— А как на самом деле?
Берн посмотрел на меня долгим взглядом.
— Сейчас речь идет уже не о бережном отношении к природе, Тереза. Эти времена прошли. Мы у края пропасти, разве не видишь? Теперь наша задача — восстановление окружающей среды, — он произнес это слово по слогам: «вос-ста-нов-ле-ни-е». Если мы будем продолжать в том же духе, наша планета превратится в соляную пустыню.
Я подумала, что без электричества нельзя качать воду из колодца в водоем, а оттуда проводить в дом. Когда на вилле у бабушки случалось короткое замыкание, из крана нельзя было налить ни капли воды. Я спросила, как они решают эту проблему, а он, повернувшись ко мне, но не останавливаясь, произнес:
— Если нельзя взять воду из земли, где ты ее возьмешь? — И указал вверх.
— То есть вы обходитесь дождевой водой?
Он кивнул.
— Как же вы ее пьете? Там полно микробов!
— Фильтруем через коноплю. Потом покажу, если захочешь.
Тем временем мы дошли до тутовника. Я едва узнала дерево: оно было совершенно голое. Под ним и вокруг него появилась буйная растительность, которая на первый взгляд показалось мне дикой: молодые деревца, кустики, травы, а среди них — артишоки, тыквы, цветная капуста.
— Придется поработать руками, — сказал Берн, становясь на колени. — Вот это надо убрать.
Он схватил в охапку полусгнившие листья и закинул себе за спину.
— Сложим их тут в кучу. Потом я вернусь с тележкой и все заберу.
— Почему у вас все в таком виде? — спросила я, неохотно опускаясь на колени рядом с ним(на мне были мои единственные джинсы).
— В смысле?
— Почему все так запущено?
— Ошибаешься. Здесь каждая вещь на своем месте. Данко потратил несколько месяцев, чтобы спроектировать фуд-форест.
— Хочешь сказать, вы сами решили сажать деревья и остальное именно таким образом?
— Ты не переставай собирать листья, когда разговариваешь, — сказал Берн, глядя на мои руки. — Летом тутовник обеспечивает им тень. Мы его подстригли так, чтобы он стал как можно более раскидистым. Вокруг него растут плодовые деревья, а под ними высажены овощи, чтобы удерживать азот в почве.
— Ты говоришь, как специалист по сельскому хозяйству.
Он пожал плечами:
— Все это — заслуга Данко.
Почва под опавшими листьями была сырой и теплой. Сначала я старалась не пачкать ничего, кроме рук, но постепенно перестала обращать внимание на грязь. Брюки на коленях покрылись пятнами, края рукавов пуловера стали бурыми: ну и пусть. Я набирала все более объемистые охапки листьев и бросала в кучу.
— У нас тут почти самодостаточное хозяйство, — сказал Берн. Скоро мы сможем продавать часть урожая. Сейчас тебе кажется, что кругом запустение, но летом тут все покроется пышной растительностью.
— Пышной растительностью, — повторила я.
— Да. А что?
— Ничего. Просто я забыла.
— О чем?
— Забыла, что ты иногда говоришь необычные слова. Которые никому другому не пришли бы в голову.
Он кивнул, но так, словно понял только часть сказанного.
— А зачем мы сейчас собираем эти листья?
— Сушняк лучше убирать до весны, чтобы солнце могло как следует прогреть почву.
— Наверное, это Данко так говорит.
Я думала сострить, но Берн даже не улыбнулся.
— Да. Так говорит Данко, — ответил он с абсолютной серьезностью.
За следующие полчаса мы с ним едва обменялись несколькими словами. Я начала понимать, что Берн не спросит меня, как я прожила те годы, когда мы с ним не виделись: ведь он и в детстве не спрашивал меня о моей прежней жизни. Словно все, что происходило вдали от него, просто не существовало, или, во всяком случае, не имело значения. Я решила: не буду больше пытаться рассказывать о себе. Хватит с меня и того, что я вместе с ним копаюсь в земле и вдыхаю насыщенный влагой воздух.
Я решила, что останусь на ферме до захода солнца, потом — до ужина, и оба раза обещала себе уйти сразу же после. Возможно, Роза начала беспокоиться, возможно, уже позвонила в Турин. На ужин мы ели омлет с кабачками, который приготовила Коринна и в котором совсем не было соли (но я не посмела заикнуться об этом, поскольку всем, похоже, и так было вкусно). Я осталась голодной и, поскольку никакой другой еды не было, принялась отщипывать хлеб, а Джулиана считала каждый кусочек, так же внимательно, как накануне.
Электричество на ферму подавалось только на час в сутки, и этот час кончился одновременно с ужином. Мы расселись перед горящим камином; кроме него, комнату освещали свечи: некоторые из них оплыли и закапали пол. Мы сидели почти вплотную друг к другу, укрывшись одеялами, но все равно было холодно. Но даже в этот момент у меня не возникло желания уйти оттуда, попрощаться с Берном, который приник ко мне, попрощаться с остальными, с огнем, отражавшимся к глазах каждого.
К восьми часам Данко стащил с нас одеяла и объявил, что пора ехать. Все вскочили на ноги, я осталась сидеть на полу.
— Ты едешь с нами? — спросил Данко.
Прежде чем я успела спросить куда, Джулиана запротестовала: в джипе не хватит места, сказала она. Но Данко словно ее не слышал.
