— Идут! — крикнул кто-то из наших.
И тут Томмазо кое-что предпринял.
— Я ущипнул одну лошадь кусачками, — рассказывал он потом в машине, когда мы возвращались домой, не следя за дорогой, пьяные от адреналина, говоря все одновременно. Лошадь, которую ущипнул Томмазо, галопом поскакала к выходу, и секунду спустя начался хаос. Остальные лошади, налетая друг на друга на скаку, понеслись за ней. Я распласталась вокруг одной из колонн, чтобы меня не раздавили, затем рядом со мной вдруг оказался Берн, вынырнувший из этой движущейся массы грив, копыт и хвостов.
Мы бросились к выходу за последними лошадьми. На площадке перед конюшней собрались несколько мужчин, но они не знали, кого останавливать — лошадей или нас. Это давало нам преимущество. И мы побежали наискосок, через поле. Я разглядела Данко, он бежал чуть впереди остальных; и Коринну.
Потом послышались выстрелы. Лошади в панике понеслись еще быстрее, но большинство двигались по кругу, по площадке перед конюшней, мы не успели вывести их за ограду. Только немногие из них поняли, куда надо бежать. Когда мы, запыхавшись, остановились посреди поля, то увидели с полдесятка лошадей. За нами, видимо, решили не гнаться: я видела, как один из мужчин запирал ограду, а другой пытался догнать лошадей. Несколько секунд мы наслаждались этим зрелищем обретенной свободы.
— Мы это сделали, черт побери! — произнес Томмазо. Никогда я не видела его таким.
На обратном пути, когда энтузиазм стал выдыхаться, некоторые закрыли глаза и уронили вспотевшие головы на плечо рядом сидящего; я положила свою на плечо Берна, а он с тех пор не шевельнул ни одним мускулом, чтобы не разбудить меня. Мне снились вырвавшиеся на волю лошади, их было гораздо больше пяти, целый табун, они неслись по пустоши, вздымая вихрь пыли, так что казалось, будто они колышутся в воздухе. Все лошади были черные, и я не просто смотрела на них, я даже была не одной из них, а чем-то большим, ими всеми сразу.
Утром меня разбудила рука, гладившая меня по лицу. В воздухе все еще ощущалось возбуждение прошлой ночи. Я смутно помнила, как мы сидели на кухне и пили вино, как сначала ушли вдвоем Данко и Джулиана, затем Томмазо с Коринной (или наоборот?); в общем, мы с Берном остались наедине и, еще не оправившись от недавних волнений, понеслись наверх по лестнице в его комнату, в его ледяную постель. Но я точно помню, что было потом, что он делал со мной, а я с ним; одержимость, напавшую на меня; неистовство, овладевшее каждым мускулом моего тела, настолько сильное, что оно отовсюду откликалось болью; затем — внезапное просветление, когда мы, голые и замерзшие, вели долгую, нескончаемую беседу. Наконец Берн захотел меня снова, но на этот раз все происходило спокойно, даже с какой-то методичностью. Он повторил все то, что когда-то делал в зарослях; поразительно, как наши тела до сих пор ничего не забыли.
Сейчас он приглаживал мне волосы на лбу, словно хотел воссоздать картину последнего лета, которое мы с ним провели вместе. Я задумалась: была ли у меня тогда челка, или уже нет?
— Все уже внизу, — сказал он.
Я с трудом могла говорить. И у меня во рту был странный вкус, который, возможно, ощущал и он.
— Который час?
— Семь. Здесь в это время только светает. — Он заложил прядь моих волос за ухо, как будто только сейчас понял, чего добивался. — Извини, вода для мытья у нас холодная. Но если хочешь, я могу согреть тебе воду в кастрюле.
От нашего дыхания в воздухе образовывался пар. Я разглядывала его лицо, его покрасневший от холода нос. Мучительно было видеть его так близко.
— У тебя есть ребенок, Берн?
Он едва заметно подался назад. Отвел взгляд на секунду, потом опять взглянул на меня.
— Нет, У меня нет ребенка.
— А та девушка?
У меня перехватило дыхание, и я не смогла произнести имя.
— Нет никакой девушки, Тереза.
Я поверила ему. Каждая клеточка моего тела хотела верить ему. Больше мы никогда об этом не говорили.
Берн выскочил из-под одеяла и, как был голый, встал перед окном, спиной ко мне. Он все еще был болезненно худым.
— Мне пора, — сказала я.
— Чего ты тогда ждешь? Собирайся.
— Залезай опять под одеяло. А то простудишься.
— Надеюсь, это доставило тебе удовольствие.
Он вытащил из кучи тряпья на полу свою одежду и, взяв ее подмышку, вышел из комнаты.
Через несколько минут я услышала, как он внизу разговаривает с Джулианой. Я нашарила на тумбочке мобильник. Он был выключен со вчерашнего вечера: я хотела сберечь заряд батарейки. Сигнал был слабый, но его хватило на то, чтобы экран тут же заполнился уведомлениями о пропущенных звонках из дома, с папиного номера и с какого-то другого — я забыла, чей он. А еще — штук десять эсэмэсок от папы: в первых он только спрашивал, где я, потом все больше и больше беспокоился, а под конец был в ярости. В последнем сообщении он просто называл меня неблагодарной дрянью.
Меня охватила паника, и я написала: «извини, телефон разрядился, извини, пробуду здесь до завтра, потом вернусь, обещаю». Отправила — и экран погас.
