— Сейчас так принято, — заметил Чезаре с ноткой обиды в голосе, — устраивать праздники на широкую ногу. А мы с Флорианой готовили все сами, прямо здесь. Конечно, в то время жених не ходил на маникюр перед церемонией, если ты понимаешь, о чем я. — И он мне подмигнул.
— Мне надо с тобой поговорить, — сказал я, и голос у меня при этом был не такой ровный, как хотелось бы.
— Я здесь, Томмазо. Слушаю тебя. У нас еще минимум полчаса до того, как надо будет идти на мессу.
Я взглянул на Флориану, она поджала губы. Справа от меня Яннис не жалея сил уплетал хлеб с маслом.
— Нам надо поговорить с глазу на глаз.
Чезаре встал.
— Ну разумеется. Пойдем на наше обычное место, ты не против? Флориана, Яннис, вы извините нас за то, что вам одним придется убирать со стола?
Чезаре направился к лиственнице, я шел сзади в нескольких шагах от него. Сначала я надеялся, что мы не пойдем туда, потом заставил себя вспомнить слова Берна: все, что говорил Чезаре, — неправда, это лишь игра иллюзий, набор условностей. В мире существуем только мы.
— Помолимся сначала? — спросил Чезаре.
Я механически кивнул. Прикрыв глаза, своим прежним проникновенным голосом Чезаре начал читать наизусть сто тридцать восьмой псалом: «Господи! Ты испытал меня и знаешь. Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю; ты разумеешь помышления мои издали. Иду ли я, отдыхаю ли, ты окружаешь меня, и все пути мои известны тебе».
Слова псалма вызвали у меня внезапный приступ экзальтации. Я не был готов к этому и едва справлялся с собой. Долгие годы мне было стыдно сознавать, что я — единственный человек на ферме, невосприимчивый к слову Божьему; я подозревал, что не понимаю его так глубоко, как мои братья, и часто, сидя под лиственницей, делился этими сомнениями с Чезаре. И каждый раз получал один и тот же ответ: никто не умеет молиться, твое желание — это уже молитва.
— Какая забота привела тебя сюда в столь ранний час? — спросил он наконец.
Я глубоко вздохнул и ответил:
— Мне нужны деньги.
Чезаре выпрямился и поднял брови:
— Этого я не ожидал. Признаюсь, не ожидал. Ты удивил меня. Я думал, Наччи платит тебе за работу. Этого недостаточно? Если хочешь, я поговорю с ним.
— Мне нужны шестьсот тысяч лир. — Не знаю, почему я назвал именно эту цифру, ведь хватило бы и половины. Но мне вдруг вспомнился наш с ним последний разговор, здесь, на этом самом месте, в день, когда он меня выгнал.
Он надул щеки и секунду не выпускал воздух.
— Такого я никак не ожидал, — повторил он. — Ты ввязался в неприятную историю?
— Это мое дело.
За все эти годы я ни разу не осмеливался говорить с ним в таком тоне, не осмеливался даже представить себе подобное. Но Чезаре не смутился.
— Какие же вы, мальчики, непредсказуемые, — произнес он. — Вы — тайна для меня. Может, тут замешан Берн? Он давно уже у нас не появлялся. Чем старше он становится, тем меньше я его понимаю.
Я промолчал. Если бы в это мгновение наши взгляды встретились, он прочел бы в моих глазах всю правду. Поэтому я уставился на камень у меня под ногами и пучок травы рядом с ним. Затем отчеканил:
— Если ты не дашь мне денег, я все расскажу Флориане.
На миг наступила тишина. Я успел расслышать птичью трель в ветвях дерева над нашими головами.
— Что ты собираешься рассказать Флориане, Томмазо? — вполголоса спросил Чезаре.
— Сам знаешь.
— Нет. Не знаю.
Я сделал глубокий вдох.
— О том, как ты подглядывал за Берном и Терезой в зарослях.
Только не смотреть ему в лицо, только не смотреть на него. Не отрывать глаз от камня и пучка травы.
— Мне так больно за тебя, Томмазо, — произнес Чезаре.
— Шестьсот тысяч, — отрезал я. — Приеду за ними в четверг вечером.
Я собирался сразу же встать, сказав это, но ноги меня не слушались. И я остался сидеть, как сидел когда-то, ожидая отпущения грехов.
— Значит, шантажируешь меня. Вот во что ты превратился.
— В четверг вечером, — повторил я. И наконец сумел подняться на ноги.
Быстро, не оборачиваясь, я зашагал к мопеду. Развернулся, чтобы выехать на аллею, и только в этот момент взглянул на Чезаре в зеркало заднего вида. Он все еще сидел под лиственницей с вытаращенными от изумления глазами. Он показался мне всего лишь человеком, потерпевшим поражение, в точности как говорил о нем Берн.
Началась гроза. Я решил не останавливаться и не искать укрытия. Закапал дождь, который за несколько минут превратился в ливень и залил дорогу. Я промок до нитки. Раз или два, въехав в глубокую лужу, мопед терял равновесие, но мне удалось не упасть. Я представил себе Берна и Виолалиберу в башне, шум дождя, который они там слышат. Само небо обрушило на меня свой гнев, это было наказание свыше. Ну и пусть.
