«В продолжение трех лет занимался этот замечательный самоед съемкой малоизвестных восточных берегов Новой Земли. Ежегодно продвигался он на собаках все дальше и дальше к северу, терпел лишения и голодал. Во время страшных зимних бурь целыми днями ему приходилось лежать под скалой, крепко прижавшись к камню, не смея встать, не смея повернуться, чтобы буря не оторвала его от земли и не унесла в море. В такие страшные дни гибли одна за другой его собаки. А самоед без собаки в ледяной пустыне — то же, что араб без верблюда в Сахаре. Бесконечное число раз рисковал Вылко своей жизнью для того, чтобы узнать, какие заливы, горы и ледники скрыты в таинственной, манящей дали Крайнего Севера. Привязав к саням компас, согревая за пазухой закоченевшие руки, Вылко чертил карты во время сильных морозов, при которых трескаются большие камни, а ртуть становится твердой, как сталь».
Написал очерк о Тыко и Юрий Казаков, можно считать, его коллега, поскольку Вылко был автором нескольких напечатанных рассказов, большой незаконченной повести, сказок. Самоед (это по прежнему обозначению ненцев) был воистину самородок, соединивший в себе сухопутного путешественника, мореплавателя, историка, педагога, литератора, общественного деятеля и конечно же художника, но тут он не совсем самородок, — обучался живописи в Москве, занятий не завершил, должен был срочно вернуться домой: умер старший брат, оставивший жену с шестью детьми, а ненецкий обычай велит младшему брату заменить умершего, стать мужем его вдовы.
Новоземельского президента я увидел впервые, а Сахаров знал его издавна. Отец Анатолия Николаевича принадлежал как раз к капитанам, у которых Тыко ходил лоцманом. Наезжая изредка в Архангельск, он всякий раз бывал у Сахаровых на Поморской. «Александра Сибирякова», на котором он тоже, случалось, плавал в лоцманах, Тыко называл, как и многие, по-родственному «Саша». У него-то получалось «Саса», ненцы, знающие русский, «ш» и «ч» не выговаривают, столица Новой Земли становище (нынче поселок) Белушья у них — «Белусья», а «человек» — «целовек», как и у некоторых коренных архангелогородцев… Мы стояли на рейде двое суток, и перед отходом Вылко снова навестил нас, чтобы попрощаться и вручить подарок, свою новую картину, только что законченную, с еще не просохшей краской. Он нес ее поэтому осторожно на вытянутых руках. «Ледокольный пароход «А. Сибиряков» в Белушьей губе летом 1941 года» — выжжено было на простенькой деревянной раме, которая гармонировала с простенькой живописью, словно принадлежавшей детской руке. Этой своей детскостью, наивом, сочетанием неожиданных колеров — зеленое небо, розовое море, синие горы — со скрупулезной точностью изображения (точное, например, число иллюминаторов на судне) и привлекала к себе картина. Мы повесили ее в кают-компании, она прожила на «Сибирякове» год, погибнув вместе с ним в бою с «Шеером»…
Покинув стоянку, мы направились Маточкиным Шаром, проливом, в Карское море. Оно встретило нас в благорасположении, чуть-чуть побалтывая на легонькой зыби. Я, признаться, предпочитаю ей штормовую волну, которая ударит в борт то сильнее, то слабее, а то и вовсе затихнет, и нет этого длящегося сутками и вконец выматывающего душу тягуче-размеренного покачивания с борта на борт с одинаковой амплитудой колебания.
Дни стояли ясные, видимость, что называется, за горизонт. И вот как-то на дневной старпомовской вахте, а он несет ее от 16 до 20, прямо по курсу на довольно большом расстоянии, в миле примерно, возник вдруг в обзоре крошечный островок. Но по карте таковых здесь не значилось, да и обычно острова не склонны к перемещению, а этот явно двигался, плыл. Качарава пригласил на мостик капитана, вместе долго вглядывались они в бинокли, так и не определив, что же там впереди показалось. Всплывшая подводная лодка? Чья? Мы имели уже радиопредупреждение, что в этих водах могут появиться немецкие субмарины. И нам даже показалось в Матшаре, что за кормой «Сибирякова» мелькнул вдруг в бурунчике перископ. Не проскользнула ли вслед за нами в Карское море вражеская лодка? А зачем сейчас всплыла? И к тому же брюхом вверх, никаких надстроек не видно. Может, кит? Что-то никогда прежде не замечались в этих краях киты… Решили в целях предосторожности сбавить все-таки ход до самого малого и послать на обследование шлюпку. Сели в нее под командование старпома четыре гребца, боцман Павловский, ну и я в качестве «политического советника», как выразился Сахаров. Прихватили на всякий случай ружьишки. Они не понадобились. «Подлодка» или «кит» оказались оболочкой воздушного шара из прорезиненной перкалевой материи, на которой прочитывалась маркировка: «Москва, № …» Андрюша Павловский вмиг прикинул, как эта находка может пригодиться в его боцманском хозяйстве. Мы попытались вытянуть оболочку из воды, но, тяжело набухшая, набрякшая, она не поддавалась, а с мостика «Сибирякова» сигналили о возвращении, и пришлось оставить московскую воздушную путешественницу в море, которое понесло ее во льды… Мы тогда не слыхали еще о поднятых над Москвой аэростатах заграждения, прочли о них, увидели позже. А недавно, вспомнив этот эпизод из нашего плавания, я решил проконсультироваться у Марка Лазаревича Галлая, с которым, как я уже сообщал читателям, мы опознали друг в друге тенишевцев. Я знал, что в самом начале войны он сбил в ночном бою над Москвой, в районе Южного порта, немецкого бомбардировщика.
— Привязные воздушные шары, называвшиеся «колбасами» за свою продолговатую форму, — сказал Галлай, — отлично сработали в системе ПВО Москвы вместе с зенитной артиллерией, истребителями-перехватчиками, прожекторными станциями. Аэростаты заграждения, которыми командовал полковник Бирнбаум — да-да, тот самый, стратостатчик, — поднятые вверх на два, два с половиной километра, образовали густую сеть, и в ней вязли, запутывались немецкие летчики, вынужденные с большой высоты неприцельно, беспорядочно сбрасывать бомбы. Аэростаты зависали как по окраинам столицы, главным образом с запада и юга, так и в самом ее центре. Помню, что возле памятника Пушкину была закреплена такая «колбаса».
Может быть, к нам в Карское море, преодолев тысячи километров, и залетела сорванная ветром эта воздушная охранительница великого поэта…
Теперь о письме из Ленинграда.
Как и к Галлаю, но по другому поводу, я обратился за консультацией к живущему в Ленинграде известному полярнику А. И. Косому. Мне припомнилось, что где-то в море Лаптевых мы приняли на борт многочисленную группу зимовщиков с Таймыра. Старшим у них был Косой. Вот я и послал ему письмецо с просьбой уточнить подробности и получил вскоре ответное. Короткое, лапидарное в изложении, выдававшее в авторе человека, который не любит «растекаться мыслию по древу»:
«Память Вам не изменила. Я действительно возглавлял в 1940—1941 гг. Таймырскую комплексную гидрографическую экспедицию, изучавшую малоисследованный район полуострова, восточное его побережье — от мыса Челюскина до бухты Марии Прончищевой.
Мы работали двумя отрядами. Береговой зимовал на материковой полярной станции несколько западнее острова Андрея. А морской базировался на гидрографическом судне «Норд» в одной из бухт залива Фаддея.
К концу августа мы завершили свои труды, о чем я доложил начальнику морских операций в восточном секторе Арктики т. Белоусову. Он распорядился о посылке к нам ледокольного парохода «А. Сибиряков», который должен был подойти, к месту погрузки 29.VIII, но запаздывал.
31.VIII капитан Сахаров сообщил, что находится к норд-осту от о-ва Андрея и просил нас прислать «Норд» для лоцманской проводки. В 21.00 мы подошли к «Сибирякову» и вывели его к якорной стоянке.
Погрузка имущества экспедиции осложнилась: ваш судовой катер был поврежден. И карбаса тоже: спущенные за борт, они моментально наполнялись водой.
Так что вся погрузка была осуществлена экспедиционными средствами — двумя катерами и двумя шлюпками. Приходилось лавировать в дрейфующем вдоль берега льду, полоса которого достигала в ширину около одного кабельтова. Из-за отсутствия кунгасов мы не смогли вывезти вездеход и бочкотару (их позже забрал п/х «Сталинград»).
Работали всю ночь, утро — одновременно шла выгрузка на «Норд» зимовочных запасов для его команды, — и лишь в 14.00 вы снялись с якоря, взяв курс на запад. В Архангельск возвращались 34 сотрудника экспедиции и 8 человек из экипажа «Норда», всего 42 пассажира. Нет, 46. Я забыл, что еще до подхода к о. Андрея «Сибиряков» снял на мысе Челюскина нашу топографическую партию — четверых.
И еще были «пассажиры»: два медвежонка, Андрей и Марта, воспитанные нами с двухнедельного возраста. И 50 ездовых собак, доставивших вашей команде немало хлопот. (Собак разместили по всему судну: на спардеке, на ботдеке, на корме, на носу. Они рвались с привязи, и продвигаться людям по палубе среди этой агрессивной компании было затруднительно, если не опасно. Мы плыли под почти не смолкавший на все море лай. Псы затихали только с появлением старпома, они сразу признали в Качараве высшую над собой власть и ластились к нему, повизгивая, жалуясь, наверно, на боцмана, которого с первого же знакомства почему-то невзлюбили. — А. С.)
6.IX «Сибиряков», зайдя по пути за гидрографическим имуществом на о. Русский, прибыл благополучно в порт Диксон. Здесь решили, что с таким числом пассажиров — прибавились еще четверо наших сотрудников, доставленных «Сталинградом», а также врач Арсеньева с одной из зимовок и ее трехмесячная дочь — идти в Архангельск морями рискованно из-за военной обстановки. И «Сибиряков» направился в Дудинку на Енисее, куда пришел 13.IX. Мы пересели на речной п/х «Спартак», уходивший в Красноярск. Собак высадили еще на Диксоне, а медвежат, которых мы собирались везти в клетке в зоосад, оставили по просьбе команды у вас на борту. Не знаете ли, кстати, их дальнейшей судьбы? (Андрей и Марта оставались на «Сибирякове» долго. До какого времени? В точности не знаю. Возможно, ушли с ним и в последний рейс… — А. С.