раскачивало, меня швырнуло на Леву, а он и не шелохнулся — что была ему эта качка!
— Ты откуда, Лева? — спросил я.
— Из Филадельфии. Стояли там с коробкой на ремонте… — сказал он чуть небрежно, как о чем-то будничном.
А я онемел. Отчего? Что меня ошеломило? Я вырос в морском городе, не раз бывал в порту, видел корабли, разговаривал с моряками. Но то были незнакомые мне люди, отчужденно-далекие, и это как-то не задевало моих чувств, а тут Лева, представляете, Левка Березкин из 22-й школы на Фонтанке. Мы не встречались после окончания семилетки, я не знал, что с ним. И вот он возвращается домой из Филадельфии, а я все с той же Фонтанки… Мы жили в разных концах Моховой, он ближе к улице Белинского, я к Чайковского, Леве требовалось сойти на остановку раньше. Я сошел вместе с ним и все еще онемевший плелся за Левой до его дома, а потом еще бродил в одиночестве, возносясь в мечтаниях. В ушах шумел, плескался океан, и в его плеске слышалось: Фи-ла-дель-фия… (Придет срок, и я побываю в Филадельфии, как и в других городах Америки, но это случится через двадцать пять лет после встречи с Левой Березкиным на трамвайной площадке.)
Все устроилось без особых задержек и усложнений. Редактору Данилову понравилось мое предложение дать серию репортажей о жизни моряков не со стороны, не с портового причала, а изнутри экипажа, войдя в него, по кольцовскому способу перевоплощения, в чем и у меня уже имелся небольшой опыт. Была поездка в киноэкспедицию «осветителем», было участие в агитполете санитарной авиации в качестве «больного». Опыт не без издержек, но и они меня кое-чему научили. И я с бумагой-ходатайством от редакции отправился в порт, в Балтийскую контору, как называли Балтийское морское пароходство, к Сахаровскому. Так посоветовал Лева Березкин, с которым я держал теперь контакт, консультировался. Саша Сахаровский, кажется, демобилизованный военный моряк, работал в пароходстве помощником начальника политотдела по комсомолу. Я с ним с тех пор больше не видался, слыхал, что в войну он вышел в генералы. Сахаровский прочел предъявленную мной бумагу, окинул меня оценивающим взглядом и спросил:
— А кем пойдешь? Камбузником согласен? Других вакансий не будет.
Эту проблему — кем идти — мы с Левой обсуждали. Он объяснил мне про все морские профессии. На рулевого, на машиниста, даже на кочегара надо кончать «инкубатор» — шестимесячные курсы в порту. А я стремился в море сразу. Что такое камбуз и каковы мои перспективы там, я примерно догадывался. Лева говорил: «Смотри в камбузники не угоди. Просись палубным матросом, угольщиком на крайний случай, трудно, а отстоял вахту — и свободен». Он-то не догадывался, он точно знал, что́ есть камбузяра на пароходе, и не допускал для меня этого варианта и на крайний случай. Но выбора не было, и я сказал Сахаровскому:
— Пойду, кем пошлете.
— Ну что ж, будем оформлять. Дуй в отдел кадров, я позвоню туда.
И все же было неожиданное маленькое осложнение, которое могло разрастись и в серьезное, если б не тот же Коля Данилов, редактор. Оформление в «загранку» длилось обычно не меньше двух месяцев. Все это время я продолжал репортерскую службу. Сдал, помнится, очередной материал в номер, пришла сверстанная полоса, полколонки, конечно, не лезло, висело, секретарь редакции потребовал сокращения моей корреспонденции, я протестовал, настаивал на переверстке, он отказывался, — тривиальная редакционная драчка! — температура спора стремительно подскочила, меня занесло, и я швырнул полосу секретарю на стол; пролетая, она задела его по очкам, он вскочил и, разъяренный, — к редактору в кабинет, захлопнув передо мной дверь. До меня доносилось:
— Распущенность… Зазнайство… За границу, видите, собрался. Я буду возражать… Нельзя допустить в такое время… Неизвестно, как он себя там поведет…
Я еще не вышел в море, а уже попал в шторм. Мне досталось от Данилова. Я понимал, стоит ему снять трубку и позвонить в пароходство, не только океана, Финского залива не увижу, Маркизовой лужи. Трубку он снял для острастки, но номера не набрал.
И вот я прибегаю в редакцию и стою ликующий в окружении моих товарищей, от которых меня уже как бы отчуждает, приобщая к иному кругу, некая незримая черта, да нет, вполне видимая, вот она — новенькая, в синей обложке с золотистым государственным гербом «Мореходная книжка» № 02759, паспорт моряка, выданный мне взамен гражданского капитаном порта. (Он подписывал документы, а вручал делопроизводитель Иванов, старичок в аккуратненьком флотском кительке с канцелярскими черными нарукавниками, сидевший в комнате за железными дверьми, через руки которого проходило множество синих книжек с вписанными в них названиями уплывавших во все концы света кораблей, а для него «свет» ограничивался письменным столом, несгораемым шкафом и стеллажами со сданными на хранение или в архив паспортами, и, если требовался какой, старичок, не перебирая их, не заглядывая в реестр, а лишь прицелившись глазом, безошибочно выуживал с полки нужный; у него, как у летучей мыши, свободно ориентирующейся в пещерной тьме, имелся, наверно, природный локатор на документы…) В «Мореходной книжке», которую я всем показывал в редакции, рядом с фотографией владельца лиловел оттиск большого пальца левой руки, и я объяснял недоумевающим, что так положено по международному морскому статусу. Текст мореходки на двух языках, и, демонстрируя ее, я в графе «звание» тем же большим пальцем левой руки неприметно прикрывал написанного по-русски «камбузника», чтобы читали по-английски «Caboose man» — это выглядело, как мне представлялось, значительнее.
