Я почувствовала, как рука Чезаре опустилась ниже, на шею: если бы это был кто-нибудь другой, я отстранилась бы, но это был Чезаре. В тот день его присутствие вселяло в меня уверенность.
— Я всегда рассматривал ее как священную обитель, — поправил меня Чезаре. — И я не представляю лучшего способа подтвердить этот ее статус.
Чезаре произнес это — и улыбнулся. Он всматривался в мое лицо, словно искал в нем какой-то секрет.
— Помнишь, однажды ты сказала, что в прошлой жизни была амфибией?
Конечно, помнила, но меня удивило, что и он это помнит.
— Сегодня я уверен в этом. Ты в состоянии приспособиться ко многим мирам, Тереза. Ты умеешь дышать под водой и на суше. Я бы хотел произнести молитву за тебя, за вас обоих. Знаю, Берн не разрешил бы мне этого, но, может быть, ты разрешишь.
На несколько мгновений праздник исчез. Остались только голос Чезаре, который читал молитву, возможно псалом, где говорилось о врагах, гонениях и коварстве.
Когда он закончил, мне показалось, что он стал мне ближе. Еще мгновение — и я рассказала бы ему, какая гнетущая мысль не дает мне забыться даже среди этого веселого гомона.
Мы хотим украсть девочку. Мы хотим украсть нашу девочку.
Он догадывался, что у меня есть секрет: я чувствовала это. Его взгляд призывал к откровенности, но я отвернулась и стала смотреть в другую сторону.
— Спасибо за благословение, — сказала я.
— Не убегай. Я хочу тебе кое-кого представить.
Я пошла за ним к беседке; там сидела женщина с черными волосами до плеч, в голубом платье, из-под которого виднелись стройные ноги. Чезаре тронул ее за плечо.
— Это Марина, моя сестра. Мать Берна. Кажется, вы никогда не встречались.
Верно, не встречались, но я поняла, кто это, еще до того, как он ее представил. Эти близко расставленные глаза, смотревшие в мои с каким-то странным удивлением, были те же самые, что у моего мужа. Я могла бы принять ее за его старшую сестру. Маленький мальчик лет трех-четырех вцепился в ногу Марины. Она покраснела.
— Берн сказал, чтобы я не приводила его, но я все же решилась.
— И правильно сделали, — ответила я. Хотя не могла заставить себя еще раз посмотреть на этого ребенка. В моем воображении сразу нарисовалась другая, скрытая сторона жизни Берна: мать-сестра, о которой он никогда не упоминал, которая завела новую семью, которую сначала внесли в список приглашенных, потом хотели вычеркнуть, но не посмели — рука, державшая перо, остановилась на середине имени, так что Марина и присутствовала, и отсутствовала одновременно. А еще — сводный брат: он был бы всего на два-три года старше нашей дочери, если бы судьба с самого начала была к нам более милостива.
— Марина очень рада с тобой познакомиться, — сказал Чезаре.
Женщина кивнула, но она была занята другим: шепотом объясняла мальчику, что надо вести себя сдержаннее в присутствии незнакомки.
— Вы уже бывали здесь? — спросила я, чтобы что-то сказать. Я вспомнила кучи миндальных орехов, вспомнила, как огорчился Берн, когда выяснилось, что его маме орехи не нужны, и вспомнила, что с тех пор у него начались боли в спине — от перенапряжения.
Марина кивнула.
— Какие красивые цветы у вас в волосах, — сказала она.
Мне хотелось бы услышать от нее и другие комплименты. Я познакомилась с ней всего несколько минут назад, и сразу она превратилась в самую важную гостью на этом празднике.
Но ее что-то смущало.
— Пойдем в дом, Чезаре? — предложила она.
— Конечно. После торта, — мягко ответил он.
Затем малыш удрал, он пробирался между ногами взрослых, как между деревьями в лесу: казалось, он не хотел присутствовать при разговоре, который зашел в тупик. Марина поспешила за ним, на ходу пробормотав: «Извините». Чезаре ответил на мой взгляд полуулыбкой и в свою очередь отвернулся, чтобы не смотреть мне в глаза.
Это был не последний момент во время праздника, когда я остро ощущала свое одиночество. А тогда меня вдруг подхватила и унесла волна рукопожатий и объятий, и я очутилась далеко-далеко от беседки. Я принимала участие то в одном, то в другом разговоре, смеялась, даже когда не понимала шутку, расхаживала среди гостей, следя за тем, чтобы каждый чувствовал себя комфортно, чтобы всем хватило еды. Время от времени я принималась искать взглядом Берна и находила его в окружении гостей, всякий раз где-то далеко от меня. Но не позволяла себе расстраиваться из-за расстояния между нами. Я была намерена наслаждаться абсолютно всем, вплоть до каждой секунды.
Подошла Коринна и увела меня от компании одноклассников по лицею, задававших ехидные вопросы о моей жизни на ферме.
— Твой отец устроил скандал, — сказала она, и ее лицо исказилось от гнева. — Он говорит, что вино отвратительное. Может, вино и правда не самое лучшее, но это же не повод, чтобы набрасываться на Томмазо. Он говорит, Томмазо нарочно подал вино охлажденным, чтобы скрыть его противный вкус.
Мы подошли к столу с напитками, у которого мой отец и Томмазо выясняли отношения.
— Ты как раз вовремя, Тереза. Надо принести другое вино. Это не вино, а чистый яд. Тампони выплюнул его на клумбу.
Тампони был папин начальник. Еще во время церемонии в мэрии папа только на него и обращал внимание, я даже пожалела, что пригласила его.
— У нас есть другое вино? — спросила я Томмазо.
Он медленно покачал головой, не разнимая рук, которые вызывающе скрестил на груди.
— И как вам только пришло в голову подавать такую гадость!
— Может, попалась испорченная бутылка, папа?
— Я попробовал уже три. Три! А этот тип стоит тут и ухмыляется.
— Нет, ты видала? — напустилась на меня Коринна, как будто это я затеяла ссору.
— Что, по-вашему, я должен сделать, синьор Гаспарро? — спросил Томмазо. — Знаете, у меня идея. Дайте мне вон ту амфору, он указал на амфору, в которой мы собирали деньги. — Вдруг я сумею превратить воду в хорошее вино. А если не сумею, можете побить меня камнями, как в древности.
Я уже представила, как мой отец перепрыгивает через стол, чтобы наброситься на Томмазо, но, к счастью, пришли музыканты, друзья Данко. Не имею понятия, где он их набрал и как с ними расплатился: это был его свадебный подарок (хотя мы с Берном втайне надеялись, что он все же бросит в узкое горлышко амфоры хоть немного денег). Гости толпой двинулись к ним, и кто-то подтолкнул меня на середину образовавшегося круга.
Парень с тамбурином отвесил мне поклон, а миг спустя напротив меня вдруг материализовался Берн, такой же растерянный, как я. Он первый внял призывам, которые слышались со всех сторон, поднял руки и стал ритмично двигаться вокруг меня. Он танцевал пиццику лучше меня, но какое это имело значение? Я взглянула на Берна, моего супруга, и доверилась ему.
— Босиком! — заорал кто-то, и тогда Берн наклонился и развязал шнурки на моих туфлях. Я коснулась босыми ногами земли. Возможно, гости восприняли это как долгожданный сигнал к бесшабашному веселью, потому что круг, в центре которого мы были, распался и все начали танцевать.
Берн прошептал мне на ухо, что он — самый счастливый человек на земле. Потом, как будто признания одной мне было недостаточно, громко прокричал:
— Я — самый счастливый человек на земле!
Между нами вклинились другие танцующие, я опять потеряла его из виду и стала танцевать с разными партнерами, в какой-то момент даже со своим отцом, которого втолкнули в эту толпу. Я танцевала долго, словно в забытье. В конце концов у меня закружилась голова, я едва не споткнулась, схватила туфли, которые кто-то заботливо отставил в сторону, чтобы не затоптали, и протиснулась сквозь толпу сначала к беседке, затем к дому. На кухне высилась гора грязной посуды, сковородок и тарелок с остатками еды. Ребята из кооператива старались справиться с этим хаосом и даже застенчиво улыбались мне.
Зайдя в ванную, я наконец успокоилась и взглянула в зеркало. От моей прически ничего не осталось, цветочные бутоны, которые понравились Марине, съехали набок, щеки были малиновые. Мне стало немного грустно от того, что я утратила первоначальный ухоженный вид и из-под косметики проглянула неотесанная крестьянка, в которую я превратилась. Я смочила водой полотенце и протерла лицо.
Дверь за моей спиной распахнулась. В зеркале я увидела массивную фигуру Николы. Он был такой же растрепанный, как и я, узел галстука почти развязался. Вместо того чтобы уйти, он зашел внутрь и закрыл за собой дверь.
— Сейчас освобожу ванную, — сказала я, но он не двинулся с места.
Он тяжело дышал. Сделав еще шаг вперед, он схватил меня за локти и прижался лицом к моему голому плечу, как будто хотел укусить его. Потом стал жадно целовать меня в шею, поднимаясь все выше и выше, до самого уха, прежде чем мне удалось высвободиться. Отталкивая его, я задела запястьем край умывальника.
— Выйди! — сказала я, но Никола не послушался: теперь он тупо таращился на меня, точнее, на мое отражение в зеркале.
— Выйди, Никола!
Он сел на край ванны, плечи у него обвисли. Осмотрелся, словно заново знакомясь с этим помещением, с каждым предметом здесь, потом закрыл лицо руками. Плечи у него то поднимались, то опускались, но я не была уверена, что он плакал, скорее, это были нервные спазмы.
У меня возникло чувство вины от того, что я довела его до такого отчаяния, но в этом платье я не могла опуститься на колени, к тому же мне не хотелось подходить слишком близко: я не знала, как он себя поведет.
— Что с тобой?
Он не ответил.
— Ты просто слишком много выпил. Почему ты не привел с собой Стеллу? Вы могли бы прийти вдвоем.
Он покачал головой. Затем встал и открыл кран. Он ничего не делал, просто стоял и смотрел, как течет вода.
— Ты так хорошо разбираешься в себе, верно? — процедил он сквозь зубы. — Для тебя все просто и ясно. Но ты ничего не поняла, Тереза. Ни во мне, ни в этом месте. Ни в человеке, за которого вышла замуж.
Я положила влажное полотенце на умывальник, чтобы он мог дотянуться до него.