— Задушили, утопили, закололи, отравили, повесили, переехали машиной, расчленили, сожгли, растворили в кислоте — мало ли возможностей?
— Н-да, господин следователь, вы правы, есть много возможностей. Мне известны еще несколько.
— Я в этом не сомневаюсь.
— Так, значит, я это сделал либо в одиночку, либо с кем-то другим?
— Это вам тоже известно лучше. Предположительно, с другими. Поэтому вы здесь, в изоляторе службы госбезопасности.
— Почему?
— Чтобы другие не могли вас вызволить.
— Ах, да, конечно. Глупый вопрос.
— Я уже сказал вам, нечего держать нас за идиотов!
— Вы сказали это, господин следователь. А когда было совершено преступление? — Остановимся на классической иронии. Расстрелян я буду в любом случае, так что надо хотя бы развлечься!
— В период с того момента, когда Миша Кафанке ночью тайно покинул Димитровку, и до того момента, когда вы явились в УВИР за выездной визой. Когда вы были там арестованы, наши сотрудники обнаружили у вас жетоны камеры хранения на Белорусском вокзале. Поехали туда. Получили три чемодана с одеждой и обувью Миши Кафанке. Включая вешалки с его именем. Это для вас достаточная точность?
— Точность достаточная, господин следователь. Вот, значит, как был убит Миша Кафанке. Да, да, как смерть подстерегает человека… кому я это говорю?
— Вы умный противник и, как таковой, заслуживаете уважения. (На Всероссийском открытом теннисном турнире юристов мне надо играть с дальней линии. И с моим устрашающим ударом слева, конечно.) Неделями ваши соучастники — которых мы скоро задержим, не сомневайтесь, — и вы следили за бедным Мишей Кафанке, который очень похож на вас. Днем и ночью не спускали с него глаз, это точно. Вероятно, даже снимали кинокамерой. Чтобы изучить, как он ходит, сидит, говорит, ест, просто все. Возможно, что вы виноваты даже в антисемитской мазне на доме Петраковых в Димитровке, чтобы Кафанке испугался и бежал.
— Гм.
— Вам больше нечего на это сказать?
— Собственно, нет, господин следователь. Значит, чтобы подвести итоги: у этого профессора Волкова, прошу прощения, нет родственников, так же, как и у меня?
— Точно так же, как и у Кафанке, профессор Волков.
— Я это и имел в виду. У обоих никаких родственников. Никого, кто мог бы заметить их отсутствие.
— Никого. Кафанке ведь хотел поехать в Нью-Йорк, к двоюродной тетке по матери, не так ли? Об этом вы сказали сразу же, как только вас доставили сюда, вашему соседу по камере, Виктору Алехину.
— Алехину! — кричит Миша. — Он славный парень. Значит, вы прослушивали наш разговор?
— Разумеется.
— И записали на пленку.
— И записали на пленку, конечно.
— Конечно. Как поживает Алехин, господин следователь?
— Хорошо поживает.
— Хорошо? — Мишу все еще мучает тревога. — А когда вы проводили расследование в Димитровке, господин следователь, вы говорили также и с семьей Петраковых — я имею в виду, ваши сотрудники?
— Мы ведь не сумасшедшие, профессор Волков! Чтобы стало известно, что у нас — несмотря на все меры предосторожности — происходят такие вещи? Конечно, наши люди ни словом не обмолвились с семьей Петраковых!
За это я бы тебя расцеловал! Таким образом, Ирина ничего не знает. Не думает, что со мной что-то случилось. Верит, что я уже на пути в Нью-Йорк. Спасибо, спасибо, господин Ежов!
— Но большая статья о вашем аресте была помещена в московских газетах, а затем и во всей мировой печати. Так что теперь последний папуас знает, что ваша установка по обогащению плутония не попадет в руки к преступникам, профессор Волков.
— Семья Петраковых тоже знает об этом?
— Я не сомневаюсь в этом!
— Но, может быть, они поверят, что я Кафанке.
— В самом деле, нечего нас… Ведь ваши фотографии не были опубликованы! Мы же не сумасшедшие! Никто, кроме тех, кто вас задерживал, не знает, как вы выглядите. Не может знать.
— Почему?
— Господи, довольно, наконец! Чтобы не могло такого случиться, что кто-нибудь придет — например, из семьи Петраковых — и скажет, что Волков выглядит в точности как Миша Кафанке, как вылитый! А где Миша Кафанке? Что с ним стало? Мы были бы последними идиотами, если бы сообщили хотя бы малую толику того, что здесь произошло. Миру известно, что профессор Волков в наших руках. Больше миру не известно ничего.
— Тогда я спокоен, — говорит Миша. — Вы даже представить себе не можете, как вы меня успокоили, господин следователь.
— Что вас так успокоило?
— Я думаю о том, как огорчилась бы Ирина Петракова. Она бы очень расстроилась, если бы узнала, что меня убили. Это было бы ужасно. А вы все сделали очень хорошо, я благодарю вас за вашу мудрость и доброту, господин следователь. Никто не горюет обо мне, никто не плачет. Ах, какой я счастливый человек! — говорит Миша.
— Так, — говорит Ежов, — вы изволите шутить. Довольно странная тема для юмора, должен вам сказать. Но снимаю шляпу перед вашей выдержкой. Теперь я понимаю, что вы, с вашими знаниями, вы самый опасный человек в России! Да что там — в России! Вы — враг мира номер один. Никого нет опаснее, это говорят даже американцы.
