Итак, я неделю ходил в Красное здание, а вакансии все не было. И вдруг под конец недели и под самый конец дня распахнулось деревянное окошко отдела кадров, и инспектор, ведавший посылкой на суда, крикнул, высунувшись:
— Срочно, камбузники есть?
Таковых в коридоре оказалось двое: Жора и я. Но он не в счет — закрытый «семафор». А у меня свеженькая виза.
— Пойдешь на «Лену». Там камбузник заболел. А у них отход на двадцать три ноль-ноль.
У меня оставалось четыре часа. «Лена», как сообщили из диспетчерской, перешла, взяв груз на Швецию, от Железной стенки в Угольную гавань и заканчивает там бункеровку. А мне еще домой, собираться…
Чемодан укладывала мама. В командировки я уезжал часто, а такой еще не случалось. Мама предстоящего путешествия, само собой, не одобряла, но отговаривать было поздно, и, сдерживая волнение, молчаливо-сосредоточенная, она белья набила столько, словно я уходил в кругосветку, а не в полуторанедельный рейс.
«Лену» у пирса в Угольной не застал. Она уже стояла на рейде. Туда отваливал как раз катер с запоздавшими моряками и грузом для камбуза: две мясные туши в рогожах. И еще одна туша на задней банке, дышащая и даже похрапывающая. Кто-то сказал, показывая на нее:
— Кока-то наш прилично надрался…
Я еще не знал, кто это — Кока. А то был повар Костя, которого в команде называли Кокой, объединяя должность с именем.
— Полрейса отсыпаться будет, раз бухой…
— Теперь Борьке вкалывать за двоих. Хоть и камбузник, а хорошего шефа стоит. И варит, и жарит, и пироги печет, дай бог…
— А Борис в море не идет, захворал. Днем при мне в кадрах замену ему искали. — Говоривший посмотрел на меня, незнакомого, спросил: — Ты случайно, парень, не новый ли к нам камбузевич?
Я скромно потупил очи. Меня пристально оглядели, благо белая ночь способствовала такому осмотру. Что-то в моем облике явно не отвечало представлению этих людей о камбузнике, и один из них произнес невесело:
— Да-а… Сыты будем… Французская кухня нам обеспечена.
— Какой обед нам подавали!.. — пропел другой тоже с грустью в голосе, как о чем-то давнем и уже недоступном.
Катер подошел к борту «Лены». Она стояла в полном грузу, по самую ватерлинию, но, когда я карабкался по свисающему с борта, штормтрапу, казалось, что ему конца нет. А над головой проплывала грузовая стрела, медленно несшая на стропе стальную сетку, в которой покоились две мясные туши и нетранспортабельный иным способом Кока, мое непосредственное начальство, в чье распоряжение я должен был поступить.
Ранним утром я был разбужен вахтенным матросом, то есть он думал, что разбудил, а я-то не спал, всю ночь бессонно проворочавшись на койке моего предшественника в кормовом кубрике плывущей «Лены».
— Вставай, Борис! — сказал матрос, встряхнув меня за плечи и не глянув в лицо, повернутое к стенке. — Полшестого, Боря, вставай. Уголька мы тебе подбросили отличного. Кардиф… Пойду разбужу Коку.
Похоже, он не видел вечером повара, а то бы не был столь оптимистичен: разбужу… Ни сам он, вахтенный, ни вызванная им подмога — артельщик, боцман — так до Коки и не добудились. Прогноз, высказанный на катере, начал, кажется, сбываться.
