Итак, война разлучила отца с сыном. Первый — в городе, захваченном японцами, второй — во флоте воюющей с Японией страны. Но сын, оказывается, полностью осведомлен о всех делах отца. Фабрика работает на оккупантов, приносит немалые доходы. И часть их отец пересылает сыну, как совладельцу. Я не совсем понял, как это делается, какими путями. Мне помешал Дворов, у которого вырвалось:
— Наглость!
И, естественно, Шриро умолк.
— Я знал, что капиталисты сволочи, — продолжал Николай. — Но не до такой же степени. Пересылать деньги из одной воюющей страны в другую, ей враждебную. Так нагло наживаться на людской крови!
Этот сын колхозника не был дипломатом, он рубил правду-матку, как мог. Шриро обиделся и стал объяснять, что все, о чем он рассказывал, не имеет никакого отношения к войне. Отец, мол, связывается с ним через нейтральную клиентуру. Но Дворов и не вслушивался в эти доводы. Он активно наступал на живого, впервые увиденного им в жизни капиталиста.
— Все капиталисты наживаются нечестным путем.
— Что вы говорите! — вскричал Шриро. — Мы с отцом никого не обманываем, мы честные люди.
— Да уж ваша честность! Последнюю шкуру сдираете с рабочих.
— Мы спасаем их от голодной смерти, предоставляя работу…
— Рабочий у вас, особенно китайский, целый день гнет спину и не может прокормить семью, а фабрикант живет припеваючи и богатеет за счет эксплуатации, — продолжался урок начальной политграмоты.
— Вы не учитываете, господин лейтенант, что предприниматель многим рискует. Он зависит от спроса на рынке и может за неделю оказаться банкротом…
— Аж до слез вас жалко, — съязвил Коля.
— Рабочему никто не препятствует самому выйти в предприниматели и разбогатеть… — сказал Шриро.
— Чушь! — воскликнул Дворов. — Несусветная чепуха! У рабочего столько же шансов стать капиталистом, сколько у меня святым…
— Это точно, вам далеко до святого, — съязвил на этот раз Шриро.
Разговор накалялся. Койки скрипели, и чувствовалось, что спорщики забыли о своей морской болезни. Кто-то из них то и дело вскакивал на пол и нервно ходил, ложился, снова вскакивал. Наверно, англичанин — его койка нижняя. Спор вступил примерно в ту же фазу, как у Шуры Балаганова с Паниковским из «Золотого теленка», когда те начинали потихоньку подталкивать друг друга и спрашивать: «А ты кто такой?»
К счастью, в отсек вошел механик Шаповалов и, быстро оценив обстановку, перевел разговор в другое русло. Этому способствовало и то обстоятельство, что радист принес очередную шифрограмму и Шриро извлек из-под койки свой таинственный сундук с шифром. Он сказал, что шифровальную машинку изобрел немец из Берлина и продал ее американцам… Затем перешли на погоду. В оценке Атлантического океана оба, и капиталист и комсомолец, сошлись: дрянь-океан, штормит… Но тут меня вызвали на мостик и я покинул каюту».
Пять подводных лодок — «азиатская эскадра», как называли себя тихоокеанцы, — поспели к нам в Полярное в самый, что называется, срок.
Бригада воевала уже полтора года, нанесла немало ощутимых ударов в базах и на коммуникациях противника, но и сама терпела потери, почти не получая пока пополнения. «Азиаты» с ходу, без передышки вошли в строй воюющих экипажей, а это был строй сильных, очень сильных, подравняться к которому, взять тот же шаг было не так-то легко.
Был Фисанович со своим экипажем, деликатный, в высшей степени интеллигентный Фис, как все мы его называли, образованнейший, музыкальный, тонкий ценитель литературы. Он и воевал-то красиво, если возможно такое сочетание слов, изящно воевал, в том смысле, что каждая его атака, математически рассчитанная, была филигранна в исполнении. И это не на офицерских играх в штабе соединения, а в штормующем море, в горячем, минуты протекающем бою. Фис и его лодка «М-172» удивительно гармонировали друг с другом, они даже внешне были схожи, маленький, худенький командир и легкая с тонкими обводами «Малютка». Их трудно было представить друг без друга. Когда под конец войны Фисановича перевели на другую лодку, его прежняя ушла в море и не вернулась, а ее бывший командир тоже остался навсегда в океане на своем новом корабле. Новый-то был для командира, для экипажа, а вообще-то лодка устарелого типа «Веди», из тех кораблей, что распределялись в счет репараций как трофеи между союзными странами. Нашей бригаде достался дивизион из четырех «Веди», который вышел к месту назначения из английского порта Розайт. Шли в разное время и разными маршрутами, согласованными с британским адмиралтейством, «В-1», которую вел Фисанович, исчезла при обстоятельствах, столь же подозрительных, как и гибель «Л-16» близ Сан-Франциско на пути из Владивостока. Разница лишь в том, что лодка Гусарова была явно атакована какой-то субмариной, — это видели, хотя и не установили принадлежность пирата, — а Фисанович с экипажем пропали без вести, и тайна эта до сих пор не раскрыта. Догадки без доказательств… Я стоял на пирсе, когда в Полярное одна за другой приходили «Веди». Очередность была по бортовым номерам. Но первой вместо «В-1» ошвартовалась «В-2», и ее командир еще с мостика спросил, увидев свободный причал: «А где Фис?» — и умолк, понимая, что такой пунктуальный, обязательный моряк, как Фисанович, не мог по своей воле нарушить утвержденного распорядка…
Был Лунин, другой характер, другой жизненный стиль, типичный морской волк со всеми качествами такого «волка». Смелый и хитрый. Однажды ночью он провел лодку в надводном положении в узкую бухту, где базировались корабли противника, и на запрос с берегового наблюдательного поста, кто следует, приказал отсемафорить длинным многосложным немецким ругательством, и пока там на берегу разбирали сигнале лодки, а разобрав, вполне им удовлетворились, Лунин успел выстрелить по причалам изо всех торпедных аппаратов и с носа и с кормы. Это он, Лунин, выходил в атаку на линкор «Тирпиц», также прорвавшись в самую середину мощной вражеской эскадры.