— Аме…
— С которыми мы теперь сотрудничаем против таких тварей, как вы, в чьих руках появляется возможность бросить народы мира в ядерную пропасть! При акте опознания присутствовали американские ученые. Приглашенные нами. Они могли убедиться, что вы — профессор Волков. Разумеется, вас расстреляют, — говорит Ежов. — Вы меня поняли?
— Понял, господин следователь. (Я твердо полагаюсь на тебя, Соня, дорогая сумасшедшая гадалка с Белорусского вокзала!)
— Вы можете оказать человечеству последнюю услугу, несколько уменьшив вашу чудовищную вину.
— Как, господин следователь?
— Тем, что расскажете нашим ученым — и американским, конечно, — обо всем, что вы носите в своей голове, тем, что вы откроете им ваш метод обогащения плутония.
Миша безнадежно качает головой.
— Вы не хотите этого сделать?
— Я не могу этого сделать, господин следователь.
— Почему?
— Вы рассердитесь, если я скажу.
— Я не рассержусь, обещаю. Почему вы не можете оказать человечеству эту последнюю услугу? Почему нет, Волков?
— Потому что я не имею ни малейшего понятия об этом методе! Потому что я не Волков. Потому что я могу рассказать человечеству про мой эко-клозет — а не про изобретение вашего атомного гения!
— Теперь уж вы окончательно перешли все границы! — кричит следователь Юрий Ежов и нажимает указательным пальцем правой руки на кнопку звонка. — Охрана! Охрана! Черт возьми, где вас носит? Увести этого типа, немедленно увести! В камеру! Прочь отсюда! Прочь, прочь!
— Я же говорил, что вы рассердитесь, — говорит Миша с легким упреком, когда служащие госбезопасности выталкивают его из комнаты.
31
Так проходят еще три дня.
В 6 часов утра Миша сидит в своей камере и ждет, когда придут его расстреливать. Заседание суда, на котором он был приговорен к смерти, длилось пять с половиной минут. Оно закончилось бы еще быстрее, если бы у председателя не было такого ужасного насморка, что он едва мог говорить.
Ну, теперь должно что-то произойти, думает Миша, который чувствует себя довольно скверно. Я, думает он, все еще не потерял мужества и надежды, дорогая Соня, но если сейчас же не прискачет гонец короля с помилованием, то все мужество и надежда пойдут псу под хвост. В такую ситуацию мы еще не попадали, я многое вынесу, но теперь…
У входа снаружи раздаются шаги.
Ну, вот. Спасение близится. Оно еще вовремя подоспело. Но все это начинает действовать на нервы. Тяжелая металлическая дверь отпирается, первый замок, второй замок, третий замок. Я враг мира номер один, здесь это называется спасти мир от меня. Дверь отворяется. Миша встает. Ну, вот…
Ну, вот, входит охранник Алеша Смелов, которого Миша знает с тех пор, как здесь оказался. Мягкий человек, у него всегда найдется доброе слово, сейчас он произнесет слова спасения, думает Миша. Охранник Алеша Смелов произносит:
— Батюшка пришел. — И вот уже мелкими бесшумными шажками входит упитанный черноризец.
— Слава Господу, я пришел еще вовремя!
Вот так радость. Нет, в самом деле! Миша непонимающе смотрит на толстощекое лицо священника; между тем Алеша скромно удаляется и снова запирает дверь.
— Я отец Владимир, сын мой, — говорит священник и садится на одну из двух табуреток, имеющихся в камере. — Ты просил позвать меня, это твое право. Несколько лет назад тебе еще отказали бы в духовной помощи, теперь у нас соблюдаются права человека. Если кто-то приговорен к смерти и просит священника, мы можем к нему прийти.
— Но я не просил священника, — говорит Миша.
— Просил, сын мой!
— Да нет же, отец мой!
Поп достает из ризы бумажку и читает, что на ней написано:
— Твое имя Игорь Талин.
— Нет. Это не мое имя. Мое имя Миша Кафанке.
— Но тут написано…
— Неважно, что там написано! — Миша свирепеет. — Охранник ошибся или кто-то из администрации. Вы пришли не к тому.
— Сын мой, сын мой… а если!.. Тебя ведь должны казнить, не так ли?
— Да, должны.
— Тогда я попал как раз к тому, неважно, что произошла ошибка. Мы должны видеть в ошибке неисповедимое чудо Господне. И вот я здесь. Ты нуждаешься во мне, сын мой.
Миша меняется в лице, краснеет, потому что внезапно вспоминает о тех двоих духовных сановниках в Берлине, которые многословно, но холодно объяснили ему, что ничего не могут для него сделать, когда он пришел к ним со своей бедой. И, как нарочно, именно сейчас, когда должен непременно войти конный гонец короля, возникает этот священник и говорит, что Миша нуждается в нем.
— Я в вас не нуждаюсь! В вас нуждается Игорь Талин. Позаботьтесь о нем!
Поп добродушно улыбается.
— Я и о нем позабочусь. Но сначала о тебе. Сначала всемогущий Бог привел меня к тебе. Скоро ты предстанешь перед ним, сын мой. Ты должен раскаяться во всех своих грехах. Преклони колена! Исповедуйся! Я отпущу тебе твои грехи Его именем.