И я в первое же утро очутился в одиночестве на рабочем месте. Это место — кухня — никогда прежде не являлось для меня рабочим, оно было таким для нашей мамы. А я лишь забегал к ней на кухню, учуяв доносившийся оттуда соблазнительный аромат тушенной с черносливом картошки, или пирога со свежей капустой, или рубленой селедочки, или… Мама была великая мастерица по кулинарной части, вкладывавшая в прокорм трех мужчин много таланта. И не меньше физических усилий. Но она не любила выставлять их на обозрение, не привносила жертвенности в свой труд, которая может отравить любое благое дело. Отец, правда, всегда помогал по хозяйству, мой старший брат Валька — изредка, по вдохновению. А я, на положении балованного «мизинца», был чистый потребитель. Влетаю на кухню на запах вкусненького с мольбой во взоре и с распахнутым ртом, мама всплескивает руками, вскрикивает в притворном ужасе: «Ну подожди же, подожди, скоро обед, ты перебьешь себе аппетит…» И тут же отрезает увесистый кусок пирога, и глаза ее светятся неподдельным удовольствием, пока я его уплетаю…
Теперь наступала расплата за вольготную жизнь юного гурмана: я один на рабочем месте, на камбузе, далеко от маминой кухни, нужно растапливать плиту, готовить завтрак команде.
Уголь, и в самом деле превосходный, вспыхнул и загорелся ровным, сильным пламенем. А вот камбузная труба, призванная, по словарю Самойлова, «отводить газообразные продукты горения в атмосферу», забастовала почему-то, и означенные продукты стали растекаться по судну, достигнув и капитанской каюты. Таким образом состоялось заочное знакомство капитана с новым камбузником, который вскоре познакомился и с боцманом. Очно. Посланный капитаном, тот прибежал на камбуз и бросился открывать заслонку у трубы, выясняя попутно, откуда и каким ветром принесло меня, «чертова камбузягу», на пароход. («Чертова» употреблено здесь в тексте, как вынужденная замена, как жалкий эрзац подлинного боцмановского определения, кто я есть такой.) Боцман был не первый и не последний из прибегавших в тот день на камбуз. Лица их сейчас, через столько лет, проплывают передо мной в туманности, в размытости, сливаясь в одно лицо — недоуменно-удивленное в тогдашнее утро, с налетом нарастающего беспокойства к середине дня и в конце его уже откровенно рассерженное, раздраженное, как у человека, которого ни за что ни про что ввергли в большое неудобство… Голоса же, как ни поразительно, моя слуховая память сепарирует, они врубились в нее с четкой раздельностью, вплоть до интонации, хотя я не могу с уверенностью утверждать, кому какой принадлежит, могу лишь догадываться об этом по характеру, по содержанию произносимого.
…— Бо-орь, ты чего за продуктами не спускаешься? Или отдельную у себя артелку с ледником завел?.. Э-э, да это и не Борис вовсе… И Кока доходяра, и Бори нет, ве-есело!.. Ну, давай, мальчик, приходи, мясо забирай, сегодня котлеты на обед. Рубить умеешь? Вот у тебя мясная колода… Не-е, мне, брат, некогда, я на вахту с восьми… Ладно, отставить котлеты, отваришь цыплят с рисом, они с базы ощипанные, нехитрая штука приготовить… А я с чифом согласую перемену в меню… Не чих, а чиф, темнота. Старпом, значит… — Это, ясно, артельный, заведующий продовольствием, выбираемый экипажем снабженец; получает на складе (а за границей закупает у шипшандлеров — портовых торговцев), грузит на борт, хранит и выдает на камбуз продукты; как правило, артельщики — из верхней команды, — матросы как-то побойчее, поразворотистей «нижняков», «духов», да и с судна им проще отлучиться на стоянках, и погрузочные средства — стрелы, лебедки — у них в руках; странно, не помню завпрода с «Лены» ни в лицо, ни по имени, хотя постоянно общался с ним как камбузник, а вот артельщиков с других судов, на которых плавал позже в иных «чинах», не связанных с камбузом, всех помню — капризы памяти; к слову сказать, меня и самого не раз выбирали артельным…
…— Борис, полвосьмого, надо ж вахту кормить, и подвахта скоро подойдет, а ты все с завтраком чухаешься, доходной, что ли, вместе с Кокой? Маткин берег! Это не Борька… Ты кто такой, салага? Новый камбузяра? Запарился? А ну тебя с твоим омлетом… Давай быстро сухим пайком. Хлеба давай, масла, колбасы, сами нарежем. Сахару. Чаю-то хоть скипятил?.. — Думаю, это дневальный, дежурный по столовой.
