионы таких полтинников, гривенников и в самом деле превратились в самолет.
Два года служит на аэродроме «У-2». Старушка «Искра», как называют ее пилоты, механики.
На нашем — мы имеем полное право так называть его — самолете обучилось уже 50 летчиков. Многие были пионерами, носили красный галстук, как Оля Ямщикова, теперешний инструктор ленинградской летной школы, воспитавшая уже пять летчиков.
Вчера мы снова встретились с Ольгой на аэродроме, хотели показать то, что мы про нее написали.
— Ладно, — сказала она. — Некогда. Улетаю в агитполет. Лечу по всей области агитировать девушек в авиацию…»
Из интервью с инженером-полковником авиации — О. Н. Ямщиковой, напечатанного в газете «Правда» 7 марта 1978 года:
«…— Ольга Николаевна, боевой путь вы начали под Сталинградом. Что вам запомнилось из тех дней?
— Сталинграда никогда не забуду. Это был бесконечный бой. На земле и в воздухе. Сажали самолеты только чтобы заправить горючим и взять боеприпасы. Но перед глазами другое: катера вывозят сталинградских детей, а над ними кружат фашистские самолеты. И мне все кажется, что и моя дочурка в катере… Ненависти было много. Опыта, правда, еще недоставало… Потом пришли удачи. Часто меньшим числом машин навязывали противнику бой и побеждали…
— После войны вы занимались испытанием новой авиационной техники. Но ведь испытатель — мужская профессия…
— А я о ней мечтала. Еще в войну между боями соберемся с девочками из полка, о будущем заговорим. Не очень-то они верили, что пробьюсь в испытатели: опытных летчиков-мужчин было много. И все же испытателем стала, и на реактивном взлететь довелось. То июньское утро сорок седьмого года хорошо помню. Иду к самолету, а товарищи-мужчины подсмеиваются: «Куда, безумная?» Кто-то в кабину полевой цветок бросил… сорок минут длился тот полет, вот уж действительно — крылья! Тряски не чувствую, шум обгоняю. Счастливый был день…
— Ольга Николаевна, иногда исключение подтверждает правило. Ваше мнение: способны ли женщины освоить реактивную авиацию?
— Сегодня многие летчицы пилотируют реактивные машины. Марина Попович, Лидия Зайцева, Светлана Савицкая, Наталья Проханова, Галина Корчуганова, Женя Морозова — всех не перечислишь. Сколько они рекордов установили, сколько для нашей авиации сделали! Сбросить бы и мне годков сорок, снова бы в летчицы пошла. Не хочу судьбы иной!»
Диалог автора с Ямщиковой.
Время встречи — март 1979-го.
Место — квартира Ольги Николаевны в подмосковном городе.
На столе — принесенная мной фотокопия старой статейки из «Ленинских искр». Она только что прочитала, и идет комментарий, от которого я немного поеживаюсь. Нечто похожее испытывал я и при встрече с генералом Чапаевым. Но он, человек, в общем-то, жесткий, был все же снисходительней.
— Поторопилась я, значит, тогда с вылетом. Надо было глянуть на ваше сочинение. Доверилась. Ну откуда вы взяли у меня картавость?
— Тут сказано: «слегка картавя…»
— И «слегка» не было.
— Картавость, — говорю, — для расцветки.
— А Казань для чего? Вятская я по рождению, из Уржума, землячка Кирова… В Ленинград мы переехали с мамой в двадцать девятом. Она — бестужевка, словесница, но бестужевские курсы диплома не давали, и она приехала сдавать экстерном за Герценовский. Сдала, и мы остались в Ленинграде. А отец разъезжал по заграницам, в торгпредствах служил… Я кончила в Тринадцатой восьмой и девятый классы. Кстати, вы и адресок ее спутали. Не на Гагаринской школа, а в Соляном переулке…
— Нет, — вступился я за юного репортера из тридцатых годов, — это не ошибка, разве что неточность небольшая. Здание вашей школы выходит и в Соляной, и на Гагаринскую.
— Извините, тут вы правы, я забыла. Хотя парадный-то вход с переулка.
— Я учился по соседству, в Пятнадцатой.
— Ах, вот откуда ваша осведомленность. Вы, значит, из бывшей Тенишевской, из знаменитой?
— Ну и ваша, Тринадцатая, с историей! По-моему, ее Писарев кончал…
— В середине прошлого века… Недавно мне прислали приглашение на стопятидесятилетие школы. Не смогла выбраться. С ногами плохо.
— Наши школы были в дружбе. Старшеклассники проводили совместные вечера. Чаще — у вас, потому что наш актовый зал забрали под ТЮЗ.
