Томмазо внезапно умолк. На мгновение он и я вернулись в настоящее время: мы взрослые, сейчас ночь перед Рождеством, в соседней комнате спит его дочка. Я запрокинула голову, машинально взглянула на потолок, на то же место, куда смотрел он, но не увидела ничего, кроме светлого полукруга от лампы, горевшей на тумбочке. А он видел другое: я это знала. У него перед глазами был нависающий потолок комнаты в башне.
Я поудобнее уселась на стуле. Томмазо медленно поднял голову.
— Я говорил себе: то, что мы делаем, — нехорошо, аморально. Но я возвращался в башню, когда только мог. Впрочем, это бывало нечасто — четыре или пять раз, не больше. Ну, пять, от силы шесть раз.
Закончив смену в «Замке», я садился на мопед, сворачивал на короткую дорогу через Мартина Франка, а потом выезжал на береговую автостраду. Хотелось добраться до башни как можно скорее.
— Тут замешана девушка, — сказал синьор Наччи, когда я в очередной раз пришел к нему отпрашиваться. Я промолчал. В сущности, это нельзя было считать ложью.
— Счастливая, неповторимая пора юности, — сказал он.
Затем достал из кармана банкноту в двадцать тысяч лир.
— Своди ее в ресторан.
На эти деньги я купил пасту, свиную грудинку, сникерсы и две бутылки красного. По общему негласному решению покупкой еды должен был заниматься я, потому что только у меня был постоянный заработок. Деньги, которые Никола ежемесячно получал от родителей, уходили у него на жизнь в Бари и на бензин. У Берна и Виолалиберы ничего не было.
Войдя в башню, я с порога бросал Виолалибере ее сникерсы, а она жадно их собирала. Готовили мы на походной плитке, которую ставили ближе к лестнице, чтобы в комнате чада было поменьше. За стенами башни был май, дни становились длиннее, но я не замечал этого. Теперь я предпочитал искусственную вечную ночь в башне, холодный свет фонаря.
Однажды ночью мы курили кальян, который Никола купил на блошином рынке в Бари, табак был ароматизирован яблочной эссенцией. В другой раз мы играли в театр теней — показывали силуэты на стене. Никола изображал собаку в профиль, Берн — мышь, я — нетопыря, Виолалибера — павлина. Наши причудливые тени касались друг друга, сливались друг с другом на неровной стене. Мы изображали животных, но сами были хуже, чем животные.
Так продолжалось примерно три недели. Я убегал из «Замка», когда только мог. Однажды, во время приема, Коринна схватила меня за рукав форменной куртки. Я чуть не опрокинул поднос с закусками.
— Что, расхотелось тебе нюхать резервуар?
— Нет. То есть да. А что?
— Ты больше не спускаешься в погреб.
— Просто устал немного.
— Куда это ты все время ездишь? — не отставала она.
Гости уже сняли обувь и гуляли по лужайке среди саговых пальм. Я предупреждал их, что это небезопасно: в саду отеля полно ос, но они меня не послушались. Рано или поздно кого-нибудь укусят.
— Говорят, у тебя девушка в Пецце-ди-Греко.
— А ты веришь?
— А почему я не должна верить?
Она явно была обижена.
— Это неправда, — едва слышно произнес я.
— Правда или нет, но это не мое дело, верно? — сказала она свистящим шепотом. Затем посмотрела мне в глаза. — Верно, Блэйд? — Она сунула сигарету в щель стены между двумя камнями, затем сказала: — Ладно, как хочешь, — и прошла мимо, сильно толкнув меня плечом.
Тут я на самом деле уронил поднос. Стаканчики с раками в розовом соусе разлетелись по светлому полу. На некоторых появились трещины. Те, что пострадали меньше всего, я снова поставил на поднос и подал гостям.
Позже я упаковал еду, оставшуюся от приема — баклажаны с сыром и зеленью в кляре; конечно, в бумажной салфетке им предстояло превратиться в кашу, но мы бы съели их и такими, слипшимися и холодными.
Была уже почти середина июня, вот-вот должен был открыться сезон в Скало. На площадку уже завезли столы и скамьи, на фоне моря вырисовывался розовый фургон кафе.
— Жарево! — объявил я, снимая рюкзак.
Теперь я уже научился без труда залезать в башню и спускаться по лестнице на ощупь, не включая фонарик.
Не дождавшись ответа, я произнес:
— Ужин!
Сначала я увидел Николу. Он сидел на матрасе, обхватив голову руками, и даже не повернулся в мою сторону. Над фонарем кружила ночная бабочка, непонятно как залетевшая сюда.
Берн лежал на полу, сцепив на груди руки. Я вытащил из рюкзака сверток с едой, оставшейся после приема, и помахал им у него перед носом.
— Оставь его в покое, — сказал Никола. — У него спина болит.
Берн так и лежал не шелохнувшись, с закрытыми глазами. Не знай я, что он давно уже покончил с молитвами, подумал бы, что он молится. Хотя сейчас мне кажется, что тогда, возможно, он действительно молился — но только в тот раз.
— Где Виолалибера? — спросил я.
Никто не ответил. Быть может, я почувствовал облегчение от того, что ее там нет. Это давало мне шанс, хоть и всего на один день, сберечь ту малую толику целомудрия, которая у меня еще оставалась. Мы побудем здесь втроем, как раньше. Я взглянул на Берна: он давил пальцем себе на грудь.
— Это все сырость, — сказал он. — До костей пробирает.
— Сколько у тебя денег? — спросил Никола.
Я достал бумажник, пересчитал деньги над фонарем.
— Пятнадцать тысяч. А в чем дело?
— А заначка у тебя есть?
— Я всегда приношу вам еду.
Еду приносил я один. И мне никогда не говорили «спасибо». Наоборот, иногда даже заставляли почувствовать себя чужаком, обмениваясь друг с другом понимающими взглядами.
Бабочка села на самую яркую точку на поверхности фонаря, крылья ее вздрагивали.
— Этот тип не платит тебе за то, что ты играешь в карты?
— Я не играю, я крупье.
Только тогда я заметил, что глаза у Николы влажные. Когда я сказал ему, сколько у меня денег (вдвое меньше, чем было на самом деле), он опять обхватил голову руками.
— Зачем тебе деньги?
Еще один вопрос, оставшийся без ответа. Прошла минута. Наконец Берн устало проговорил, обращаясь к потолку:
— Давай, Никола, скажи ему.
— Скажи сам! Или боль в спине говорить не дает?
— Так для чего вам деньги?
— Похоже, мы накосячили, приятель, — сказал Никола, и вдруг захохотал. — Здорово накосячили.
— Никола, Берн, что случилось?
— Она залетела, — произнес голос снизу.
Успокоившись, Никола впился в меня глазами.
— Случайно не от тебя? — спросил он шепотом. — Может, у нее родится такой же, как ты, с белыми ресницами? — И снова разразился истерическим смехом.
Берн медленно сел, скрестив ноги, попробовал расправить плечи. Он говорил, что колющая боль начиналась у него в висках, потом переходила в позвоночник и опускалась все ниже и ниже, до паха. Приступы продолжались примерно неделю. Но ты, конечно, это знаешь.
— Давай выйдем, — сказал мне Берн.
Я помог ему встать, затем подняться и спуститься по лестнице. А там, где не хватало ступенек, помогал сползти вниз. Мы прошли через пустырь и сели на крюк, за который фургон прицепляли к машине.
— В Бриндизи есть один доктор, — негромко и отрывисто произнес Берн. — Он сделает все, что надо, так, чтобы никто не узнал. Но говорят, что ему надо дать миллион.
У меня не шли с языка вопросы, которые следовало задать. И я опять спросил, где Виолалибера. Никола заплакал. Берн отрешенно смотрел на него.
— На данный момент у нас двести тысяч, — продолжал Берн. У него шевелилась только одна сторона рта. — На будущей неделе Флориана пришлет Николе столько же. Вместе с твоими получится почти пятьсот тысяч.
— Гореть нам в аду! — крикнул Никола.
— Заткнись! — скомандовал Берн.
Но Николу охватила паника:
— Помните, что говорил Чезаре? Помните?
Если он не перестанет орать, нас могут услышать, подумал я; впрочем, вокруг на расстоянии нескольких километров не было ни одной живой души. Только ящерицы, затаившиеся в кустарнике, и крабы, забившиеся в расщелины скал.
Берн крепко сжал руку Николы у локтя, но тот вырвался.
— О том, что происходит с детьми, убитыми до рождения? Помните?
— Никола, ты ведешь себя иррационально. Ничего этого нет — ни реинкарнации, ни наказания свыше, ни божественной сущности. Мы с тобой уже говорили об этом. Если бы ты прочитал «Единственного…»
— Замолчи! Не произноси название этой книги! Это из-за нее мы попали в беду!
— Их скармливают рыбам, — пробормотал я.
(Чезаре говорил, что в некоторых племенах мертворожденных младенцев бросали в реки, потому что у них еще не было души, а без души они не смогли бы потом перевоплотиться. И их пускали на корм рыбам, чтобы они таким образом обрели душу.)
— Гореть нам в аду, — заныл Никола.
«Кто откажет в гостеприимстве посетителю, перевоплотится в черепаху, — говорил Чезаре. — Кто убьет крупного зверя, потеряет рассудок. Кто ест мясо, станет животным красного цвета, божьей коровкой или лисой.
Кто крадет, станет пресмыкающимся, червем или саламандрой. А кто убьет человека, перевоплотится в самое мерзостное из всех существ». Так говорил Чезаре. И еще: молитесь Господу Богу, чтобы он простил вас, без устали молите его о прощении.
— У меня есть двести тысяч. В тот раз я соврал. Там, в «Замке», у меня спрятано двести тысяч, — признался я.
— Значит, у нас шестьсот. Не хватает еще четырех сотен.
— А может, там двести сорок тысяч. Я не считал.
Никола вскочил, глаза у него налились кровью.
— Вы не слышали, что я сказал? У вас совсем память отшибло? Бог возненавидит нас! Бог уже нас ненавидит!
И снова Берн миролюбиво ответил ему:
— Если такое решение тебя не устраивает, у нас всегда есть в запасе другое.
Никола растерянно огляделся. Затем отошел от нас на несколько шагов и остановился. Кругом была пустота.
— Видишь? — сказал Берн. — Существуем только мы. Великие эгоисты. Нет никакого бога, который мог бы нас ненавидеть.
Его спокойствие пугало меня больше, чем отчаяние Николы, хотя, возможно, это из-за неподвижности спины он казался таким невозмутимым. Словно бы превозмогая себя, он добавил: