ород — в военное министерство. Там его встретил сам министр, генерал Миаха. Он поцеловал Пабло.
Тем временем на фронт вылетела еще одна группа истребителей, которых вел Педро. Среди них были уже известные вам Хосе, Хазар и Хулио. Замыкал группу молодой летчик Рой. Хосе, шедший сбоку, вдруг отстал, изменил курс. У Хосе орлиное зрение (вычеркнуто. — А. С.). Он увидел трех фашистов, атаковавших в стороне республиканский самолет. Метод у них обычный: двое снизу, один сверху прижимает. Республиканец оказался в «коробке». Хосе ворвался в бой. Этому трудно поверить, но трех пулеметных очередей оказалось достаточно, чтобы одного «хейнкеля» сразу сбить, второго обратить в бегство, третьего ранить, а при попытке его удрать — прикончить в погоне. Хосе горяч и упорен, он никогда не отпускает врага, пока не добьет. (Эта фраза также перечеркнута рукой Ивана Ивановича. — А. С.) А Педро вел свой отряд дальше. Он понимал, что Хосе ушел не зря и вернется вовремя. Четыре летчика — Педро, Хазар, Хулио и Рой — вступили в общее сражение, разыгравшееся над городом. В этом бою погиб Рой, молодой коммунист из Каталонии. Он хорошо сражался. Он храбро сражался.
Мы мстили за него в боях.
На последней машинописной страничке внизу стоит виза, роспись: «И. Копец. 28.10.37». И рядом латинскими буквами «José», Хосе. Вот почему автор «письма из Испании» в своей правке всячески снижал, так сказать, характеристику республиканского летчика Хосе — это был он сам, Иван Иванович Копец.
Генерал Копец во время короткой войны на Карельском перешейке командовал авиацией 8-й армии, а затем его назначили командующим ВВС Западного особого военного округа со штабом в Минске. Здесь он и встретил Отечественную, длившуюся для него сутки…
О гибели генерала я узнал случайно при обстоятельствах, о которых стоит рассказать, хотя это и уведет в сторону мое повествование, как это уже случалось и не раз еще случится, за что читатель, надеюсь, меня простит. Сюжет из жизни и следующий жизни не может, как и она, обойтись без зигзагов, без рывков и торможений.
Осенью 1941 года, перед тем как уйти в военный флот, я дослуживал «гражданку», плавая на ледокольном пароходе «Александр Сибиряков» помощником капитана по политической части, помполитом. Сейчас эта должность значится по судовой роли, списочному составу экипажа, как первый помощник капитана. Но суть и функции не изменились. Кое-кто из морячков-острячков незлобиво, не ради унижения, просто ради красного словца прозывал нашего брата — «помполлитра». Мой приятель Савва Морозов, полярный Пимен-летописец, и нынче нет-нет да и брякнет по телефону: «Как живешь, старик помполлитра?» Не обижаюсь…
Капитаном «Сибирякова» в мою пору был Анатолий Николаевич Сахаров, первостатейный ледовый мореход-архангелогородец, сын капитана седовского «Святого Фоки», который капитаном стал без диплома, уже в море, во льдах. Он пошел в поход с Седовым вахтенным штурманом. Да и штурман был недальнего, каботажного плавания, из поморов. Ходил прежде неподалеку на малых рыболовных суденышках. А тут беда: струсил, сбежал с судна капитан Захаров, и Седов рискнул, — что было делать? — назначил на его место Сахарова. Не ошибся. Справился Николай Иванович, не без помощи, понятно, Седова, выпускника Ростовской мореходки. А после гибели Седова прошедший его школу Сахаров провел «Фоку» сквозь льды в Архангельск, в последние дни совершенно не имея продовольствия на борту, подчистую выскребая остатки угля в бункере. В 1920 году он уже бывалым капитаном повел пароход «Илью» в составе 1-й Карской экспедиции за хлебом из Сибири — это было задание Ленина — и доставил тогда в Архангельск «523,6 пудов зерна», как записано в судовом журнале.
Сын, закончивший кроме мореходки Академию водного транспорта, унаследовал от отца все его личные профессиональные качества, в том числе и пристрастие к возлияниям. Но, как и у отца, это влечение возникало у Сахарова лишь в порту приписки, в Архангельске, дома. Никогда ни в море, ни в портах захода, ни на промежуточных стоянках я не видел и не мог увидеть капитана прикладывающимся к рюмашке. А когда в ту первую военную осень, в самом конце октября, мы возвратились из арктической навигации, он и пригубить-то не успел, потому что, едва ошвартовавшись у причала на Бакарице, получили приказ взять воду, уголь, продукты и незамедлительно снова идти в море, точнее сказать, в широкое устье Двины, на Березовый бар. Не ведаю уж, почему его, то есть ее, — бар — это постоянная гигантская отмель — назвали столь нежно; место неуютное для кораблей, немало их сидело тут на камнях, и редкостный капитан решится следовать на этом участке без лоцмана. Сахаров-то в нем не нуждался, он сам ходил здесь несколько лет лоцманом и знал Березовый бар лучше, чем собственный дворик на Поморской улице… Возвращаясь с моря, мы встретили на баре лед, нам он был не страшен, поскольку «Сибиряков» пароход ледокольный с дополнительной обшивкой корпуса. Но сейчас к бару подошел караван судов, для плавания во льду (а нагрянувшие морозы прибавили ему крепости) совершенно неприспособленных. Это был один из первых союзных конвоев, кажется, третий по счету, доставлявших грузы из США и Англии, — PQ-3. Такое наименование, такой код, PQ или QP (в зависимости от того, на восток или на запад шли суда), с прибавкой порядкового номера, носили эти морские операции. Я долго не мог узнать, откуда взялся этот шифр, эта аббревиатура, вошедшая в военно-морскую историю. И лишь недавно вычитал в воспоминаниях К. Бадигина «На морских дорогах» следующее объяснение, заимствованное им у английского историка Д. Ирвинга. В оперативном управлении великобританского адмиралтейства, ведавшем планированием конвоев на севере, служил офицер P. Q. Edwards; его инициалы и решили почему-то использовать в качестве кода, обессмертив тем самым ничем не примечательного служаку.
