Я не понял.
— На фотографии, висящей у нас в столовой, — сказала Анна Николаевна. — Миша там, вы. Снимались в Кремле, когда Калинин вручал ордена, помните?
— Этот снимок стоит и у меня в книжном шкафу.
— Вы надолго в Москву из Ленинграда?
— Я живу теперь в Москве.
— Живете здесь и не показываетесь? А мы вас нет-нет да и вспоминали…
— Брегмана спрашивали, — сказал Игорь. — Не знаю, говорит, куда пропал. А коль сам Георгий Александрович не ведает — кто же скажет?
Я рассказал, как «обнаружил» меня «сам» Брегман.
— Вот что, — сказала Анна Николаевна. — Исправляйтесь! Живем мы там же, на Суворовском, в Доме полярников. Только квартиру сменили. Номер шесть теперь.
Хожу к Белоусовым с портативным диктофоном, такой же у Игоря. Взаимно записываемся, сразу же известив друг друга о своих намерениях. У меня они — профессиональные. И Игорь тоже хочет писать об отце, собирает документы, разыскивает людей, знавших капитана. А я знал его не только по походу за «Седовым», плавал с Михаилом Прокофьевичем две арктические навигации (1939 и 1940 годы) и в Беломорскую кампанию.
С нами за столом — Анна Николаевна, не оснащенная никакой аппаратурой кроме памяти, часто отвлекающаяся в соседнюю комнату, к больному младшему сыну.
Я помню, как она приезжала на ледокол из Москвы, когда мы стояли в Мурманске между рейсами. У капитана в порту хлопот побольше, чем в море. В плавании он на корабле неотлучно. На стоянке же то и дело — «за бортом», в пароходстве, на судоремонтном заводе, на совещании в обкоме. Жену с собой не возьмешь, скучает, дожидаясь его в каюте. Ладно еще, неплохая библиотека на ледоколе. Имеется даже недавно появившийся на русском языке Хемингуэй, прочитанный Анной Николаевной в оригинале. И есть возможность высказать свои соображения о качестве перевода (он великолепен!) парторгу корабля, который оказался человеком близкой ей профессии. Она — преподавательница литературы, он — ленинградский журналист, пошедший на рейс-другой в море «для набора впечатлений» и задержавшийся в моряках надолго, на годы.
Белоусов, слышал я, говорил жене шутливо: «Наша с тобой, Ню, почти совместная жизнь». В этой шутке была доля горечи. «Почти». Имел в виду частые и длительные разлуки, как у всех моряков с женами.
Знакомство — владивостокское. Анна Соколова, сибирячка, из Томска, дочь гимназического учителя физики, в десять лет оказавшаяся сиротой, попала во Владивосток как выпускница Иркутского университета, его педфака. В Приморье она уже бывала, собирая материал для диплома: «Война и революция в фольклоре». Записала множество связанных с партизанщиной песен, сказаний, причитаний, частушек, легенд. Профессору М. К. Азадовскому особенно нравились ее причитания. То есть не ее, конечно, — тех, кого она записывала. Несколько страничек из этой дипломной работы напечатала в журнале «Сибирская живая старина». Всё недосуг заказать тот номер в Ленинке. А остальное, ненапечатанное, уже не найти — безнадежно утеряно при переезде в Москву. Как и письма от Анны Михайловны Астаховой, известной исследовательницы северного фольклора, которая высоко оценила ее сучанские записи.