— У нас сейчас особенная неделя, Тереза. На этот вечер запланирована акция.
— Какая?
— Объясним по дороге.
Берн сказал:
— Тебе понадобится черная одежда.
Секунду назад они были разомлевшие, сонные, и вдруг их охватила неуемная энергия.
— У меня только одно черное платье, в котором я ходила на похороны, — растерянно сказала я, — но оно на вилле.
— Не хватало еще, чтобы она в нем пришла! — воскликнула Джулиана. — Сиди здесь, Тереза. Поверь мне, так будет лучше.
Она погладила меня по щеке, но Данко строго сказал ей:
— Перестань, Джулиана. Мы уже это обсудили.
Коринна тронула меня за руку:
— Пойдем наверх. У нас там полный шкаф одежды.
Мы втроем, Коринна, Джулиана и я, поднялись на второй этаж. Коринна принялась рыться в куче одежды, наваленной на полу, а Джулиана начала раздеваться.
— Чье это?
— Наше. В смысле, общее. Это женская половина.
— Вы держите все вещи вот так, вперемешку?
Коринна кисло усмехнулась:
— Да, вперемешку. Но ты не волнуйся, они чистые.
Тем временем она вытащила из кучи что-то черное.
— На, примерь вот это. — И она кинула мне легинсы. — И это.
В меня полетела толстовка, похожая на ту, в которой она была вчера, — или, возможно, та же самая.
Когда я снимала свитер, она сказала:
— Какие у нее сиськи здоровенные. Видала, Джулиана? Тебе бы половины таких хватило, чтобы не быть похожей на мужика.
Я не посмела сказать им, что мне совсем не идут легинсы, что, как говорит моя мама, при моей конституции нельзя носить ничего обтягивающего и что я, скорее всего умру от холода.
— Хватит на нее пялиться, — пробурчала Джулиана. — Мы не на дефиле собрались.
На заднем сиденье машины мы кое-как уместились вчетвером — три девушки и Томмазо, который упорно не отрывал взгляд от темных полей за обочиной автострады.
— Куда мы едем?
— В Фоджу, — ответил Данко.
— Но ведь туда три часа езды.
— Приблизительно, — не меняя интонации, ответил Данко. — Можешь немного поспать.
Но мне совсем не хотелось спать. Я засыпала Данко вопросами, и в конце концов он объяснил, в чем заключается их акция. Он говорил очень тихо, заставляя меня вслушиваться, и не помогал себе руками; более того, все его тело словно бы обмякло, как будто вся энергия ушла в мозг. В Сан-Северо, рассказал он, есть живодерня, куда свозят на убой лошадей со всей Европы. Они проводят в пути тысячи километров, без воды и без еды. А потом их умерщвляют зверскими способами.
— Их сначала расстреливают, а потом четвертуют, — пояснил он. — Смерть как будто быстрая, но дело в том, что все это происходит на глазах у других жертв, которые ждут своей очереди; они начинают волноваться, и их избивают дубинками. Мы едем туда, Тереза. В этот ад.
— А что мы будем делать, когда приедем?
Данко улыбнулся мне в зеркало заднего вида:
— Освободим их.
Когда мы добрались до бойни, была глубокая ночь. Мы оставили машину под деревьями, где ее трудно было разглядеть, потом долго шли по краю поля. Сквозь облака просачивалось немного лунного света, этого было достаточно, чтобы не споткнуться.
— А если нас заметят? — вполголоса спросила я у Берна.
— Такого еще ни разу не было.
— А вдруг?
— Этого не будет, Тереза.
Вдали виднелось какое-то большое здание, похожее на ангар; перед ним была площадка, которую освещал прожектор.
— Это там их четвертуют, — произнес Данко.
Вдруг Берн положил мне руку на шею.
— Ты дрожишь, Тереза, — сказал он.
Взломать замок на воротах оказалось нетрудно. Томмазо сумел открыть створку так, чтобы она не скрипнула. Мы продвигались вдоль стены, почти вплотную к ней. Сквозь тонкую ткань легинсов меня пробирала ночная сырость. На миг я увидела себя со стороны удивленными глазами человека, знавшего меня в Турине. Какого черта я здесь делаю? Но этот миг замешательства сменился безудержным ликованием.
Нам с Джулианой поручили следить за хозяйским домом. Во всех окнах было темно. Мы слышали, как остальные за нашей спиной достают кусачки и ругаются, потому что сорвать замок на воротах конюшни оказалось труднее, чем на въездных воротах.
— Так вы с Берном были вместе? — спросила Джулиана своим обычным жестким тоном.
— Да, — ответила я, хоть и не была уверена, что это правда.
— И как давно вы не виделись?
— Давно, — сказала я, смущаясь все больше и больше. — Примерно лет шесть.
— Точно.
Раздался металлический щелчок, затем звяканье цепи, упавшей на асфальт. Мы с Джулианой обернулись на звук, дверь открылась — и в это самое мгновение завыла сигнализация.
В хозяйском доме тут же зажглись окна — одно, другое, третье. Берн и остальные исчезли за углом конюшни.
— Скорее, черт! — завизжала Джулиана, таща меня за руку.
Я очутилась внутри. Данко и Берн, Томмазо и Коринна открывали двери денников, кричали лошадям: «Бегите!» — и хлопали их по бокам. Я, словно проснувшись, стала делать то же самое, но лошади не двигались с места, только били копытами, напуганные воем сирены.