Первое судно, на которое меня послали, называлось «Лена». В моей биографии три Лены: пароход, младшая дочь и ее дочурка. С пароходом мы почти ровесники, он на год моложе. Как уточнил я сейчас по последней «Регистровой книге морских судов Союза ССР», «Лена» построена в 1917 году в Голландии, «сухогруз, наибольшая длина 70,5 м, ширина — 10,97, осадка по летнюю грузовую ватерлинию — 5,1, валовая вместимость — 1505 т, скорость — 9 узлов, порт приписки — Архангельск». Значит, где-то на севере пыхтит-скрипит еще старая коробочка, которую, судя по Регистровой книге, немножко подмолодили — два новых котла поставили на ремонте в ГДР, перевели на жидкое топливо. Но все равно, где ж ей угнаться за тезкой, тоже голландского происхождения, дизель-электроходом «Лена», 37 лет разницы в возрасте не пустяки и для металлических созданий.
Направление из отдела кадров дали не сразу, с неделю ходил отмечаться в контору, в Красное здание. Пишу как имя собственное потому, что зданий из красного кирпича в порту и вокруг много, а Красным называли одно это, на Межевом канале, построенное еще в петровские времена под таможню. Маленький скверик перед ним был вечно забит шумящей толпой, почти как недоброй славы «барахолка» на Обводном. Но здесь никто не торговал, здесь был клуб моряков под открытым небом. Толпились резервники в ожидании назначения в рейс. И те, кто, придя недавно из рейса, забегал сюда за новостями. И вернувшиеся из отпуска, кому разрешили подождать свое ушедшее в море судно… Мотались в толпе и «бичи», они ниоткуда не вернулись и никуда не собирались: «семафор» закрыт — нет визы.
Среди этой братии следует выделить «Жору полутонного», прозванного так за неимоверную толщину, бывшего камбузника. Про Жору шутили, что он «бичует», поскольку для него никак не подберут соответствующего тоннажа пароход, коего бы он не потопил своим весом. К тому же, Жора на камбузе являл собой козу на огороде, которую накормить было сложнее, чем весь экипаж. Известна история с пирожками. Это еще когда он в рейсы ходил. Как-то на стоянке повар приготовил тесто, мясную начинку и велел Жоре нажарить пирожков к бульону на обед, а сам отправился в город. Команда — тридцать пять ртов, по два пирожка на каждый. Все семь десятков угодили в один рот — Жорин обжорин! Часть он полусырыми навернул, покуда заворачивал начинку в тесто, остальные добирал, когда остывали на противне. Причем клялся после, божился, что все произошло помимо его воли, что он и не заметил, как заглотнул пирожочки. Не врал, так и было — не заметил. Спохватившись, что нечего подавать к бульону, кинулся на причал, в портовый буфет, накупил там окостеневших пончиков, принялся срочно разогревать их, но был разоблачен и списан с парохода «за несовместимое с обязанностями камбузника чревоугодие», как указывалось в приказе капитана.
Жора был, собственно, не полный бич, полубич, он иногда все-таки работал, вачманил — нес подсменную береговую вахту на стоявших в порту судах. И еще у него имелась работа: время от времени приглашали сниматься статистом на «Ленфильм». Вы можете увидеть Жору в разных довоенных картинах в безмолвных ролях толстяков: в «Иудушке Головлеве» он подвыпивший купеческий сынок, в «Танкере «Дербент» гуляка-морячина на танцульке в клубе, в «Петре I» голландский лоцман у штурвала. В одном из этих фильмов играла Жорина сестра, популярная киноактриса. Да и он был не рядовой статист, а «тип», шел по высшей ставке среди статистов. Режиссеры любили его. Особенно хорош, естественен, темпераментен оказывался в «драках», в «потасовках». Темперамент привел его раз к серьезной накладке, которая едва не закончилась печально. Накладочка в прямом смысле, в 198 килограммов весом, сколько тянул Жора. Изображая полицейского, обезоруживающего бандита, — снималась стычка в американском баре, — он, как требовалось по мизансцене, навалился на партнера — им был профессиональный артист — и придавил его своими двумя центнерами к полу. «Бандит» захрипел, Жора решил, что партнер подыгрывает, и еще приналег, прибавив нажиму, артист замолк под ним. Режиссер крикнул: «Хватит!», «полицейский» вскочил, а придавленный «бандит» остался лежать, его еле откачали, привели в чувство: относил беднягу в медпункт перепуганный насмерть Жора, на вытянутых руках нес, нежно, осторожно, как носят новорожденных.
Война застала Жору на очередной съемке. Студия собиралась эвакуироваться в Алма-Ату, предложили ехать и Жоре, сестра уговаривала, он отказался. Его зачислили в военизированную охрану порта. Те, кто встречал Жору в блокаду, говорят, что он так и не похудел, оставался «полутонным». Он умер от голода на посту возле продсклада: когда утром пришли его сменить, увидели, что часовой вроде бы спит стоя, прислонившись к складской стенке, прижав винтовку к огромному своему животу. Мертвый, он улыбался. Возможно, в последнее мгновение жизни привиделись Жоре пирожки с мясом, которые он съел когда-то один за всю команду…