— Жду вас здесь в пять часов, с полной баночкой спермы. И вот вам совет от Вассы: выпейте предварительно рюмку водки, но только одну, и заешьте кусочком сала. От этого сперма будет качественнее. Секрет Тараса.
Мы покатили чемоданы к лифтам. У меня было впечатление, что все здесь знают, зачем мы приехали.
В нашем номере на третьем этаже единственное окно выходило на парковку, заваленную строительным мусором. По другую ее сторону стояло почти такое же высокое здание, как наша гостиница, то ли наполовину обрушившееся, то ли недостроенное. Я заперлась в ванной, а Берн повалился навзничь на кровать, не сняв плюшевого покрывала. Я наполнила ванну и сидела в ней так долго, что можно было раствориться, хотя вода, вытекавшая из кранов, показалась мне такой же грязной, как и все остальное. Но, по крайней мере, она была горячей, и меня перестало трясти от холода.
Берн решил в точности выполнить рекомендации Вассы. Я хотела остаться в номере, залезть под одеяло и ждать, но он заставил меня одеться. Мы должны были найти сало.
Когда мы вышли на Крещатик, на нас обрушилась волна арктического воздуха, ледяного и жесткого. Мы шагали больше получаса, сначала мимо парка, потом по бульвару, который спускался вниз и привел нас на железнодорожный вокзал. Площадь перед ним напоминала громадный каток: она была сплошь покрыта льдом. А люди, которые ходили по этой площади (одни мужчины, в беретах, низко надвинутых на глаза), произвели на меня такое сильное впечатление, что я стала умолять Берна поскорее увести меня оттуда.
Мы вернулись назад тем же путем, каким пришли, — поднялись вверх по бульвару. Увидели кафе и вошли. Это заведение, казалось, застряло в прошлом веке. На окнах — кружевные занавески, на стенах — деревянные панели, разноцветные мигающие лампочки, как на Рождество, и официантка в национальном костюме, не говорящая по-английски. Берн сумел жестами заказать кофе для нас обоих и сало для себя. Сало было нарезано крупными продолговатыми кусками, а рядом лежали ломтики соленых огурцов.
— Выглядит отвратительно, — заметила я.
— Но нужно для дела, — весело ответил Берн, двумя пальцами взял с тарелки полоску сала и опустил в рот, словно это была живая ящерица. В животе у меня опять начались рези. Берн съел все сало, которое было на тарелке.
До пяти часов еще оставалось время, и он захотел пройтись. У него голова шла кругом от первого путешествия за границу, так далеко от Специале (если не считать тех таинственных лет, которые он провел с отцом в Германии, но в таком юном возрасте у людей еще не формируются связные воспоминания: как бы то ни было, он никогда не рассказывал об этой поре своей жизни). Даже пар, который образовывался в воздухе от нашего дыхания, казался ему чем-то небывалым. Я решила разделить его эйфорию — в конце концов, это было наше свадебное путешествие. Странное, омраченное заботой, но все же свадебное путешествие. Данко и другие думали, что мы купили тур в Будапешт и сейчас находимся там. Я могла вообразить себе, что это было правдой.
Когда мы вернулись в гостиницу, другие пары уже собрались вокруг Вассы в одном из уголков вестибюля. Она протянула к нам руки и без стеснения во весь голос крикнула:
— Вот и вы, наконец. Давайте банку!
Она спросила Берна, нужны ли ему журналы с фотографиями, чтобы вдохновиться, у нее в сумке их было достаточно. Берн отказался, хоть его и заворожила ее наглость. Он попросил меня подождать в вестибюле. Васса провела меня к креслам и почти заставила сесть в то единственное, которое еще оставалось свободным. Дама, сидевшая по соседству, повернулась ко мне и сказала:
— Вчера у меня толщина эндометрия была четырнадцать миллиметров. Санфеличе говорит, это идеально.
Она не представилась, не подала руки, не произнесла одну из тех пустых фраз, какими обычно начинают разговор, а просто доложила о толщине своего эндометрия. Затем добавила:
— Мы приезжаем уже в седьмой раз. Но во все прошлые посещения он был тоньше. А вы заметили, сколько снега на улице?
