Накануне, воскресным утром, Виолалибера улучила момент, когда в доме больше никого не было. Чезаре, Флориана и Яннис ушли на мессу, Берн отправился в ближайшую деревню по какому-то поручению. Она вышла в сад, нарвала руками листья красного олеандра, принесла их на кухню, положила в котелок, в котором Флориана обычно варила варенье, три десятка листьев, хотя собрала гораздо больше, залила водой и вскипятила. Остальные листья потом нашли на кухонном столе, рядом с раковиной.
Наверное, она подумала, что три десятка листьев — смертельная доза для будущего ребенка, но не для нее. Никола сказал мне еще, что перед тем, как выпить отвар, она добавила туда сахар. Потом пошла в заросли у ручья, где ее не стали бы искать, — во всяком случае, сразу. Она знала, что у нее будут спазмы, возможно, еще и рвота. Нашел ее Яннис, много часов спустя. Когда приехала скорая помощь, она еще дышала, и в больнице тоже, но к вечеру умерла, и Берн убежал с фермы во второй раз. Он вернулся в башню, но Чезаре и Флориана больше не пытались его найти.
В Албании отыскалась старшая сестра Виолалиберы, и тело девушки отправили на родину. Так было лучше для всех. В деревне уже вовсю судачили об этом самоубийстве, а похороны еще больше распалили бы любопытных. Считалось, что у беременной девушки были проблемы с психикой (в сущности, так оно, по всей вероятности, и было). К счастью, ни с кем, кроме нас, она не общалась.
Ты приехала несколько недель спустя. В тот вечер, когда Никола привез тебя в Скало, я и Берн тоже были там. Сидели возле башни, там, где было темнее всего. Я повернулся к вам спиной, хотя ты в любом случае не смогла бы меня разглядеть. Правда, был момент, когда ты обернулась и мне показалось, что ты смотришь в нашу сторону, прямо на нас. Помню, я подумал: она как будто уловила в воздухе какой-то запах. Тогда было бы достаточно шевельнуть рукой — и ты бы нас заметила. И Берн действительно сделал шаг вперед, к свету, но я удержал его. Нам и так хватало неприятностей. Это мгновение прошло, и я перевел взгляд на Николу.
Осенью Чезаре и Флориана покинули ферму. Они все оставили как было, просто загрузили сумки в багажник форда и уехали. Даже не заперли въездные ворота. Как будто после двойной смерти на эту землю легло проклятие. Как будто самая горячая молитва, на какую был способен Чезаре, не смогла бы ее очистить. Что до Янниса, то я до сих пор не в курсе, куда он делся.
Томмазо помолчал несколько секунд, словно хотел дать мне время усвоить все, о чем я узнала: Виолалибера и Берн в башне, Чезаре среди оливковых деревьев, эти оргии.
Виолалибера, лежащая в зарослях.
Эти оргии.
— Она связала себе запястья веревкой, — добавил Томмазо. — Той самой веревкой, которой мы с Берном обвязывали ствол срубленной пальмы, чтобы вытащить его из сада. Связала их самозатягивающимся узлом и закрепила другой конец веревки за ветку оливы — чтобы нельзя было убежать и обратиться за помощью до того, как случится выкидыш. Не знаю, где она научилась вязать такие узлы. Это не каждый умеет. Потом ее вырвало, и она лежала в собственной блевотине.
Похоже, спазмы у нее начались сразу после того, как она выпила отвар олеандра, но яду нужно несколько часов, чтобы добраться до сердца. Его ритм замедляется, оно почти останавливается, потом вдруг начинает биться с бешеной скоростью. Яннис сказал Николе, а Никола мне, что тело Виолалиберы было таким легким и податливым, что он без труда взял ее на руки. Добежал до дому и положил ее на садовые качели. Когда Флориана приподняла ей веки, глаза были совсем белые, ни радужки, ни зрачка. Берн был там и смотрел на все это, но он не мог двигаться, не мог молиться, он затворился в своем эгоизме.
Томмазо взял с тумбочки книгу Штирнера. И открыл наугад.
— Я прочитал ее только потом, через какое-то время. Это чудовищно скучная книга. Скучная и непонятная. А может, я недостаточно умный, чтобы ее понять. Но я нашел фразу, которую произнес Берн перед тем, как мы начали бросать камни в оливковой роще.
Он перелистывал книгу, пока не нашел нужное место.
— «Истина умерла, это всего лишь буква в алфавите, всего лишь слово, всего лишь материал, который я могу использовать». Вот это сказал Берн. Но послушай, что написано дальше. «Истины — это материал, подобно травам, полезным и вредным: и мне решать, какие из них полезные, а какие вредные». Травы полезные и вредные. Похоже на проповедь, верно? Меня это потрясло.
— Это просто фраза, каких множество. — Я произнесла это с трудом, мне вообще не легко было говорить.
— Да, ты, конечно, права.
Томмазо положил книгу обратно на тумбочку и еще мгновение смотрел на нее.
— Когда мы решили попробовать на вкус каждое растение из тех, что были на ферме и вокруг, Берн был единственным, кто взял в рот листья олеандра. Мы слышали о козе, которая пощипала эти листья и умерла. И тем не менее он взял в рот листья и цветы и стал жевать их. Мы с Николой были в восторге.