И снова мое появление никого не удивило, как будто я находилась на ферме уже давно. В доме было еще холоднее, чем вчера вечером, хотя камин горел. Джулиана подала мне кофе. Я заметила, что чашка была из сервиза Флорианы.
— Ну вот, наконец-то пришла Тереза, пусть она разрешит наш спор раз и навсегда! — воскликнул Данко.
— Сомневаюсь, — сквозь зубы процедил Томмазо.
— Томмазо считает, что сегодня благоприятный день для посадки цикория, потому что сейчас луна в растущей фазе. Такая дискуссия возникает у нас каждый раз, когда мы собираемся что-то посеять или посадить. Я устал объяснять ему, что наука не располагает сколько-нибудь серьезными фактами, которые бы доказывали связь между луной и земледелием.
— Крестьяне с незапамятных времен дожидаются убывающей фазы, чтобы посеять цикорий. С незапамятных времен! По-твоему, они разбираются в этом меньше тебя?
— Ага! Так я и думал! Я был уверен, что он сошлется на традицию! — Данко возбужденно вскочил. — Еще несколько десятилетий назад в здешних краях поливали голову оливковым маслом, чтобы уберечься от сглаза, — вот она, традиция! Люди безжалостно истребляли друг друга — и всё во имя традиции!
Он смотрел то на Томмазо, то на меня.
— Приятно видеть, что ты смеешься. Я бы тоже рассмеялся, если бы этот разговор не повторялся у нас по крайней мере в десятый раз.
— Называй это практикой, если тебе так больше нравится, — мрачно произнес Томмазо.
— Послушай меня, Томмазо. Во-первых, ни у кого из упомянутых тобой крестьян, в отличие от меня, нет диплома по физике.
— Разве у тебе есть диплом? — перебила его Коринна.
— Я просто не написал его.
— Ну надо же. Просто не написал.
— И за все эти годы ты не вырастил ни одной морковки, — добавил Томмазо.
— Во-вторых, — продолжал Данко, повышая голос, — я все еще жду, когда ты приведешь мне что-то похожее на научное обоснование. Но, к счастью, теперь у нас есть Тереза, верно? Она изучает естественные науки и, возможно, знает о луне кое-какие подробности, которые забыли объяснить мне.
Я пожала плечами. Не верилось, что Данко всерьез ждет от меня ответа, похоже, это была какая-то игра, в которую они хотели меня втянуть. Я придвинула чашку с дымящимся кофе, чтобы согреть подбородок.
— В чем дело? Тебе непонятен вопрос? — не унимался он.
— Нет. То есть да.
Томмазо смотрел на меня так пристально, как будто пытался вспомнить что-то, касающееся меня.
— Если не ошибаюсь, — сказала я, — есть мнение, что у лунного света глубина проникновения в почву больше, чем у солнечного, и это способствует всхожести семян. Но я не уверена.
— Ага! — воскликнул Томмазо. Он вскочил и торжествующе ткнул пальцем в своего оппонента.
Данко заерзал на стуле так, словно у него начались судороги.
— Глубина проникновения в почву? А что это такое? Боже ты мой! Я словно попал в логово колдунов! Если мы продолжим в том же духе, то скоро начнем плясать вокруг костра, чтобы вызвать дождь! Тереза, я так на тебя надеялся! Думал, наконец-то у меня появится союзник! А ты защищаешь эту теорию фаз луны! Глубина проникновения!
— Очевидно, ее интересует именно это, — произнесла Джулиана, прервав наступившую паузу.
Я думала, что умру от смущения, боялась взглянуть на Берна, да и на всех остальных.
— А что такого? — продолжала Джулиана. — Теперь у нас и пошутить нельзя?
Мне надоело это слушать, и я вышла покурить.
Разумеется, в споре победил Данко. После завтрака мы смотрели, как Томмазо высевает цикорий в горшочки в теплице. Закончив, он похлопал себя по рабочим штанам, чтобы стряхнуть землю, и сказал:
— Не примется. Ну и пусть: на следующий год признаешь, что я был прав.
Но цикорий принялся. Я еще была на ферме, когда в апреле его пересадили в грунт, в фуд-форест, а позже увидела, как ростки превратились в пышные, мясистые кочаны. В начале лета я сама обрезала кустики у основания. За это время я успела нарушить обещание, которое давала отцу, — сначала один раз, потом второй и третий, и наконец он перестал уговаривать меня в вернуться, а я перестала обещать. Во время нашего последнего разговора по телефону он поклялся, что не скажет мне ни единого слова, пока я не вернусь.
На ферме каждое мгновение было чистым и ясным, как в момент пробуждения. Вдруг оказалось, что я больше не нуждаюсь в вещах, без которых раньше не могла обойтись, которыми дорожила. Все, связанное с Турином, утратило смысл, превратилось в абстракцию. Что для меня имело ценность теперь? Вечером ложиться в постель с Берном, а утром просыпаться рядом с ним, смотреть в его еще сонные глаза, в комнате, которая была только моей и его, из которой не было видно ничего, кроме деревьев и неба. И еще секс, прежде всего секс, слепой, одуряющий. В первые месяцы он напал на нас, словно лихорадка. Нам было все равно, что те, кто жил за стеной, услышат нас (а они, конечно же, слышали: насмешливые замечания за завтраком стали обычным делом). Белье, которое мы меняли слишком редко, впитывало наши запахи, на ступнях образовался несмываемый слой грязи, потому что мы ходили босиком из спальни в ванную, потом на кухню, потом обратно в спальню, и всегда в темноте.