Был Видяев, командир «щуки». Те, кто бывает сейчас в Полярном, видят Видяева, изваянного из камня, а я помню его живым. Неразговорчивый, хмуроватый, как и подобает северянину, он на войне оставался тем же тружеником моря, каким был, рыбача, до войны. В море Видяев уходил как-то неприметно, вот стояла его лодка у пирса, а вот уже нет ее, хотя до отхода не замечалось вроде никакого движения на палубе. Он и с моря приходил бы неслышно, если б не традиция, установившаяся на лодках бригады, — салютовать при возвращении в базу в знак каждого потопленного корабля. А Видяев редко возвращался без победы, и волей-неволей нужно было стрелять в небо из носовой пушки. «Ну зачем палить? — говорил осторожный Федор. — Ну, похоже, потопили фашиста, а может, он еще выплывет…»
Был Шуйский, остряк, шкатулка анекдотов, любитель дружеских розыгрышей. Общаясь с ним, слушая его, вы не могли подумать, что это человек трагической судьбы, несправедливо приговоренный незадолго до войны к расстрелу за тяжелую аварию корабля. Расстрел заменили после коллективного ходатайства подводников десятью годами заключения. Война застала осужденного в лагере на Севере. Друзья помнили о нем, понимали, что в боях он снимет с себя приговор, верил в это и командующий флотом и просил за Шуйского. И вот он снова в своей стихии, среди подводников, на корабле, еще осужденный, но уже расконвоированный, таким и ушел в поход. Первой его боевой наградой было снятие судимости, второй — возврат офицерского звания, третьей — назначение командиром лодки. А потом пошли ордена, и среди них орден Александра Невского, после которого приятели стали называть Костю «князь Шуйский-Невский». Воевал «князь» уверенно, спокойно, удача не изменяла ему, уходил — приходил, салютуя о победе, уходил — приходил, снова салютуя, и когда его лодка не откликнулась как-то на вызов, в штабе сочли это случайностью, убежденные, что с Шуйским ничего не может стрястись, но лодка не ответила на повторный вызов, не откликнулась и на третий…
Я назвал четырех подводных асов и могу продолжить список: Котельников, Гаджиев, Тамман, Хомяков, Августинович, Егоров, Каутский, Сушкин, Кучеренко, Щедрин… Ого, рука моя так разбежалась, что к числу ветеранов-североморцев приписала уже и новичков с Тихого океана — Сушкина, Кучеренко, Щедрина. Впрочем, описка невелика: «азиаты» не долго пробыли в новичках, а вернее сказать, вовсе ими не были. Они с ходу — в строй, с моря — в море. И по-ошли топить!
«Започи́нил» среди тихоокеанцев Сушкин, веселый человек, отчаянный бильярдист. Вернувшись с позиции, он доложил:
— Потопил дуплетом в лузу!
Принимавший рапорт простил Сушкину эту вольность: трудно было точнее определить проведенную им атаку. С одного залпа — два транспорта. Дуплет сложен и на бильярдном поле, но представляете, каков он в морском бою? Нужно терпеливо выждать, не открываясь врагу, чтобы два идущих в конвое судна сошлись в створе, слившись как бы в одну цель, и бить по этой цели. С одного удара — два! Случай? Везение? Сушкин дважды еще повторил такой удар. Потом подобные атаки вошли в «быт» наших командиров. «Дуплет Сушкина» стал обычным тактическим приемом подводной войны.
Педантичный, расчетливый Кучеренко зарекомендовал себя сразу как оптовик. Три результативные атаки в одном бою, и все три подтвержденные дополнительной разведкой. Это был рекорд, побитый вскоре самим же Кучеренко. Полярным днем, при ясном, беспощадно светящем солнце, встретив два немецких конвоя, он вышел в атаку, уклонился от преследования, снова атаковал и в результате этого довольно продолжительного рандеву с противником пустил на дно четыре транспорта. И это был боевой рекорд, никем уже, кажется, не превзойденный.
Так что «азиаты» били прицельно и кучно.
Щедрин в этом смысле не отставал.
В книге-дневнике командующего Северным флотом, нашего любимого командующего, ныне покойного адмирала Арсения Григорьевича Головко, в книге, которую он назвал с характерным для него сочетанием неподдельной скромности и высокого достоинства — «Вместе с флотом» и в которой даны точнейшие характеристики множеству моряков, воевавших под его командованием, о Щедрине сказано так: