Первым следовало вызволить бедовавшего пуще других «Сакко». Это был наш старый знакомый. В минувшую летнюю навигацию мы вели его в небольшом караване Карским морем сквозь разреженные поля, неопасные для ледокола, но вынуждавшие пароходы то и дело взывать о помощи. Это трогательная картина: ледокол с подопечными. Они жмутся к нему, льнут, как к няньке, да и он то к одному подойдет, то к другому, погудит нежно, приласкает. Они беспомощны и потому послушны, все эти братишки-транспортишки, пока во льду. А стоит вывести на свободу, такого дают драла́, только пятки-винты сверкают, хвост трубой. «Сакко», помню, быстрее других рванул за проливом Вилькицкого, торопясь с грузом на Колыму… Теперь, в беломорском горле, он уже много дней скован: кончился хлеб, остального провианта на трое суток; нет угля, жгут все дерево на судне, сожгли рыбенсы, деревянные брусья в трюме, ограждающие груз; пресной воды ни капли, брали снег, а пошел мелкобитый лед, и снегу не возьмешь. Пароход не только во льду, он еще и на предельно малых глубинах… Куда ни глянет Белоусов у себя в штурманской рубке на карту в районе дрейфа «Сакко», кругом 8 метров, 9, изредка 10. А у нас осадка 9,26. Как подобраться? На брюхе ползти? А если надо — и на брюхе!
«…Капитан «Сакко» сообщил свои координаты… Место на карте получается на линии 10-метровой изобаты.
Иду малым ходом, пеленгую каждые четверть часа маяки Ручьи и Инцы, хорошо видимые. Запросил еще раз «Сакко», какая у них глубина, ответили: 36 футов… А через несколько минут сажусь на мель в расстоянии 7 кабельтовых от транспорта. Промеры ручным лотом говорят, что сидим, видимо, на отдельно лежащем камне. Откачав немного воды, снялся с грунта и, изменив курс, пошел на вест. Через 5 минут снова на грунте. Волочит льдом по камням, разворачивает, корабль накренился. Откачал еще балласт, сполз, пошел на север в поисках бо́льших глубин. Но через полтора часа в третий раз на мели…»
Перечитываю через столько лет эти спокойные строки рейсового донесения, которое писалось уже в порту, а вижу моего капитана вышагивающим по мостику на бессменной вахте. Вижу, каких душевных сил стоит ему вот так кидать и кидать свой корабль на камни в узкости, набитой льдом, почти не имея надежды найти проход к дрейфующему судну с солдатами на борту, нужными фронту, и зная, что никто другой помочь ему не может.
Мы пропоролись, искалечились, а все же подобрались, подползли к «Сакко», обкололи вокруг него лед, снабдили всем необходимым, взяли на буксир и повели разводьями вдоль берега… Белоусов получил возможность спуститься с мостика, прилечь у себя в каюте. Только окунулся, не раздеваясь, в сон — стук в дверь. Вскочил, крикнул: «Что такое опять?» В дверях вахтенный помощник, спросонья Белоусов не разобрал, какой вид у вахтенного — радостно-возбужденный или растерянный. Показалось, что растерянный, расстроенный. «Снова сели? Как теперь-то угодили?» — «Вам Героя присвоили… — говорит штурман. — Только что по радио передано… Мы решили разбудить вас, извините…» — и, видя все еще рассерженное лицо капитана, отступает с порога, пятится. Но смысл известия уже дошел до Михаила Прокофьевича, он подбоченился и сказал: «Спасибо! Пойду досыпать…»
С помятыми боками, потекшими балластными цистернами, разбитыми дейдвудами, с поврежденным винтом, сломанной буксирной лебедкой флагман продолжал работать в Белом море до первых чисел мая, пока не вывел все суда.
После ледовой кампании в Белом море «И. Сталин» был поставлен на капитальный ремонт. В мае нас, награжденных, вызвали в Москву для вручения орденов и медалей. Среди сильных впечатлений от той поездки в моей памяти сохранилось, как утром нас прямо с вокзала отвезли в специальное пошивочное ателье, сняли мерки, в середине дня была примерка, а к вечеру все мы уже щеголяли в новеньких, безукоризненно пригнанных кителях. Вот какую оперативность проявил хозотдел Главсевморпути.