Когда я в середине дня добрался до «Замка», было темно как ночью. Войдя в свою комнату в общежитии, я сразу заметил в центре кровати донышко от пластиковой бутылки, которым Коринна пользовалась вместо стакана. Внутри поблескивал ключ от погреба. Я взял его, сначала не поняв, в чем дело. Потом выбежал на улицу. Пробежал через зал для церемоний, не обращая внимания на мокрые следы, которые мои туфли оставляли на мраморном полу. В раздевалке я открыл шкафчик Коринны: там было пусто. Ни рюкзака, ни формы, ни запаса карамелек, который она держала там для себя. Я вошел в кабинет Наччи не постучавшись. Он вопросительно взглянул на меня.
— Похоже, кто-то вышел на улицу без зонта, — посмеиваясь, заметил он.
— Где Коринна?
Наччи пренебрежительно махнул рукой:
— Ушла.
— Что значит «ушла»?
— Коринна — наркоманка. Кажется, я говорил тебе об этом. Таких, как она, нельзя исправить. Они безнадежны.
— Но почему?
Насквозь мокрая майка прилипла к спине, я дрожал от холода.
— Вчера она вздумала взять из кассы бара часть выручки. Сегодня я думаю, что она сделала это не в первый раз. Но вчерашняя недостача была такой крупной, что сомнений уже быть не могло.
— Она созналась?
Наччи снова посмотрел на меня с немым вопросом:
— А ты когда-нибудь слышал, чтобы наркозависимый преступник в чем-то сознавался? Когда я прямо спросил ее об этом, она не стала отрицать. Я сказал: либо ты возвращаешь мне деньги, либо немедленно уходишь. Конечно, она предпочла уйти. Возможно, она их уже истратила. Или же поняла, что в любом случае потеряет работу, и решила сохранить хотя бы деньги. Чтобы купить себе на них одну-две дозы.
— Коринна больше не употребляет наркотики, — едва слышно произнес я.
Но Наччи уже снова углубился в бумаги, которые изучал до моего прихода.
— Ну конечно, она клялась тебе, что завязала. Впрочем, так это или нет, меня не интересует. Я взял ее на работу, потому что меня попросил об этом ее отец. Как и в твоем случае. — Плечи у него дернулись, словно он нашел в этом совпадении что-то смешное. — Когда у человека такой порок, Томмазо, тут ничего не поделаешь. А теперь иди сушиться. Сейчас нельзя пересаживать лантаны, земля слишком влажная. Хотя… Раз ты уже промок, распыли на лужайке средство от комаров. В дождь эти твари откладывают яйца.
Гроза прекратилась, но продолжала бушевать где-то вдалеке. Первые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь тучи, были обжигающими. Лямка от ящика врезалась мне в плечо, жидкость внутри перекатывалась то вперед, то назад, так что я едва не терял равновесие. Я опрыскал ядом каждый кустик, каждый цветок, каждую травинку. И даже не подумал о том, что совершаю массовое убийство в миниатюре. Передо мной стояло лицо Чезаре, который снова и снова спрашивал: «Значит, вот во что ты превратился?»
Ночью, в постели, я водил губами по краю прощального подарка Коринны; край успел затупиться и оставался острым только в нескольких местах. Она ушла, совершив нелепый акт самопожертвования. В конце этого безумного дня, наполненного водой и ужасами, я подумал о ней иначе, чем думал раньше, — с сожалением. И только тогда мне удалось заснуть.
На следующей неделе, когда случались перерывы в работе, я шел к себе, ложился на кровать и рассматривал красные точки на ветках абрикосового дерева за окном. Я спрашивал себя, проводит ли Чезаре эти часы в молитве, прося указать ему путь, и способен ли я выполнить свою угрозу — рассказать Флориане о том, что видел. Какие слова я подобрал бы для этого? Если мой план провалится, думал я, придется снова обокрасть синьора Наччи, и на сей раз уже не будет сомнений, кто настоящий вор, и я попаду в тюрьму, настоящую тюрьму для взрослых, как мой отец. Я предавался таким мрачным фантазиям без удержу, пока меня не начинало мутить.
Но когда в четверг я ехал на ферму, на сердце у меня было до странности легко. Я оставил мопед у ворот и дальше пошел пешком. Плоды на грушевом дереве уже начали желтеть. Было время заката: долгие годы в этот час мне казалось, что на свете нет подходящего места для жизни, кроме этого уголка земли.
Я постучался, и голос Чезаре пригласил меня войти. Опять я понадеялся застать его одного, и опять за столом рядом с ним сидела Флориана. Он пододвинул мне стул и предложил вина, но я отказался. Флориана со мной не поздоровалась.
— Значит, ты приехал за деньгами? — сказал Чезаре. И, поскольку я медлил с ответом, добавил: — Не так ли?
— Почему бы нам не выйти?
Чезаре пропустил это предложение мимо ушей.
— Я не могу дать тебе деньги, Томмазо. Мне очень жаль. Я поговорил с Флорианой, все ей рассказал. И знаешь что? Я должен поблагодарить тебя. Если бы не ты, у меня не хватило бы мужества признаться, и неизвестно, сколько еще времени я носил бы на сердце эту тяжесть. Мне мешал стыд. Стыд пробуждает в каждом из нас все самое худшее.
— Ты просто маленький жадный ублюдок! — буркнула Флориана.
Чезаре тронул ее за руку, чтобы успокоить. Закрыл глаза. Пробормотал какую-то фразу, чтобы сгладить впечатление от слов жены.
— Теперь и у тебя есть такая возможность, Томмазо. Расскажи, что случилось. Возможно, нам удастся тебе помочь.