— Спасибо, — говорит Миша вьетнамцу. — Спасибо, товарищ.
— О’кей, о’кей, — говорит тот и стирает кровь с мишиного лица, в то время как по его собственному течет кровь. — Я Фан.
— Я Миша.
— Здесь хорошо. Мы все здесь хорошо. Ничего не случаться.
— Спасибо, — говорит Миша и повторяет снова и снова: — Спасибо.
Он сидит в крошечной комнатке вместе с девятью вьетнамцами. Здесь спертый воздух. Мужчины и женщины в страхе, о стену дома все время бьются стальные шары, брошенные рукой или выпущенные из пращей. Люди лежат на полу, прикрытые досками и листами железа на случай, если шар пробьет окно. Дети жмутся к матерям, женщины плачут, мужчины ругаются, а Миша думает о том, что ему написала сестра Левы Ирина, что сказано в Торе, этой древней книге: «Каждый человек — это целый мир. Кто убивает человека, тот разрушает целый мир. Но кто спасает человека, тот спасает целый мир.»
Тут у Миши, лежащего тоже под листом железа, слезы наворачиваются на глаза. А через четверть часа бутылка с «молотов-коктейлем» влетает в окно. Раздается грохот, и вспыхивает огонь — горит бензин, горит одежда, горят волосы и кожа. Люди бегут из комнаты. Они пытаются помочь друг другу, но у них нет ничего — ни перевязочных средств, ни мази от ожогов, ни врача.
Стоны и крики боли становятся все сильнее и заполняют зловонный квартал до тех пор, пока атака не утихает, — вдоль улицы Томаса Мюнцера едет полицейская машина. Человек в униформе объявляет в мегафон, что сегодня ночью все будут эвакуированы для обеспечения их безопасности.
Многие молятся и плачут, собирая свои пожитки, наконец, время пришло, и полиция образует проход к автобусам, которые должны увезти всех. И снова голос через мегафон:
— Теперь выходите! Вы должны покинуть это место! Быстрее!
И вот иностранцы, не выдержав издевательств, выходят на улицу из ЖК IX, один за другим, всем страшно, многие ранены, на них примитивные повязки, а у немцев праздник.
— Срань желтопузая!
— Черножопые, черножопые!
— Немытые рожи заграничные!
— Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!
— Германия — немцам!
— Долой иностранцев! Долой иностранцев!
— Вперед! — кричат иностранцам презрительно смеющиеся полицейские, оставившие свободным узкий проход. — Вперед, вперед, быстрее, быстрее!
Так движется эта процессия отчаянья к приготовленным для нее автобусам, и один за другим люди взбираются туда. Впереди ждет, слава Богу, передвижная радиостанция с голубой мигалкой.
А добропорядочные немецкие граждане смеются, орут и визжат.
А потом летят камни.
Фан сидит у окна, Миша — рядом с ним. Юноша из далекого Ханоя подбадривает Мишу, судорожно скаля зубы от страха. Толпа на улице заскучала и стала расходиться. Тут раздается грохот, словно мир перевернулся, и стальной шар пробивает оконное стекло рядом с Фаном, попадает ему в левый глаз, а потом отскакивает Мише в голову. Залитый кровью, Фан валится на сиденье.
— Попал! — орет кто-то восторженно снаружи.
— Помогите! — кричит Миша. — Помогите!
С водителя этого довольно. Он трогается с места. Скорее прочь отсюда!
34
Мише страшно.
Всем в автобусе страшно. Такие же несчастные, как и я, думает Миша. Впереди этого автобуса едут другие, и позади него едут другие, и всем страшно, от страха тошнит и тело покрывается потом. Народный немецкий праздник продолжается и на окраинах Одерштадта. Перед каждым домом, перед каждой пивной на тротуарах стоят люди, они кричат и смеются, многие вскидывают правые руки, еще больше — выставляют вверх указательный и средний пальцы. Конвой постоянно должен поддерживать порядок, потому что на улице дебоширят пьяные, а кое-где улицы перегорожены баррикадами.
Колонна продолжает двигаться, страх то и дело достигает предела, зловоние распространяется все больше, в особенности когда автобусы по какой-то причине останавливаются. Последние уличные фонари остались позади, автобусы выехали за город, и их окутывает тьма. Фан тихо постанывает, его бьет дрожь. Он пытается не стонать, хотя глаз болит невыносимо — нужна медицинская помощь. Миша громко требует, чтобы водитель вызвал по радио врача и машину «Скорой помощи».
— Мужчине нужна медицинская помощь, вы слышите, водитель, водитель, вы слышите?
Водитель, пожилой мужчина, не реагирует. Он ни на что не реагирует, он проклинает свою судьбу, которая посадила его за руль этого автобуса, потому что эти желтые, чего доброго, еще прикончат его от страха на одной из бесчисленных остановок. Водитель про себя проклинает беженцев и полицию, и всех высокопоставленных чиновников, которые позволили всему этому так далеко зайти. Водитель молится, чтобы он остался после этой поездки целым и невредимым. Это воссоединение было безумием, думает он. Он мог бы согласиться с писателем Грассом и с бывшим главным редактором «Шпигеля» Беме, но он никогда о них не слышал. Людей, которые думают и чувствуют так же, миллионы, но они никогда не встречаются друг с другом, поэтому в мире все может продолжаться по-прежнему. Поэтому беды становится все больше, и в конце концов она всех нас поглотит, думает Миша, и никто о нас не пожалеет.
Однако Фану нужен врач!
Наконец, Миша кричит так громко и требовательно, что водитель вызывает по радио «Скорую помощь», после чего ругает Мишу последними словами. Через некоторое время подъезжает «Скорая» с голубой мигалкой и сиреной. Мужчины помогают Мише поднять и перенести стонущего Фана в машину. Мише позволяют поехать с ним, кто-то швыряет им вслед полиэтиленовый мешок со всем скарбом Фана. Врач осматривает глаз человека, который приехал из Ханоя в Одерштадт в надежде, что ему будет лучше в этой волшебной стране. Врач приходит в ужас, это хорошо видно (то есть, видно Мише, а Фан вообще ничего не видит), и он говорит водителю, что надо ехать в ближайший город Пирну к глазному врачу.
Там женщина-врач, осмотрев Фана, говорит:
— Скверно. Его надо немедленно в клинику Дрездена, здесь нельзя оперировать.
И она звонит. Там ее долго посылают от одного телефонного номера к другому, и все, с кем она разговаривает, говорят ей, что не могут принять вьетнамца.
— Никак не можем! Необходимо надлежащее письменное распоряжение, — произносит мужской голос.
Женщина-врач в Пирне начинает кричать:
— Надлежащее письменное распоряжение? Здесь человек с тяжелым ранением, у него поврежден глаз, туда попали осколки стекла!
Во время этого телефонного разговора ассистент смывает Мише кровь с лица и накладывает повязку на голову.
Мужчина из клиники прямо говорит, что его это не интересует, интереснее, кто оплатит расходы. Женщина-врач подскакивает и кричит:
— Не интересует? Кто оплатит расходы? И это говорите вы, врач? Назовите вашу фамилию, я позабочусь о том, чтобы вас лишили допуска к работе!
Плохо она начала, думает Миша, так ей никогда не узнать имя этого брата милосердия из клиники. И вдруг робкого и печального Мишу охватывает гнев, он вырывает из рук врача телефонную трубку и начинает орать точно так же:
— Если вы немедленно не подготовите все для операции и еще хоть раз скажете, что этого человека нельзя к вам доставить, то я позабочусь о том, чтобы вы вылетели с работы и больше никогда не имели права работать врачом. Через четверть часа мы будем у вас!
— Кто вы, собственно, такой?
— Я местный начальник полиции! — врет Миша. — И если вы не подчинитесь, будет скандал, тогда не только вы — вся ваша клиника перевернется вверх дном. Об этом я позабочусь, если не останется ничего другого.
В маленьком кабинете глазного врача все неотрывно смотрят на Мишу. Просто ужас, как он неистовствует, как он бушует! Ах, если бы они знали, сколько лет страданий и безмолвия выплескиваются сейчас наружу, сколько лет унижений и бесправия, вся жизнь, где он всегда был бессилен.
Неожиданно врач из дрезденской клиники бормочет что-то о недоразумении, разумеется, пациента надо привезти как можно скорее, и все будет подготовлено, и зачем начальнику полиции так волноваться.
— Мы едем! — кричит Миша и бросает трубку на телефонный аппарат. Женщина-врач в маленьком кабинете говорит:
— Спасибо.
И Мише снова приходит в голову мысль, что на свете не все свиньи, что самое большее их половина на половину — совсем как у него.
Итак, Фана снова помещают в машину «Скорой помощи»; Мишу тоже берут из-за его ноги. В клинике никто не говорит ни слова, сестры, санитары и врачи, так у нас все устроено, никто не спрашивает, где начальник полиции. И прежде чем беднягу Фана из Ханоя перевозят в операционную, он протягивает Мише руку и шепчет что-то, что Миша не может понять. Поэтому он наклоняется прямо к губам Фана, однако тот очень ослаб и говорит на своем языке, так что Миша не понимает ни слова. Но это наверняка что-то доброе — то, что говорит Фан, Миша еще раз пожимает ему руку и говорит:
— Всего хорошего!
Он стоит один перед входом в операционную и снова ощущает тот ветер, который шесть тысяч лет скитался по морям и континентам, вокруг всего света, но теперь это уже не еле слышное дуновение и шорох. Это очень отчетливо, так что Миша кивает и говорит:
— Да.
Да, время пришло.
Приходят два санитара и ведут его в приемную, где врачи начинают возиться с его бедром.
— Да, — говорит Миша снова.
— Что случилось? — спрашивает один из врачей.
— Ничего, это я про себя, — говорит Миша.
35
В дни «борьбы» за свободный от иностранцев Одерштадт и некоторое время после этого политики в Бонне страдали от привычного словесного поноса. Миша слушал все это и думал: как всегда — говорят. И как всегда — ничего не делают. Протестантские епископы тоже говорили — о чем же они говорили? — о «постыдном событии». Они формулировали так:
— Нам стыдно, что это происходит среди нас.
В Одерштадте ни один пастор носа не высовывал, — от стыда, наверное, подумал Миша, услышав это, только потом Церковь зашевелилась.