Награды мы получали вместе с участниками боев в Финляндии. Народ собрался в Свердловском зале молодой, крепкий: летчики, танкисты, артиллеристы, моряки. И перед началом церемонии, перед появлением Калинина, кто-то из его помощников сказал, обращаясь к переполненному залу:
— Товарищи, ваши чувства в данный момент понятны, но не вкладывайте их полностью в рукопожатие, пощадите Михаила Ивановича, он один, а вас много…
Я подходил к Калинину дважды: сначала в составе «треугольника» — капитан, парторг, председатель судкома — за орденом Ленина для корабля, а затем за собственным «Знаком Почета». Я поторопился протянуть руку к красной коробочке в ладони вручающего и был остановлен его тихим, чуть слышным голосом: «Не спешите, молодой человек, я вас не успел поздравить… — А затем громче: — Поздравляю, товарищ, и надеюсь, не в последний раз». Вслед за этим коробочка с приоткрытой крышкой, из-под которой посверкивал орденок, сказалась у меня, и я в растерянности забыл произнести слова благодарности, спохватился, уже сев на место рядом с поэтом Евгением Долматовским. Мы были знакомы с ним еще как деткоры. Он был торжественно-спокоен, как человек уже опытный, во второй раз пришедший в Кремль за наградой: год назад его наградили орденом за заслуги в области литературы — это было первое большое награждение писателей всех поколений — и теперь вот боевой медалью за работу во фронтовой печати. Мы договорились, что сразу из Кремля съездим в «Комсомольскую правду» показаться, похвалиться ее редактору Данилову, которого снова повысили, переведя из «Пионерки». Но тут начались коллективные фотографирования с Калининым, и я потерял Женю из вида. То ли он передумал, то ли его увлекли в другое место, и я встретил Долматовского… через 25 лет в ЦДЛ, говорю встретил, а не встретились, потому что я не решился к нему подойти и назваться в силу все той же своей болезненной боязни не быть узнанным…
Очень мне хотелось пофасонить, покрасоваться орденом перед Колей Даниловым. Как-никак, он стоял у истока моей морской «карьеры», начавшейся возле камбузной плиты парохода «Лена». Он, Николай, не побоялся, как вы помните, подписать мне ходатайство в Балтийскую контору, несмотря на «сигнал» бдительного секретаря редакции… Я понимал, правда, что своим «Знаком Почета» я Данилова особенно не удивлю. К той поре немало уже журналистов получили ордена — за экспедиции, за походы, пробеги и перелеты, и вот за финскую войну. Корреспондента той же «Комсомолки» Леонида Коробова наградили орденом Ленина: он заменил в бою на Карельском перешейке убитого комбата и поднял батальон в атаку.
Так вот, я понимал, что Данилова своим орденом не поражу. Я знал его склонность скрывать под иронией свои истинные чувства и догадывался, как он меня встретит. Так и встретил, как я догадывался.
— А-а, — воскликнул он, увидев мою просунувшуюся в дверь его кабинета физиономию. — Здорово́, кавалер «веселых ребят»! Догнал, значит, Толю Финогенова… Поздравляю! — Это уже было сказано без иронии в момент, когда он обнял и прижал меня к себе.
Финогенов был тоже недавний искровский деткор; он раньше всех нас перешел во взрослую печать, участвовал от «Комсомольской правды» в экспедиции по спасению папанинцев и получил «Знак Почета».
— Ну рассказывай, рассказывай, Синдбад-мореход… — говорил Данилов, но по характерному рассеянному его взгляду я понял, что он уже где-то далеко от меня, и в таких случаях обижаться на Колю бессмысленно, это не от равнодушия к вам, а от внутренней сосредоточенности на чем-то более важном для него в сию минуту.
— Вы знаете небольшую книжку отца «О тактике ледового плавания», изданную в сороковом году? — спросил меня как-то Игорь.
— Не только знаю, но и храню у себя, — сказал я. — Михаил Прокофьевич подарил ее мне в Мурманске. В мою домашнюю библиотеку в Ленинграде, от которой мало что осталось в блокаду, она не попала, уцелела и теперь вот стоит в шкафу. Специалисты говорят, что многие рекомендации, высказанные Белоусовым в книге, остались и посейчас в силе. А напечатанная крошечным тиражом, она просто библиографическая редкость для тех, кто собирает литературу об Арктике.
— У нас с мамой всего три экземпляра… Но я не поэтому спросил вас. Разбирая архив отца, мы нашли пачку листков, исписанных совершенно незнакомым нам почерком, ужасно трудным для прочтения. То, что удалось понять, очень похоже по содержанию, по фактам на текст папиной книги. А по стилю, по форме изложения — на его живую речь, в книжке она стилизована, подогнана к языку учебника, наставления. Похоже, что кто-то записывал отца, а затем передал ему эти записи для редактирования.
— Покажите мне их, — сказал я, уже почти зная, о чем говорит Игорь.
И он протянул мне листки.
— Моя рука, мой почерк! Когда мы стояли на ремонте в Росте, Михаил Прокофьевич прочел лекцию о тактике ледового плавания для капитанов, штурманов с судов, собиравшихся в арктическую навигацию. Я говорю — прочел, как обычно говорят о лекциях. А он не читал, говорил в свободной манере, по-моему даже конспекта не имея. Но попросил меня вести запись, зная мою репортерскую способность к скорописи: строчишь карандашом, не вдаваясь особенно в смысл услышанного, только спеша механически, в точности все зафиксировать, занести на бумагу, ну как делает стенографистка. Но она расшифрует свои значки и через неделю и через месяц. А я, если не проделаю это сразу, по горячей записи, никогда уже ее не прочту. Вот эти листки и есть расшифровка моей скорописи, моего шифра.
— А почерк-то, почерк! Тут и половины не разгадаешь. Как отец-то разобрал, а судя по книжке, эта запись легла в ее основу.
— Дайте мне, Игорь, сие на вечерок, разрешите переписать.
И теперь у меня хранятся и книга моего капитана, и его «живая речь», как выразился Игорь.
Из лекции М. П. Белоусова (в моей записи):
«В уроках географии данная аудитория не нуждается.
Только короткая справка: морские границы страны растянулись более чем на 40 000 километров.