— Занимались у Анны Михайловны в школе? Я знала, что у нее был такой период, и вот вижу ее ученика… Путь Астаховой некоторым образом упрек для меня. Мне не удалось уйти в науку. Отошла от фольклора, занялась чистым учительством. Преподавала в средней школе, на рабфаке, на различных курсах. Учила русскому языку китайцев, корейцев. И это стало делом жизни — обучение иностранцев. Много лет у меня свой класс в Московской консерватории, класс русского языка для студентов-зарубежников. Трехгодичный курс, в конце которого они читают без словаря «Евгения Онегина». А с самого начала, с первого урока, с первой минуты бросаю их в воду — ни слова на родном языке, только по-русски. Жаль, что сейчас каникулы, все мои «русаки» разъехались по домам, и я до осени не могу познакомить вас с ними…
Во Владивостоке молодая учительница, будто предчувствуя, что в ее жизнь навсегда войдет море, сняла комнату на Морской улице. Соседи — Кондратьевы, мать и сын, тоже приехавший из Иркутска, университетский товарищ Анны. По вечерам в квартире полно бывших иркутских студентов. Образовалось землячество, душа которого Жорик Кондратьев. Он служит переводчиком в какой-то портовой конторе, свободно шпарит по-японски, немного хуже по-английски. Печатает в местных газетах рассказы из жизни моряков, и друзья, читая их, поражены его знанием корабельного быта, матросских нравов. Кроме того, в рассказах тонко подмеченные быт и нравы стран, куда заплывают Жорины герои. Откуда это? Собственных его «плаваний» в порту — от причала к причалу — маловато для воображения. Но вот он приводит как-то морячка-сверстника, говорит: «Это Мик Белоусов, штурман с «Приморья», мой друг». Морячок почти весь вечер просидел молча, других слушал и только к концу выдал две-три боцманских истории. И тут уж всем стало видно, из какого колодца черпает Жора свои сюжеты. Да он этого и не скрывал: «Мишка травит, а я записываю. Гонорар честно пополам». Штурманок пришелся компании, а компания ему. Но он не мог бывать часто на Морской. В рейсы уходил. А на стоянках в порту — вахта. И тогда они всем землячеством собирались у него на пароходе. Береговая вахта — не в море, на мостике стоять не надо. Он спускался к ним в кают-компанию, садился за пианино или брал скрипку, которую приносила Анна, — инструмент одалживал ей на вечер школьный учитель пения — и импровизировал, у него был абсолютный музыкальный слух (позже, в Москве, когда у Белоусовых на Никитском собирались гости, пел у них однажды Лемешев, аккомпанировал хозяин, и Сергей Яковлевич пригласил его шутливо в постоянные аккомпаниаторы на концертах). Погасив электричество, зажигали подвесную керосиновую лампу, она раскачивалась, отблески от нее плыли по темным стеклам иллюминаторов, и казалось, что корабль, наполненный звуками пианино, скрипки, тоже плывет в темном океане.
Пароход «Приморье» ушел в Дайрен на капитальный ремонт. Штурман присылал Анне письма, которые не оставались безответными. Вернувшись через полгода, он сделал предложение. Свадьбу сыграли на Морской. И сразу — в море. Рейс вдоль Охотского побережья. Капитан разрешил своему третьему помощнику взять в плавание молодую жену. Тем более что она была еще и активисткой общества туристов. И имела поручение: присмотреть на будущее морской туристский маршрут. Она занималась также в рейсе фольклорными записями. По утрам возле ее каюты матросы делали палубную приборку. В иллюминатор доносилась колоритная, образная речь боцмана, энергично руководившего работами. В ней не было, правда, ни сказаний, ни причитаний, ни частушек. Но и без того довольно обильный и любопытный для фольклориста языковой материал. К сожалению, иногда приходилось ставить многоточия. Третий помощник, увидев в тетради у жены эти точечки, выложил соответствующий «фольклор» боцману, не очень-то, впрочем, виноватому, поскольку не знал, что его записывают для науки.
По расчету рейса, Анна должна была вернуться как раз к началу учебного года, 1 сентября. А в Охе капитан получил вдруг телеграмму-распоряжение: зайти на рыбачьи промысла и с грузом вяленой горбуши следовать в Хакодате. Конечно, можно было высадиться на берег и какими-то попутными оказиями добираться домой. Только вряд ли при тогдашних средствах передвижения она попала бы во Владивосток раньше «Приморья». Да и такая заманчивая возможность: побывать в Японии. И Анна поплыла. И опоздала бы к занятиям на неделю, не больше, если б не сели при входе в порт на камни. И еще неделю пароход стаскивали, перегружая рыбу на баркасы. В отчаянии дала телеграмму директору школы: «Плыву Японию сидим мели срок возвращения не ясен».
— В Хакодате, в порту — маленькое приключение. Миша так был занят на разгрузке-погрузке, оформлении документов, что сойти на берег не смог. Все обещал, откладывая совместную прогулку. А стоянка — к концу, я в Японии — и не в Японии: вижу ее из каюты, в иллюминатор. Это при моем-то любопытстве ко всему новому. Капитан никого из своих помощников так на берег и не отпустил. И я отправилась в город с механиком, фельдшером и двумя пассажирами. Миша ворчал, провожая до трапа. «Четыре рыцаря-охранителя, муж может быть спокоен…» — сказала я. Ходили по большому городу, заглядывали в магазины, мои спутники были предупредительны, сговорчивы, даже в музей со мной пошли. Но у меня нарастало ощущение, что я их в чем-то стесняю. Уже вечерело, подошли мы к какому-то домику с плотно зашторенными окнами, чайному домику, я слыхала, что они так называются. Механик говорит: «Посидите, Аня, в скверике, мы — мигом…» И быстренько мотнулись, чтобы я, значит, не успела возразить или, пуще того, с ними не пошла. Сижу в сквере, совсем стемнело, жутковато стало, какие-то японцы подсаживаются на скамью, лопочут по-своему, но можно понять, о чем лопочут, чего желают… А моих рыцарей все нет и нет. Решилась, пошла за ними, догадываясь, что это в действительности за домик. Вошла в гостиную, все мои спутники за столом, за «чаем», у каждого на коленях по девице. «Кто же обо мне позаботится? — спрашиваю. — Хоть бы один проводил до порта». Все четверо вскочили в полной готовности услужить, защитить, сопроводить. А девицы вспорхнули, улетучились, решив, наверно, что я жена одного из этих клиентов и закачу скандал… Миша сказал мне, когда мы вернулись на судно: «Сама переволновалась и делу помешала». — «Это ты называешь делом! — сказала я. — Хор-р-ош!..»
Таким было ее свадебное и единственное путешествие с мужем. Потом она путешествовала к мужу в порты его длительных стоянок — в Ленинград, в Севастополь, к нам вот в Мурманск, — но в море никогда больше не выходила.
— Еще одно маленькое приключение, совсем другого характера, уже в бытность мужа капитаном «Красина». Я с Игорьком жила в Москве, и, возвращаясь с «Красиным», приписанным к Владивостоку, из арктической навигации, Миша приезжал к нам в отпуск. А перед третьим походом дела не отпустили его, и он, словно в предвидении небывало долгой и томительной разлуки — они почти на год застрянут во льдах, — попросил меня приехать, хотя сделать это было мне трудно: нашему второму сыну Сашеньке не исполнилось года, взять я его с собой не могла, он требовал особого наблюдения… Но я — послушная жена, отправилась в дорогу, радуясь, разумеется, предстоящей встрече с мужем и в то же время страшно беспокоясь о малышах, оставленных дома: Игорек собирался в первый класс… И вот я во Владивостоке. На «Красине» предотходная горячка, спешка с ремонтом, покраска, бункеровка, приемка воды, продуктов. Решила остановиться в гостинице, чтобы не мешать мужу на корабле. А ледокол мне хотелось повидать, я так много слышала о нем. И в первое же утро мы пошли в порт. «Красин» стоял не то чтобы на рейде, но и не у самого причала, между ним и стенкой приспособился какой-то однотрубный пароходик, маленький, низкий, соединенный с великаном «Красиным» трапом. И что это был за трап! Две узких доски, лежащих под углом, поскольку борт ледоко