Через минуту мы увидели, что лицо у него покрылось пятнами, а губы побелели, хотя, возможно, нам это только почудилось. Листья олеандра не причинили Берну никакого вреда. Там, в домике на дереве, ему нравилось смотреть в лицо смерти. Для мальчиков нет более захватывающей игры, верно? Но Чезаре говорил: думай, во что всматриваешься.
Мы трое сдержали клятву, данную в тот вечер. Мы больше никогда не говорили о Виолалибере, ни с другими людьми, ни между собой. Во всяком случае, до этой самой минуты.
Часть втораяОбитель
Если мы сядем на ступеньки крыльца и посмотрим вокруг, то увидим все, что нам необходимо: солнце, ветер, людей, здания, камни, море, птиц и растения. Взаимодействие со всеми этими элементами ведет к гармонии, противостояние — к катастрофе и хаосу.
После того лета, когда я окончила четвертый класс лицея, я больше не приезжала на каникулы в Специале. Бабушку с тех пор я видела только один раз, когда она приехала в Турин на консультацию к отоларингологу. Она пробыла в городе три дня, остановилась в отеле, но в один из вечеров пришла к нам ужинать. Она и моя мама с необыкновенной сердечностью болтали о разных пустяках. Перед уходом она спросила, понравилась ли мне книга, которую она передала через папу несколько лет назад. Я почти не помнила об этом, но, чтобы не обидеть бабушку, сказала: да, понравилась.
— Тогда я пришлю тебе еще книг, — сказала она, но позже, наверное, забыла о своем обещании.
Никто не знал, когда у нее появилась привычка по утрам ходить к морю. Папа не имел об этом понятия, а я во время пребывания в Специале ни разу не видела, чтобы она залезала в воду, даже в свою собственную ванну.
— В феврале! Плавать в феврале! — бушевал папа. — Вы представляете себе, какая в феврале холодная вода?
Мама гладила рукав его куртки, а он дрожал так, что делалось страшно. В Каладей-Джинепри один рыбак заметил тело, колыхавшееся на волнах у скал. Наверное, для меня было бы лучше, если бы я не могла четко представлять себе место, где умерла бабушка; но я хорошо знала эту бухту, и меня до ночи преследовала эта картина — как волны швыряют о скалы ее тело. К тому времени, когда ее достали из воды, она была мертва уже три часа, кожа на лице и пальцах затвердела. Бедная бабушка, подумала я, ее искусали придонные мелкие рыбешки, а колени, которых она так стеснялась, теперь безжалостно выставлены на всеобщее обозрение.
Отец решил уехать в тот же день. В дороге он время от времени ненадолго пускал за руль маму, но меня — ни разу. Мы молчали, никто не предложил включить музыку, поэтому я дремала на заднем сиденье. Когда мы приехали в Специале, уже светало и над землей стлался туман.
Полусонная, потрясенная, я бродила по дворику, чувствуя скверный вкус во рту. Подошла к бассейну: полотнище, которым его накрывали, лежало на дне, в центре белел слой известкового налета. Случайно я наступила на одну из пропитавшихся водой подушек, разбросанных вокруг бассейна, и услышала бульканье. Во всем чувствовалась запущенность.
Люди приходили весь день, пока не настало время ужина. Я узнала нескольких учеников бабушки, они успели превратиться в подростков, но пришли с мамами. Они говорили о своей учительнице, по очереди сидели рядом с моим отцом на диване, где раньше она коротала часы одиночества, и выражали ему соболезнования на безупречном итальянском языке, которым в иных обстоятельствах не воспользовались бы.
Окна были распахнуты, и по комнате проносились волны холодного воздуха. Я не подошла к открытому гробу, стоявшему посреди комнаты, мне было достаточно видеть ступни ног, которые из него выглядывали. Роза угощала пришедших наливкой и марципанами. Козимо стоял, прислонившись к стене, сложив руки, с подавленным видом. Мама разговаривала с ним, стоя совсем близко, но в какой-то момент прервала разговор и направилась ко мне.
— Идем, — сказала она и, взяв меня за локоть, отвела в мою комнату.
С того последнего лета здесь ничего, абсолютно ничего не изменилось.
— Ты знала о завещании?
— Каком завещании?
— Не лги мне, Тереза. И не проверяй меня. Я знаю, что у вас с ней был уговор.
— Но я же ей никогда не звонила, — сказала я.
— Она оставила дом тебе. И обстановку, и участок земли — все. Включая сторожку, где живет Козимо со своей противной женой.
Я не сразу осознала, насколько важно было то, что она говорила. Завещание, мебель, Козимо. Меня до глубины души взволновал вид моей аккуратно застеленной постели.
Здесь я была с ним. В этой постели я была с ним.
— Послушай меня, Тереза. Этот дом надо немедленно продать. Не обращай внимания на то, что говорит твой отец. Дом разваливается, в нем завелась всякая дрянь, и Козимо готов его купить. Позволь мне заняться этим.
На следующий день состоялись похороны. Церковь в Специале оказалась слишком маленькой — похоже, на церемонию пришла вся деревня, — поэтому у входа собралась толпа, которая загораживала свет. По окончании службы священник подошел к нашей скамье, чтобы пожать нам руки.