— Вопрос стоит о жизни и смерти, а ты тут с каким-то лишним литром бензина…
Это было так непохоже на него ни по смыслу, ни по тону, необъяснимый для меня нервный срыв, то, что называется теперь стрессовым состоянием.
На дачу к детям он ни разу не выбрался — так был занят.
По ночам он часто не спал, одолевала бессонница. Я проснусь, вижу: лежит и о чем-то напряженно думает.
Время было тревожное, войну ожидали, гадали — нападет немец или нет?
Неоднократно в городе устраивались учебные тревоги, проверялась светомаскировка в домах.
Я понимала, какал тяжелая ответственность лежит на нем как на командующем авиацией, и не хотела тревожить его пустыми расспросами. Ничего не говоря, я подготовила ему чемодан с самыми необходимыми вещами и сменой белья на случай внезапного отъезда на фронт, если начнется война.
К нам заехал в те дни его отец, возвращавшийся с курорта. В Минске гастролировал МХАТ, и я пошла с Ваниным отцом в Дом офицеров смотреть «Школу злословия», хотя уже видела ее в Москве. После спектакля приготовила ужин, ждали Ивана, но его все не было. Поужинали без него, и я сказала, что хочу спать, а Иван Иосифович решил все же дождаться сына. Ждал, видимо, долго. Я проснулась в середине ночи, услышала их голоса, они все еще разговаривали.
Уже рассветало, когда Иван лег спать. Уснуть он не успел — зазвонил телефон. Он вскочил и быстро прошел в кабинет к телефону, быстро вернулся бледный как смерть. Я поняла все сразу, но все же спросила:
— Что случилось?
— Война, немцы напали…
Он мигом оделся и ушел. Я не успела отдать ему чемодан, да и не знала тогда, что вижу его в последний раз.
В тот проклятый день, 22-го, все валилось у меня из рук.
Кое-как собрала что попало из вещей, съездила на дачу за мамой и детьми, отправила их вместе с Иваном Иосифовичем в Москву. Сама осталась дома с двумя подругами, которые перешли жить ко мне, как только началась война. Одна из них, Нина Олейникова, жила с мужем и раньше у нас. Но начальству не понравилось, что подчиненный (Олейников был инспектором авиации) живет на квартире у командующего, и им дали отдельную двухкомнатную квартиру возле аэродрома. Мы дружили с этой семьей еще в Москве, до отъезда Ив. Ив. в Испанию. Когда муж был назначен в Ленинград, он и Федю Олейникова туда перетащил, а позже — в Минск.
Утром другого дня, 23-го, мы с Ниной поехали на их квартиру, взяли какие-то вещи, поскольку она перебралась ко мне. В это время стали бомбить аэродром, город еще не трогали, хотя сирены выли, тревогу объявляли, люди прятались в подвалы. Вернулись домой, а там — Федя, пришедший из штаба, я ничего не заметила по его лицу. Тут завыла сирена, и мы спустились в бомбоубежище.
…Вернусь к печальной моей хронологии, как сохранила память.
В тот день, 23-го, Федя оставался у нас дома; Нине было плохо, она лежала.
Внезапно явилась из Белостока моя тетушка с приемной дочерью Соней и ее двумя маленькими детьми. Сонин муж, парторг воинской части, ушел на фронт, а семью отправил ко мне. Они добирались до Минска в хлебном фургоне.
В течение дня объявлялось несколько тревог, хотя, повторяю, город не бомбили, только аэродром вдали. Дети нервничали, плакали, и я решила всех белостокских отправить вместе с Ниной в деревню, на нашу дачу. Дома оставались Федор, Люся (вторая моя подруга) и я. Ночь прошла спокойно.
Утром позавтракали, Олейников ушел в штаб, а мы с Люсей собрались ехать в деревню, отвезти продукты, вещи. Но как только прибыл за нами Минцер, началась тревога. На сей раз сирена выла особенно долго и зловеще. Шофер советовал идти в бомбоубежище, я настаивала, чтобы ехать.
— Во время тревоги нельзя, — говорит, — нас не пропустят.
— А мы рискнем! — говорю.