…— Слушайте, вьюноша, вы почему же скатываете палубу питьевой водой? Этак вы нам всю расходную цистерну, все три тонны расхлещете мигом. Помпа? Она совсем не для того. Для кипятильника, для плиты качать. По мере надобности… А палубу, стенки, подволок, будьте любезны, забортной, из шланга… — Это, догадываюсь, не боцмана указание, у него несколько иной словарный запас, с которым я уже познакомился, растапливая плиту, это скорее всего «дед», старший механик, вмешался, вежливый, как видно, человек.
…— Ой, голубчик, что это у тебя с цыплятами? Вон их как разнесло, в лебедей превратились… Да неужто ты их не выпотрошил? Так и есть, со всеми кишочками-потрошочками запустил вариться. Хорошо еще сообразил лапки обрубить, с головами не сварил… А ну-ка, задраивай двери, чтобы запашок дальше не пошел. Будем беду исправлять. Остудим, внутрях выскоблим, благо желчь не разлилась, подвезло тебе. В марганцовке разика три прополощем. Промоем. Прокипятим заново. И топленым маслицем зальем. Не пропадет у нас курятинка, свеженькая же она с базы, парная. Подадим на стол в лучшем виде… — Женский голос, судя по всему, буфетчица.
И опять же изъян памяти, отклонение какое-то. На «Лене» плавали три женщины: уборщица, радистка и буфетчица; первую помню, как звали, — тетя Оля, она часто забегала на камбуз по всяким делам, никакого сочувствия ко мне не проявляя, озабоченная своими взаимоотношениями с боцманом, у которого жена плавала уборщицей на другом пароходе; радистку же в рейсах я почти не видел, у нас с ней были, что называется, разные трапы, разные маршруты: у меня — кубрик — камбуз — столовая, у нее — каюта — радиорубка — кают-компания, в портах она закрывала рацию и сматывалась на берег, но фамилия ее тоже запомнилась без надобности, она была однофамилица или, может, родственница автора «Занимательной физики» — Перельман; а вот имя буфетчицы, которая выручила меня с цыплятами и вообще взяла под свое крыло, пока не оклемался Кока, ее имя я непростительно забыл…
Буфетчица, кстати, немалая власть на судне, во всяком случае лицо влиятельное. Когда я после служил на флагманском ледоколе, у нас была буфетчица Марфа Митрофановна. Нравная старуха — поморка, формально подчинявшаяся старпому, но делавшая при всех старпомах все по своему хотению, всевластная владычица кают-компании. Заглазно величали: «Марфутий Первый, самодержец кают-компанийский». Боцман в юбке. Когда-то она и въявь была боцманом в каботажке на родном Белом море. А матросиком-«зуйком» ходил с ней совсем тогда еще юный наш капитан Воронин, для нас Владимир Иванович, а для нее Володька, сынишка ее подруги и чуть ли, боюсь наврать, не крестник. И теперь в рейсе она была ему, прославленному, усатому, взамен мамки. Могла, как и прежде, отчитать «по-соленому» будто юнца-салажонка. Но и ревностно блюла его привычки, среди которых главной было пристрастие к треске. Он употреблял ее, иной пищи не признавая, ежедневно — в завтрак, в обед, в полдник, в ужин, на закуску, на первое, на второе и вместо сладкого. В любом виде. Приготовление трески для капитана Марфа кокам не доверяла — только собственными руками и втайне. Где-то в скрытном месте ледокола она хранила бочки со священной рыбой, запасенной на весь долгий арктический рейс, приспособления для ее разделки, приправы. Подавая Воронину тресковое блюдо, любила приговаривать: «Рубай, Володька, рубай, милай! Трещочки не порубашь — не поработашь…» Наклонившись, прибавляла шепотом: «И не…» (Знаю, что после войны Марфу-буфетчицу, разбитую параличом и оказавшуюся в полном одиночестве, Владимир Иванович перевез к себе домой, и семья Ворониных ухаживала за недвижной старухой до последнего ее вздоха.)