В эту ночь начальник полиции Одерштадта в передаче РСБ во всеуслышание заявляет возмущенным журналистам: «Ну и что, что полиция бездействует? Я не хочу ради этого жертвовать своими людьми!»
Ради этого.
На следующий день, когда число раненых достигло уже тридцати трех, полиция все-таки решила вмешаться, чтобы ее не обвинили в бездействии перед лицом эскалации насилия. Бритоголовые атакуют не только жилые комплексы, они устраивают регулярные облавы на иностранцев: мужчин, женщин и детей. Часть бесчинствующих — малолетние, но и они гордятся тем, что они немцы, и непрерывно вопят об этом.
У Миши в гараже между тем голова уже кружится от голода. Водопровод спасает, по крайней мере, от жажды, но вот с едой… Как быть дальше? В старом «Шевроле» он нашел побелевшую плитку шоколада, неоднократно таявшую от жары и снова затвердевавшую от холода. От нее он отламывает малюсенькие порции, ровно столько, сколько нужно для поддержания сил. Надо растягивать, кто знает, когда он выберется отсюда. Что за проклятая дыра, думает Миша, Левку я прибью, если сам останусь жив. Но потом он говорит себе, что Лева действительно не мог знать, что здесь такое начнется. Ему бы только выбраться отсюда, но как раз это-то и невозможно, потому что на следующую ночь бесчинства возобновились с новой силой, и бритоголовые попытались взорвать ворота гаража. Хорошие, милые, дивные ворота, они выдержали взрывы, хотя Миша и был напуган до полусмерти.
Днем в Одерштадт прибыло пятьдесят автономистов и группа сотрудников Лиги прав человека.[15] Миша следит за всеми событиями при помощи своего радио, он слушает горестные сообщения репортеров о том, что их не охраняют, хотя в городе присутствуют более пятисот вооруженных представителей государственной власти, усиленных к тому же формированиями из ближайших городов, такими, как подразделения пограничной охраны, несмотря на то, что речь идет о санкционированной демонстрации. Миша сидит на крышке радиатора старого «Шевроле», слушает и сосет кусочек испорченного шоколада, свой обеденный рацион.
Автономисты и представители Лиги высказывают гражданам свое мнение.
— Это позор! — кричит один из них в мегафон. — Задумайтесь!
И тут же раздаются голоса, скандирующие (Миша слышит все это по своему радиоприемнику):
— Долой нацистов, свободу иностранцам!
И еще:
— Содрать шкуру с плешивых нацистов!
Славные жители Одерштадта, которые до сих пор были так воодушевлены травлей, теперь вынуждены растерянно смотреть на то, как автономисты разрисовывают их дома лозунгами «Третий рейх не повторится!» и «Долой нацистов!» Когда неонацисты начинают в них стрелять, автономисты разбирают мостовую, и тут федеральная погранохрана решается: запретить демонстрацию! Летят камни, звенят и осыпаются разбитые стекла витрин, автомобили превращаются в лом, пробито несколько голов, но тяжелее всего приходится автономистам и представителям Лиги. Их избивают полицейские, их арестовывают или разгоняют.
Между тем приехало огромное количество радиожурналистов и телевизионных съемочных групп, среди них много зарубежных, единое отечество предстало перед миром во всей своей красе. Уполномоченный магистрата по связям с общественностью на пресс-конференции взволнованно обличает «нездоровую шумиху в средствах массовой информации» и «погоню за сенсационными репортажами», из-за которых Одерштадт оказался выставленным в черном свете. Как замечательно отмечено: виноваты не нацисты и бритоголовые, а журналисты со своими репортажами! Наконец, он переходит к делу:
— Напряженность здесь существует уже давно, с 70-х годов, поскольку граждане рассматривали как узаконенное потакание иностранцам то, что они пользуются привилегиями, а именно: у них есть визы и возможность ездить за покупками на Запад. И все, что накопилось с тех пор, теперь выходит наружу. Люди здесь не злопамятны, но все-таки они не могут с этим примириться.
В репортажи также включены «голоса из народа», так называемое «здоровое общественное мнение». Миша с содроганием слышит эти голоса по своему крошечному радиоприемнику. Вот одна женщина говорит:
— Я живу здесь с шестьдесят четвертого, при мне возводились эти жилые кварталы. И когда выстроили эту красоту, кого туда поселили? Венгров! С их семьями! Позднее, когда они выселились, оказалось, что они оставили дома в свинском состоянии. Не то, чтобы я имела что-то против венгров, но наши простые люди годами ожидали квартиры — тут есть чему накопиться.
Мужчина:
— У них была свобода передвижения, у иностранцев из братских социалистических стран, а у нас — нет. У них была валюта, у нас — нет. Они получали больше денег, чем немцы, за ту же самую работу. Если к вам постоянно так относятся, это вызывает ненависть.
Молодой человек:
— А то, что наши девушки связывались с этой дрянью, с черными, — это отвратительно! Только из-за того, что у них было все — новые телевизоры, магнитофоны, видео, стиральные машины и современные унитазы (ах, думает Миша, ах!). Если политики боятся осуждения «прогрессивной общественности» и ничего не делают, то мы должны сказать спасибо бритоголовым, большое спасибо за то, что они, наконец, расчистили эту грязь…
Но если все это верно, про привилегии во всех областях, думает Миша, грустно сопя, то людям здесь следовало бы ненавидеть свое государство, партию, которая столького их лишила. Только ссориться с государством и партией опасно. Себе дороже выйдет. Поэтому ненавидят иностранцев, сначала тайно, потому что «дружба народов» и «солидарность», а теперь явно, и в тысячу раз сильнее, потому что теперь мы живем при демократии, с социализмом покончено, и все можно делать в открытую.
Приходится только удивляться, думает Миша, когда слышишь, что прибыли сотни полицейских и пограничников, чтобы «активными действиями предотвратить дальнейшее обострение ситуации». То, что ему видно через окно верхнего света на улице Томаса Мюнцера, выглядит так: эти предотвратители с собаками, водометами и слезоточивым газом набрасываются на прибывших в основном из Берлина автономистов — защитников беженцев и только, если уж совсем нет другого выхода, — на бритоголовых. В результате тридцать два человека арестованы, двое тяжело ранены, более пятидесяти с легкими ранениями. Конфискованы ножи, пращи, пугачи, кастеты, бутылки с зажигательной смесью. На следующий день представитель полиции, торжествуя, докладывает:
— Теперь здесь мышь не пробежит.
Тем временем местные администраторы ломают себе головы, как преодолеть разразившийся кризис. Они просят совета в Бонне, а там им говорят: делайте то, что считаете нужным. Без активного вмешательства полиции здесь ничего не сделаешь, это ясно всем, но как все это будет выглядеть теперь, когда со всего мира понаехали фотографы и съемочные группы? Безобразно это будет выглядеть, — массовое избиение людей полицейскими, — отвратительно. Это уже и теперь достаточно мерзко выглядит, напоминая миллионам людей во всем мире уличные бои нацистов в 1932-33 годах. Неужели Германия уже зашла так далеко? Быстро, однако…
Нет, никакого вмешательства полиции.
Но что же тогда?
Охрана общежитий, предлагает министр внутренних дел, словно зная, что террор возобновится. Для немецких граждан Одерштадта бесчинства стали почти развлечением в свободное от работы время. Нет, не для всех, многие напуганы, например, старушка Вайхман, которая живет рядом с квартирой пухленькой шестнадцатилетней Элфи и ее матери (отца нет). Старушка Вайхман дает интервью журналисту:
— Стыдно должно быть за наших немцев, — говорит она, — разве негр виноват, что он черный?
Другие тележурналисты опрашивают владельца палатки-закусочной Петера Лодерера. То, что он говорит, может и не пройти ни в одну из германских телепередач:
— Теперь мы навечно стали гнездом фашизма, — говорит господин Лодерер. — В таком городе никто больше не захочет ни во что вкладывать деньги!
При этом такой приговор своему городу Лодерер считает несправедливым, в конце концов, только четверть жителей против иностранцев, «самое большее».
Снова и снова один из фашистских лидеров, Калле, появляется перед камерами и микрофонами. Журналисты спрашивают его, что он думает об иностранцах. Он потрясает кулаками и орет:
— Германия — немцам! Долой иностранцев!
Он пьян, но при этом на редкость в здравом рассудке и озлоблен. Друзьям он говорит, что сказал журналистам «только то, что они хотели услышать, эти засранцы». А друзья хвалят его:
— Ты был хорош, Калле, по-настоящему!
На другое утро битва, в которой немецкий люмпен-пролетариат выступил против тех, кто еще беднее, продолжалась с неменьшей ожесточенностью, а у министра внутренних дел родилась идея «охраны». Он соглашается с тем, что это не будет «окончательным решением», и при этом он ни на секунду не задумывается, что за формулировку он употребляет.
Значит, «промежуточное решение»! Притесняемых иностранцев нужно, для обеспечения их собственной безопасности, удалить из Одерштадта и доставить на секретный сборный пункт. Того, что он тем самым выполняет требование, которое выкрикивалось неонацистами, — этого министр внутренних дел не замечает, либо, что скорее всего, ему это безразлично. Наконец-то здесь станет спокойно! Поэтому тайком, украдкой, к следующей ночи готовится эвакуация иностранцев.
Тем временем Миша бросает вызов судьбе. Если он сможет не дышать, пока досчитает до тридцати, то он выйдет живым из этой гаражной западни. Так он и делает. Вечером он находит возле гаража канализационный люк и по подземной галерее попадает в другой квартал.
В тот момент, когда он выходит на поверхность, снова раздаются вопли нацистов, и камень попадает ему в правое бедро. Безумная боль. Он падает и кричит от боли. Его охватывает смертельный страх, он не хочет умирать, и тут к нему подбегает молодой вьетнамец. Он говорит «помогать» и хочет его поднять и увести с собой. Щуплый двадцатилетний Там Ле Фан из Ханоя, приехавший издалека на работу в «братскую страну», взваливает Мишу на спину и, сгорбившись, бежит с ним к ЖК IX, где он живет. По дороге в них летят камни и бутылки, и оба истекают кровью, когда за ними, наконец, захлопывается тяжелая входная дверь, и они опускаются на пол.