(В составе PQ-18, примерно через год после PQ-3, отправился из Исландии пароход «Сталинград», на который мы с Сахаровым были переведены с «Сибирякова». Но в этом плавании меня не было: я был мобилизован и назначен комиссаром сторожевого корабля № 20, который как раз и встречал PQ-18 уже в Белом море. В пути, возле острова Медвежий, конвой подвергся нападению немецких самолетов и подводных лодок, половина судов — а их было около сорока — потоплена, в том числе и «Сталинград». Торпеда попала ему в машинное отделение, в бункера с углем. Судно держалось на плаву четыре минуты, Сахарова сбросило в море с капитанского мостика, он выплыл и был подобран на плотах с английского спасателя «Капленд». Помполит Саша Федоров, некоторое время назад сменивший меня в этой должности, кинулся в свою каюту спасать секретные документы, шифр, а выбраться на палубу не смог — дверь каюты заклинило…)
Караван PQ-3 застрял на Березовом баре, нависла угроза зимовки на мели, и нас поспешно вытолкали спасать его изо льдов. Конвой — это торговые суда в сопровождении, под охраной военных. Во главе эскорта шел английский крейсер, не помню точно его названия, «Кинг…», а какой король, запамятовал. Командир крейсера, человек осторожный, привел его к ледовой кромке и, оставаясь на чистой воде, дальше не двинулся, отпустив конвоируемые транспорта вперед, во льды. Прежде чем начать обкалывать беспомощные суда, мы направились к крейсеру; он звал, сигналил. Приблизились в темноте, осветили его прожектором, он — нас, а затем, соединившись лучами, соединились и трапом, переброшенным с крейсера, сверху вниз. Я занял пост возле трапа, рядом с вахтенным, а рядом со мной — молоденькая переводчица Наташа, то ли Кириенко, то ли Корниенко, студентка, только что приехавшая из Москвы. На другом конце трапа возникла долговязая фигура в длинном дождевике с капюшоном (я подумал — легко одет), закрывавшим от меня его лицо. Похоже, офицер связи. Наташа приготовилась переводить. И вдруг раздались ясные, чистые, без малейшего акцента русские слова. Но не было в них и стерильной правильности, которая выдает иностранца, очень уж старающегося безукоризненно выговорить каждое слово.
— Я могу видеть капитана вашего ледокола?
— Капитан на мостике и спуститься в данный момент не может, — сказал я. — Я его помощник. С кем имею честь?..
— Громов, — сказал человек, и эта фамилия попервоначалу не соединилась в моем сознании ни с какой из знакомых мне личностей. Я переспросил:
— Громов? Вы советский?
— Михаил Михайлович Громов, — сказал он чуть с нажимом, и я бросился вверх по трапу, тут уж мгновенно сообразив, кто передо мной. — А это мои товарищи, — он показал на стоявших у него за спиной мужчин в таких же черных плащах с капюшонами, — летчики Байдуков, Юмашев, Гордиенко, Леонченко… Мы возвращаемся из Америки. Разрешите перейти к вам на борт.
Еще спускаясь по трапу, шедший за Громовым Байдуков спросил, нет, не спросил, выдохнул:
— Москва?.. Мы ничего не знаем о Москве…
— Стоит на месте! — сказал я.
— Я вчера из Москвы, — сказала Наташа и повторила это громко по-английски, чтобы услышали на крейсере.
— Молодец, девочка, — сказал Байдуков. — Пусть знают. В эфире такая неразбериха, такая путаница про Москву. А и из самой Москвы мы радио неделю не слыхали…
— Прекрасно! — сказал Громов.
Они улетали из Москвы в начале июля с особой миссией в Америку: отобрать на авиазаводах необходимые типы самолетов для закупки.
«Сибиряков» выводил караван из ледового поля двое суток. Пилотов мы разобрали на это время по каютам. У меня жил, пока мы шли в Архангельск, Георгий Филиппович Байдуков, из чкаловского экипажа. Перечитал все газеты, все радиосводки, расспрашивал, расспрашивал. Как-то зашел в каюту майор Леонченко. Из пятерых он один уже побывал а боях. В Финляндии, Героя там получил.
— Я служил в авиации Восьмой армии, — сказал он. — Хочу в нее вернуться.
— В Восьмой? — переспросил я. — Командующим у вас был генерал Копец?
— Копец, — сказал Леонченко. — Ух и мужик! В штабе подолгу не сидел — летал…