— Надеюсь, не помешал? Я тут проезжал мимо.
— Я одна дома, — сказала я, давая понять, что Никола, по моему мнению, мог приехать только ради встречи с Берном и ни для чего другого.
Уперев руки в бока, Никола огляделся с довольным видом.
— Чезаре сказал: «Ты заметишь там перемены». А по-моему, все осталось, как было. Вот и качели висят, где висели.
— Только не садись на них, а то свалишься. Мы кое-что там переделали. Вот эта часть сада — вся новая. Хочешь, принесу тебе лимонад?
Когда я вернулась, Никола сидел за столом и писал сообщение. Затем, отложив мобильник, взял стакан лимонада и выпил залпом. Я налила ему еще один.
Улыбаясь, он показал на торцовую стену дома. Я вспомнила про символ плодородия, который Берн вывел краской на стене. Он появился так давно, что я перестала обращать на него внимание. Мы замазали его белилами, но со временем краска высохла и темные контуры тотема проступили опять.
— Это мы нарисовали на пари, — пояснила я и наверняка покраснела.
— Полагаю, пари вы проиграли, — сказал Никола.
Раньше я никогда не смущалась в его присутствии. Из нас двоих смущался только он. Но за время взросления произошли какие-то невидимые изменения, сдвиги, повороты. Или, быть может, все дело было в моем теперешнем образе жизни? Чем дальше, тем тяжелее давались мне встречи с людьми, которых я давно не видела.
— Ты все еще служишь в полиции? — спросила я, чтобы прогнать эти опасные мысли.
— Лейтенант Дельфанти к вашим услугам, — ответил он и показал на крошечный позолоченный значок на рубашке.
Если бы это услышал Данко, то обрушил бы на него всю мощь своего сарказма. Какое счастье, что Данко здесь больше нет.
— Тебе там нравится?
Никола повернул стакан на сто восемьдесят градусов: при этом жесте у меня в памяти всплыл его прежний образ, образ мальчишки-подростка.
— Думаю, я всегда был немного одержим идеей порядка, — ответил он. — Из нас троих я был самым сознательным. Возможно, потому, что был старшим.
Он говорил так, словно они с Берном и Томмазо все еще были близкими друзьями. Знал ли он, что эти двое никогда не упоминали его имя? Вот что роднило меня с Николой: мы оба умели оставаться верными, даже когда это было уже ни к чему.
— Чезаре вначале не одобрял это мое решение. Из-за того, что полицейским положено носить оружие. Но позже он понял, что оружие тут не главное. Главное — видеть перед собой определенный идеал, верить в порядок, понимаешь? — Он сделал паузу, как будто размышляя над сказанным. Затем покачал головой — Я не создан для свободы, как он ее понимает. А ты? Тебе нравится жизнь, которую ты здесь ведешь?
Я скрестила руки на груди.
— Здесь много работы. Надо возделывать землю, продавать свою продукцию. И все это вдвоем. Но другой жизни я себе не представляю. Иногда бывает странное ощущение: словно я стала частью пейзажа. Наравне с растениями и животными. Примерно как говорил твой отец.
Почему я делилась с ним всем этим?
— Вам бы надо хоть иногда ездить в город. У меня в квартире есть комната для гостей. И мне хотелось бы познакомить тебя со Стеллой.
— Это твоя невеста?
— Уже два года. Но мы не живем вместе. Она придерживается старых понятий.
Он ждал, что я приму приглашение либо найду предлог для отказа. Берн и я в Бари, Берн и я у него в доме — нет, такому не бывать.
— Тебе неприятно? — спросил он.
— Неприятно что?
— Что там будет Стелла. Что мы вместе.
Я напряглась.
— Почему мне должно быть неприятно?
— Это было бы нормально. Мне было неприятно, когда я узнал про тебя и Берна.
— Я рада за тебя, — сказала я. — Ты любишь печенье? Я тут экспериментирую с миндальной мукой. Может, оно не экстра-класса, но вполне приличное.
Никола чинно сидел и ждал, когда я принесу печенье. Взял одно с блюда, надкусил — и оно тут же рассыпалось.
— Знаю, оно ломкое, — сказала я.
Он улыбнулся:
— Просто надо выбрать и освоить нужную технику.
Мы так давно не виделись — и уже исчерпали темы для разговора. Хотя нет. У нас было общее прошлое, о котором мы могли говорить без конца, об игре в карты за этим самым столом, о сложном переплетении наших детских симпатий, о том, почему я перестала отвечать на его письма. Нам очень хотелось поговорить обо всем этом, но такой разговор был бы небезопасным, и мы оба это чувствовали.
— Мы с Берном хотим завести ребенка, — сказала я.
Это вырвалось у меня совершенно непреднамеренно, и я почувствовала стыд.
— Я сейчас прохожу курс лечения. Принимаю гормоны.
— Мне очень жаль, — вполголоса произнес Никола.
И вдруг меня понесло. На глазах выступили слезы. Я сказала:
— Анализы хорошие, но ничего не происходит.
Он смутился и помрачнел. «Наверно, я его раздражаю», — подумала я.
— У одного моего коллеги в полиции — варикоцеле, и от этого…
— А вот и Берн, — перебила его я.
Никола повернулся на стуле и помахал рукой Берну, который не ответил на его приветствие. Мы смотрели, как он шагает по подъездной аллее. Слезы все еще брызгали у меня из глаз, а я не могла и почему-то не хотела этому помешать. Просто вытирала их тыльной стороной ладони.
— Почему ты здесь? Тереза, это ты его пригласила? Зачем ты приехал?
Я встала, взяла Берна за руку.
— Он проезжал мимо и решил заглянуть к нам. Мы так долго с ним не виделись. Я дала ему лимонад.
Никола наблюдал за нами с непроницаемым видом.
— Почему ты плачешь? О чем вы тут говорили? — заволновался Берн.
Я быстро взглянула на Николу.
— А действительно, о чем?
— Так, ни о чем, — ответил он, стойко выдерживая мой взгляд.
Если бы я призналась, что рассказала Николе о лечении, Берн никогда бы мне этого не простил.
— Уезжай отсюда, — угрожающе произнес Берн. — Это больше не твой дом. Мы заплатили за него, понял? Убирайся!
Никола медленно встал. Аккуратно задвинул стул под столешницу, огляделся вокруг, словно желая в последний раз полюбоваться на ферму.
— Приятно было повидаться, — сказал он мне наконец.
Он взял Берна за плечи, как бы обнимая его, придвинулся лицом к его лицу. Дотронулся до его бороды — наверно, он еще не видел Берна бородатым, разве что со щетиной. Берн стоял неподвижно, не мешал ему. Никола сел в машину и уехал. Разворачиваясь, он два раза просигналил на прощание.
Я не могла усидеть на месте. Схватила кувшин с лимонадом, но, не зная, что с ним делать, поставила обратно на стол.
— Зачем ты с ним так?
— Он не имеет права сюда приезжать, — ответил Берн. Он сел и уставился неподвижным взглядом на пустую середину стола.
— Вы были как братья. А теперь ты и Томмазо делаете вид, будто никогда не были с ним знакомы.
Берн царапал ногтем большого пальца пластиковую скатерть.
— Просто мне не нравится, кем он стал. Вот и все.
— Что на самом деле произошло между вами?
— Ничего не произошло. Он первым решил расстаться с нами.
— Так причина в этом? В том, что он уехал учиться в Бари?
— Легавые должны держаться подальше от этого места.
— Ты выгнал его отсюда, словно преступника. Это ты повел себя как легавый!
Берн покачал головой:
— Не гневайся на меня. Умоляю.
У него был такой беззащитный, такой мягкий голос, а эти слова, «не гневайся», — ну кто бы еще так сказал? То, что оставалось от моей злости, исчезло в одну минуту, смытое океаном безмерной преданности. Мое поведение нельзя было оправдать ничем. Я уклонялась от истины, даже когда она была совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки.
Я села рядом с ним. Положила руку на стол, а голову — на руку. Берн тут же запустил пальцы мне в волосы. Я приняла эту ласку, хотя не знаю, заслужила ли я ее.
— Мы оба очень устали, — сказал Берн. — Но скоро все наладится.
Пальцы Берна ритмично нажимали на кожу головы, на корни волос. Я закрыла глаза, солнце последних дней мая пробиралось сквозь веки, в полях вокруг царила тишина, все это обволакивало меня, словно обещание.
Когда я училась в средней школе, наш семейный врач выжег мне бородавку под большим пальцем ноги. Папа сжимал мне руку и повторял: не смотри вниз, не смотри вниз, продолжай разговаривать со мной, а потом доктор сказал: теперь надо провести электросварку. Это было единственное медицинское вмешательство, которое мне довелось перенести, если не считать лечение кариеса. Поэтому в день забора яйцеклеток, когда я за ширмой медленно снимала одежду, чтобы надеть жесткую и шершавую больничную рубашку, под разговор Берна и Санфеличе (они рассуждали о вине), я дрожала всем телом, словно в кабинете вдруг наступила зима. Концы пояска на рубашке дважды выскальзывали у меня из рук, прежде чем мне удалось завязать его.
Но процедура длилась недолго. Доктор комментировал каждый этап чудесной рыбалки, которую проводил под анестезией в полостях моего тела. Он говорил, чтобы успокоить меня, но лучше бы он молчал. Я смотрела на его ассистентку, ласково улыбавшуюся мне из-под маски. Она была немногим старше меня, и ей, скорее всего, не предстояло когда-либо подвергнуться этой процедуре. С недавних пор я стала делить женщин на две категории: тех, кто мог зачать ребенка, и таких, как я.
— Девять! — воскликнул Санфеличе, протягивая ей зонд.
— Девять чего? — несколькими часами позже спросил Берн, зачарованно глядя, как доктор ловкими, быстрыми движениями щупает мне пульс, стягивает перчатки, разминает в воздухе пальцы и заполняет мою медицинскую карту.
— Девять фолликул. Этого хватит, чтобы наплодить целый выводок. Отличная работа, Тереза.
И он сквозь пеленку шлепнул меня по ягодице, как в первый визит. Незадолго до процедуры он начал называть меня по имени, потому что мы с ним были союзники, мы были на передовой в этой войне. Берн следовал за нами на расстоянии нескольких метров, и пользы от него было не то чтобы очень много.
Следующая фаза должна была иметь место в лаборатории, под линзой микроскопа. Там, вдали от наших глаз, в стерильной среде, жидкость, полученная от Берна, должна была смешаться с моей. Об остальном должна была позаботиться природа; правда, я перестала произносить это слово, по крайней мере, в присутствии доктора Санфеличе, с тех пор, как он, во время очередной процедуры, прочел мне нотацию: «По законам природы? Да где вы видите природу, Тереза? В составе одежды, которую носите? В продуктах, которые употребляете в пищу? О, я знаю, вы сами выращиваете овощи, те, что вы принесли в прошлый раз, были превосходны. Вдобавок вы, вероятно, не используете пестициды и все прочее, но если вы думаете, что ваши помидоры — натуральный продукт, то вы, извините за прямоту, наивный человек. Уже лет сто как на земле не осталось ничего натурального. Все вокруг нас — искусственное. Все! И знаете, что я вам скажу, Тереза? За это надо благодарить Бога, даже если его нет. Потому что иначе мы продолжали бы умирать от оспы, от малярии, от бубонной чумы и от родов».