И рискнули. Никто нас не задержал, улицы пустынны. Не успели выехать к окраине, как вдали, приближаясь, показалась черная туча немецких бомбардировщиков. Шофер гнал как безумный, а я не отрываясь глядела назад и вверх на страшную армаду, двигавшуюся к городу. Водитель резко развернул машину в сторону от шоссе. Самолеты, я видела, разделились на три эшелона, и посыпались бомбы. Посередине, над центром, сбрасывали фугаски, а по обе стороны, на окраины, зажигательные; тогда эти районы были сплошь в деревянных строениях, не то что теперь… Грохот, дым, сплошные пожары. «Наверно, и наш дом разбит», — подумала я. И почему-то в этот момент мне больше всего стало жаль Ваниного скульптурного портрета; его вылепил Азгур, сходство замечательное, особенно удалась характерная тихая, чуть приметная улыбка. Боже мой, знала бы я, что́ в это время с самим Ваней…
В деревне нас встретили слезами три женщины и двое детей. В их плаче соединились радость от встречи с нами и горе при виде зарева на горизонте — там был Минск. Тетушка, глядя на меня, все приговаривала: «Живая, живая…» Когда стемнело, в деревне появились милиционеры. Наш шофер переговорил с ними и узнал, что поблизости сброшен фашистский десант, они, милиционеры, его ищут, говорят, что немцы переодеты в советскую военную форму. «Надо уезжать», — решили мы, посоветовавшись, и быстро-быстро собрались, захватив с собой лишь самое необходимое. Мы еще не определили, куда ехать, решение созрело в пути: в Москву… Путь лежал через Минск. Подъехали к реке — мост разрушен. Шофер свернул куда-то, обнаружил уцелевший мост и направился к аэродрому — за бензином. Город уже не пылал, а догорал. Тяжелый дым, смрад. Развороченные, разбитые, сгоревшие дома. Мы не решились свернуть, чтобы глянуть на наш — цел ли? Кругом — безлюдье. Аэродром тоже показался совершенно безлюдным, только непрерывно гудели трактора, ровнявшие взлетное поле…
Вот так мы покинули Минск. По пути заехали в деревню (названия не помню), где жила свекровь Сони. Там мои родственницы с детьми остались, а мы с Ниной и Люсей — дальше, в Москву. В Смоленске переночевали у жены Минцера, которая училась здесь в пединституте. Пока шофер спал, мы с его женой проговорили всю ночь. Оказывается, мы разминулись с ней в Минске. Она примчалась за матерью и сыновьями, не зная, что муж уже отправил их к ней в Смоленск. Она пришла к нам в дом, как мы с ней подсчитали, через 3—4 минуты после нашего отъезда. И налет немецких бомбардировщиков она пересидела у нас в убежище. Таким образом, я узнала, что в первую бомбежку наш дом уцелел… Женщина вернулась товарняком в Смоленск, где ее ждали мать и двое мальчиков, живые и невредимые. А вскоре появился и муж с нами.
В Москве мы остановились у родителей Нины Олейниковой, которые уже приютили в своей крошечной квартирке мою маму и ребятишек. Теснота ужасная. Я решила хлопотать насчет жилья. Но прежде всего мне хотелось повидаться с Яковом Владимировичем Смушкевичем. Вам, конечно, знакома эта фамилия. В Испании он был начальником и другом Ивана. После возвращения наших мужей из Испании мы двумя семьями почти месяц провели вместе в Сочи. В Ленинграде, бывая в командировках как командующий ВВС страны, Смушкевич обычно останавливался у нас на улице Халтурина. Они с женой перенесли страшное горе: их пятилетняя дочурка Лени́на упала с балкона на асфальт и разбилась насмерть. Через некоторое время попал в тяжелую аварию на самолете Яков Владимирович. У него были перебиты ноги, обожжена спина. Так от этих ран он как следует и не оправился, но все же участвовал еще в боях на Халхин-Голе — здесь получил вторую Звезду — и в Финляндии. Незадолго до Отечественной Смушкевича перевели в управление гражданского воздушного флота. О причинах этого неожиданного перевода Ваня мне ничего не сказал. Я считала — по состоянию здоровья…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
«По Самойлову», по известному «Морскому словарю», составленному адмиралом Самойловым, «камбуз — чугунная плита для изготовления пищи личному составу судна, помещавшаяся на парусных судах в носовой части… В современном понимании камбуз означает само помещение на судах, в котором производится обработка пищи…» Далее отдельно поясняется, что такое камбузная труба («Служит для отвода газообразных продуктов горения из камбузного очага в атмосферу») и камбузный котел. А для камбузного рабочего в словаре места, представляете, и не осталось, о чем говорю с неутихающей обидой, как бывший камбузник, натерпевшийся в свое время и от трубы, и от котла, и от…
От чего только и от кого не претерпевал бедный камбузяра, или камбузевич, как прозывали его в моряцкой среде, самая неквалифицированная личность на пароходе, числившаяся в конце судовой роли, списочного состава экипажа, после матросов второго класса, после угольщиков и даже после уборщицы, которая в подчинении непосредственно у старпома, а над камбузягой еще и кок властвовал с чумичкой. Кстати, по тому же Самойлову, кок во втором значении — «судно, близкое по конструкции к паруснику типа неф, но более поворотливое и легкое на ходу». Мой кок в первом значении этого слова, повар то есть, мое начальство, тоже был поворотлив и легок на ходу, когда пребывал в трезвости. К сожалению, данное состояние не во все дни являлось для него — постараюсь сказать интеллигентнее — превалирующим.
И это обстоятельство сыграло определенную роль в развитии избранного мною для этой главы сюжета, в центре которого камбуз, — вся интрига вокруг него — и я гребу пером ему навстречу: сейчас покажется из-за угла, из-за Пяти углов.
Ленинградцам известен этот перекресток, где в Загородный проспект вливаются три улицы, образуя пятиугольник. Здесь была ближайшая к нашей редакции трамвайная остановка. В тот вечер я возвращался с работы совсем поздно, около полуночи — дежурил как «свежая голова» в типографии по номеру. Нужного мне трамвая, девятки, долго не было, наконец подошла, я вскочил на заднюю площадку и увидел Леву Березкина. Он стоял возле чугунной решетчатой дверцы, какие были тогда в вагонах, в шикарном «мантеле», «импортном», как бы теперь сказали, черном клеенчатом плаще, блестевшем, словно только что из-под ливня; галстуком повязанный бордовый шарф, наимоднейшая, пупырчатая кепка-«бельгийка». Трамвай сильно