— Предлагаю следующее: кто уезжает, получает по двадцать тысяч евро и отказывается от претензий на какое-либо другое имущество на ферме. По двадцать тысяч на каждого, — поспешил он уточнить. Остальное — Берну и Терезе. Восемьдесят тысяч. Этого должно хватить на покупку фермы.
— Это тебе сейчас пришло в голову? — спросил Берн. Никогда я не слышала, чтобы он говорил с Данко таким жестким тоном.
— Какая разница, сейчас или нет?
— Ты придумал это только сейчас или уже раньше все рассчитал?
Данко вздохнул:
— Берн, собственность на людей столь же незаконна, как и любая другая.
— Не надо читать мне лекций о морали.
— Как тебе угодно. Ну, Тереза, согласна ты или нет?
— Тереза согласна, — ответил за меня Берн. Я все еще сжимала его руку в своей.
— Отлично. Может, поднимем бокал за увеличение народонаселения в мире? Но только бокал с хорошим вином.
В оставшееся время Берн сохранял выдержку. Чокался со всеми, даже с Данко. Мы делали вид, будто празднуем новое начало, а на самом деле — и каждый в глубине души сознавал это — отмечали конец, конец изматывающих и прекрасных бессонных ночей под навесом этой беседки, возможно также, конец нашей дружбы, конец мечты, которая, как считали все, кроме Берна, не могла сбыться по-настоящему и продлиться долго.
Эти последние дни; мрачное беспокойство, донимавшее Берна. Он проводил много времени с Томмазо; боль от предстоящей разлуки была так же сильна, как много лет назад, в тот вечер в Скало. Теперь они постоянно прогуливались вдвоем по территории фермы. Только раз я подсмотрела, как они обнимаются у грядки с исполинскими кочанами кудрявой капусты, торчавшими из черной земли. Я не ощутила ревности, как бывало раньше, а только острую жалость к обоим.
Раздел одежды у нас, девушек, прошел мирно. Каждая забрала то, что изначально принадлежало ей, словно мы на все это время просто сложили вместе свои игрушки, как девочки на детском празднике. Мы дарили друг другу белье и шутили насчет того, какие из этих вещей Коринна вскоре не сможет на себя натянуть.
Первыми уехали Данко и Джулиана. Они направились на юг, еще не зная точно, где остановятся. Загрузив багаж в джип, Данко в последний раз спросил Берна, не хочет ли он поехать с ними. Я замерла в ожидании ответа, боясь, что мука расставания вынудит его сказать «да». Но Берн только пожал руку друга и сказал:
— Если меня заставят покинуть это место, я умру. Теперь я это знаю.
Когда до исполнения полицейского ультиматума оставалось два дня, Берн и я остались на ферме одни. Мы сели на скамью под лиственницей. Этой скамьей давно уже не пользовались. Потому что на ней помещались только двое. Берн обнял меня и прижал к себе. Вокруг все застыло в такой тишине и неподвижности, что нам стало казаться, будто мы — последние, или, наоборот, первые, люди на земле. У него возникла та же мысль, потому что он произнес:
— Адам и Ева.
— Не хватает только яблони.
— Чезаре утверждал, что на самом деле это был гранат.
— Ну, гранатов у нас минимум шесть, — сказала я.
— Значит, запретные плоды в изобилии.
Его грудь вздымалась и опускалась. Потом пальцы нежно обвились вокруг моих, попытались пробраться под рукав, но запутались в ткани.
— Завтра пойдем к нему. Предложим купить у него ферму.
— Если купим, у нас больше не останется денег.
— Ну и что?
Я осмотрелась вокруг. И, осознав, какой объем работы нам отныне предстоит выполнять вдвоем, пришла в ужас. Если раньше я еще допускала мысль, что когда-нибудь продолжу учебу, что моя теперешняя жизнь и жизнь прежняя сольются воедино, то теперь поняла: этого не будет. На свете были только Берн, я и ферма. Мне было двадцать пять лет, и я не знала — да и не интересовалась, — много это или мало для того, чтобы вести такую жизнь. В тот момент я любила Берна сильнее, чем когда-либо, как если бы наше с ним одиночество здесь позволило моему чувству занять освободившееся пространство и заполнить собой все вокруг.
Поэтому, когда он сказал: мы должны завести ребенка, как Томмазо и Коринна, — не «я хотел бы», не «нам бы надо», а «мы должны», словно у нас не было иного выхода, — я не сомневалась, что он прав, и ответила:
— Давай.
— Сегодня ночью?
— Сейчас.
Но прошло еще несколько минут, прежде чем мы решились сдвинуться с места, зайти в дом, подняться на второй этаж и в полдень лечь в постель. Перед этим, когда мы молча сидели под лиственницей, перед нами возник образ девочки, нашей девочки (почему-то мы решили, что это будет дочка): она танцевала, а потом сорвала одуванчик и протянула нам. Это была просто игра фантазии, мы не рассказывали о ней друг другу ни тогда, ни потом, но я была уверена — как уверена и сейчас, — что мы оба видели ее, и обоим она виделась в одном и том же облике: такое неоднократно случалось у нас с Берном в те годы, нам все меньше нужны были слова, мы все реже слышали звук наших голосов, но все еще могли вместе распознать видимое и, по негласному уговору, даже невидимое.
Я нашла Берна за домом: он расписывал стену, выходящую на север, блестящей коричневой краской, которая осталась у нас от окрашивания дверей. Темные мазки четко выделялись на белом фоне шероховатой штукатурки. Я остановилась в нескольких шагах от мураля. В это время по утрам уже выпадала обильная роса. Я натянула воротник свитера на подбородок.
— Да, это фаллос, — не оборачиваясь, подтвердил Берн.
— Я так и подумала, — сказала я, стараясь сделать вид, будто ничуть не удивлена. — Огромный фаллос на стене. Соседям понравится.
— В Тибете это считается эффективным средством, — спокойно произнес Берн.
Только сейчас я заметила на земле перед ним раскрытую книгу с иллюстрациями, явно из библиотеки в Остуни: Берн часто наведывался туда после обеда и пропадал до позднего вечера, но упорно не соглашался брать меня с собой. Он копировал одну из иллюстраций. Я подошла ближе, чтобы сравнить изображение на стене с фотографией в книге. Рисунок получился слишком стилизованным, он походил на непристойные детские каракули больше, чем, вероятно, хотелось бы Берну.
— Так мы вернулись к магии? — спросила я, тронув его за плечо.
Берн слабо улыбнулся:
— Нет. Но я подумал, что попробовать не вредно. Мы привлечем внимание какого-нибудь благожелательного духа. Ради нашей цели.
Ради нашей цели. Мечта о дочери теперь главенствовала в каждом разговоре, подчинила себе все наши помыслы и желания.
— Или опять привлечем внимание полиции, — сказала я.
Мы уже приготовили комнату на втором этаже, ту, что раньше занимали Томмазо и Коринна, а до них — Чезаре и Флориана. Берн вырезал колыбель из корневища столетней оливы, но колыбель так и стояла пустая посреди нежилой комнаты. Полтора года прошло с того дня, когда нам впервые явился образ будущей дочери, когда следом за ним, словно за галлюцинацией, мы пошли в дом, вверх по лестнице, и легли в постель, чтобы мечта стала реальностью.
И вот теперь Берн украшал стену нашего дома гигантским, угрожающего вида фаллосом.
— Ты не могла бы помочь мне? — сказал он. — Ведь ты рисуешь лучше меня.
Я взяла ведерко с краской и кисть, попыталась подровнять контуры. Берн стоял сзади и наблюдал за мной.
— Так гораздо лучше, — сказал он наконец.
— Кто знает, что об этом подумают.
— Неважно, что об этом подумают. Да и кому думать? Сюда уже никто не приходит.
И действительно, Томмазо с Коринной перестали здесь бывать: теперь мы сами ездили к ним в Таранто. С тех пор как у них родилась Ада, они практически не покидали квартиру на последнем этаже с залитой солнцем террасой, которую оплачивал отец Коринны, постоянно не высыпались, но были довольны как никто на свете. Мы навещали их достаточно часто, но все менее и менее охотно с тех пор, как наши неудачи стали чем-то вроде хронической болезни. Но даже когда мы решали не ехать в Таранто, чтобы избавить себя от очередного укола зависти, фотографии Ады появлялись на экранах наших телефонов: Ада, вставшая на ноги в кроватке и схватившаяся за прутья решетки; Ада, машущая ручкой на прощание; Ада, трогающая себя за молочные зубы.
Данко с Джулианой тоже появлялись у нас все реже и реже. И вот мы с Берном, пара землевладельцев, еще молодые, но крайне деморализованные люди, дошли до того, что стали поклоняться языческому тотему.
— А вдруг поможет, — сказала я.
— Будем надеяться, — отозвался Берн.
— Или все же пора сходить к доктору, Берн.
Он резко обернулся:
— К доктору? Зачем?
— Может, есть какая-то проблема. У меня.
«Или у тебя», — подумала я, но не решилась сказать это вслух.
— Нет никакой проблемы. Надо пробовать дальше, вот и все.
Он взял меня за руку, мы вернулись в дом, и я приготовила завтрак. Ноябрь был сезоном бурь, которые внезапно обрушивались на засеянные поля. Время от времени мы слышали выстрелы, но разглядеть падающую птицу было невозможно. На секунду-другую в небе раскрывался черный веер, потом складывался.
Как и следовало ожидать, настенная живопись не дала результатов. Менструация начиналась и заканчивалась с безжалостной пунктуальностью, с каждым разом вызывая у Берна все большее разочарование и все большую нервозность. Дошло до того, что я стала прятать прокладки, но он замечал это, когда по вечерам прижимался грудью к моей спине в надежде заставить эту строптивую жизнь наконец-то зародиться. Сегодня нельзя, говорила я, и он опрокидывался навзничь на постель и начинал считать, через сколько дней сможет попытаться снова.
А главное, сексом мы теперь занимались по-другому. Берн толкал методично и решительно, словно искал там, внутри, какую-то определенную точку. Если раньше, кончив первым, он старался не оставить меня неудовлетворенной, то теперь сразу же выходил, медленно и осторожно, как будто боялся нарушить начавшийся биологический процесс. Если раньше, после всего, мы еще долго лежали рядом, обессиленные, опустошенные, то теперь Берн просил меня приподнять таз и оставаться в этой позе минимум десять минут. Он отсчитывал их, не отрывая глаз от циферблата своих часов. Не слишком высоко, инструктировал он меня, так, чтобы от колен до шеи можно было провести сплошну