— А зато какая была вам лафа! Верхней галереей, потайным ходом прошмыгнуть на спектакль. Моя подружка Томка Одинцова, учившаяся в Пятнадцатой, не раз вот так протаскивала меня на тюзовские постановки. Помню, одна называлась, кажется, «Ундервуд». Сюжета не помню. Какое-то сочетание сказки с реальной жизнью.
— Как всегда у Евгения Шварца: баба-яга живет в Лесном, близ Политехнического института, и выкрадывает в учреждении пишущую машинку для своих проделок…
— Действие из памяти ушло… Осталось по сию пору ощущение праздника в душе, рожденное этим спектаклем.
— Еще бы! И пьеса хороша, и играли в ней молодые Черкасов, Чирков, Полицеймако… А тогдашняя критика в пух и прах разнесла спектакль, сочтя его вредоносным и для детей, и для взрослых.
(Пальнули по «Ундервуду», не удержались и «Искорки». Напечатали фотомонтаж: пишущая машинка с торчащим из каретки листом, на котором крупными буквами текст: «Товарищи! Не могу молчать. Я пишущая машинка «Ундервуд» не имею ничего общего с пьесой Е. Шварца «Ундервуд». Точно так же притянуты в пьесу за уши пионерский галстук и юнгштурмовка. Мы протестуем, потому что взяты только для окраски! Без нас пьеса с таким же успехом могла быть представлена и 153 года назад! Требуем убрать нас из этой вредной пьески». Досталось заодно и «Трем толстякам» Юрия Олеши, про которых было заявлено, что «такие пьесы нам не нужны, они отвлекают от насущных задач пионерской организации». А деткор М. Фролов в рецензии на книгу Иннокентия Грязнова «Искатели мозолей» объявил, что она «вполне может заменить теперь марк-твеновского «Тома Сойера»; обнаружив сию заметочку в старом комплекте, я, сами понимаете, не преминул сообщить об этом с ехидцей моему другу Матвею Львовичу Фролову, собкору Центрального радио по Ленинграду. К тогдашним левым завихрениям «Искорок», подражавших, естественно, взрослым газетам, следует добавить и их атаку на безобидного ваньку-встаньку: «Необходимо изъять из магазинов эту вредную игрушку. Кого она изображает, над кем измывается в своем глупом упрямстве? Пусть ответит директор фабрики, выпускающей эту продукцию…» Вот так!)
— Позже, когда я работала инструктором в Ленинградской летной школе, вот там, на Корпусном, был среди курсантов юноша из вашей Пятнадцатой. Нынче довольно известный летчик-испытатель, Герой Советского Союза и, между прочим, писатель.
— Галлай?
— Марк Лазаревич. Я из-за него, из-за курсанта Галлая, три дня на «губе» отсидела.
— Как так? Расскажите.
— Стоит ли? Получится, жалуюсь через полвека, больно долгим задним числом.
— Ну все-таки…
— Дело — зимнее. Я выруливала «шаврушку» из ангара на взлетную полосу, к знаку «Т». С километр пробега. Обычно при рулежке два-три курсантика бегут рядом. На всякий случай. Чтобы помочь, если потребуется летчику, путь расчистить. В тот раз один Галлай бежал. Снег глубокий, утопать он стал в сугробах, отставать от машины. Поднажал, пыхтит, но все равно отстает, задыхается. И тогда ухватился рывком за расчалку, вспрыгнул на лыжу самолета, покатил, продолжая держаться за расчалку. Это не полагается, нарушение. А мне жаль пария, и я его так и провезла до взлетной. Он соскочил с лыжи и стоит возле крыла, руки по швам, вроде как сделал дело, сопроводил машину. Но начальство издали зацепило глазом. И нагоняй мне, как старшему по службе, за нарушение инструкции, «нелегальный» провоз курсанта. Трое суток гауптвахты. Сидела на Инженерной, в военной комендатуре… Случаев вспоминать этот случай выпадало нам с Галлаем после не раз: мы несколько лет работали с Марком вместе. Сейчас видимся редко, по торжественным лишь поводам. Пригласила меня тут Наташа Кравцова, Герой Советского Союза, писательница, — мы летали с ней в войну в соседних полках — на свой творческий вечер в Центральный Дом литератора. Пришли и другие ее соратницы по боям. Посадили всех в президиум. Председательствовал Галлай. Оглядел нас, обвел вальяжно рукой и обратился к залу: «Вот видите, перед вами женщины — ветераны авиации. Я знал их когда-то молодыми и красивыми, да-да, красивыми, поверьте уж мне на́ слово…»