Она вновь повернулась ко мне спиной и стала слушать Вассу, рассказывавшую своим подопечным все тот же анекдот про гусаров, который несколько часов назад не вызвал у меня даже улыбки. А я не сводила глаз с двери лифта в глубине вестибюля, пока из нее не вышел Берн. Он пересек вестибюль и на глазах у всех вручил банку Вассе, не выказав при этом ни малейшего смущения.
— Вы последний, — сказала она и рассмотрела банку на свет. — Хорошо, хорошо, тут много. Знаете, как говорят у нас в Киеве? Всегда нужно иметь запас на черный день. Потому что рано или поздно он приходит. Он всегда приходит. Черный день.
На следующее утро некоторые пары вернулись в Италию — самые обеспеченные, у кого хватало денег, чтобы лишний раз слетать домой и вернуться к субботе. Остальные, в том числе и мы, слонялись по гостинице, растерянные и в то же время полные надежды. Казалось, мы участвуем в каком-то молчаливом состязании.
Два дня нам пришлось просидеть в номере из-за снежной бури. Порывы ветра были такими сильными, что скрипели оконные стекла. Этот ветер назывался «буран», а снежные завихрения — «пурга». Берна почему-то рассмешило это слово, он без конца повторял его. А я не находила его забавным. Я не могла ничем себя занять. Просто лежала на кровати, сложив руки на животе, и разглядывала пятна от сырости на обоях, пытаясь угадать их изначальный цвет. У кровати сидел Берн и читал «Белую гвардию», весь без остатка отдаваясь чтению, как умел он один. Иногда он декламировал какой-нибудь отрывок вслух, а затем подчеркивал карандашом строки, которые произвели на него такое сильное впечатление.
На третий день, накануне имплантации, над городом засияло солнце, холодное, но ослепительное из-за лежавшего кругом снега. Васса ждала нас в вестибюле, чтобы отвезти на экскурсию. Я не хотела, но Берн стал меня уговаривать: почему бы и нет, раз мы уже здесь, весь город в нашем распоряжении, да еще погода такая прекрасная. Булгаковские слова пульсировали в его мозгу: наверняка за эти два дня он запомнил наизусть целые абзацы, и сейчас ему не терпелось своими глазами увидеть места, где происходили описываемые писателем события.
— Вы смелые ребята, — сказала Васса, когда мы появились в вестибюле. — А теперь поехали.
Как и в первый день, город показался мне враждебным и пугающим. Подземные переходы с маленькими магазинами, где царила страшная духота; вконец опустившиеся пьянчуги-бомжи; эскалаторы метро, такие длинные и крутые, что, казалось, они ведут к центру земли; названия станций, написанные на нечитаемом языке. Васса и Берн все время опережали меня на несколько шагов, они были увлечены беседой, в которой у меня не было ни сил, ни желания принимать участие. Удушающая жара в помещениях, а на улице парализующий холод: я пыталась закрыть шарфом даже нос и рот.
На Андреевском спуске я два раза потеряла равновесие и чуть не упала. Берн обернулся и посмотрел на меня с каким-то странным равнодушием, как будто даже с досадой. На одном из уличных лотков продавался противогаз времен холодной войны; Васса помогла Берну примерить его, и Берн во что бы то ни стало захотел его купить.
— Это понравилось бы Данко, — сказал он, но денег у нас было в обрез, к тому же мы не были уверены, что подобные вещи продаются в Будапеште, и в итоге от противогаза пришлось отказаться.
Я разглядывала девушек. Они здесь были красивые, как и говорил Санфеличе, тоненькие, стройные, с темными волосами и очень белой кожей. Это могла бы быть она, подумала я, встретившись взглядом с одной из них. Как ее зовут? Наталия? Соломия? Людмила? Есть ли у нее уже дети? Я не могла прогнать от себя эти мысли, не могла и поделиться ими с Берном: он весь ушел в свои фантазии о местах, по которым мы ходили. Он сказал бы: выкинь из головы эту чушь, и процитировал бы рассуждения Санфеличе, как когда-то цитировал псалмы.
Я уговорила его взять такси до гостиницы. Васса поддержала меня, сказав, что мне нужно отдохнуть перед завтрашней процедурой. Когда мы ехали по широкому бульвару, по радио в машине зазвучала знакомая песня, и я стала вполголоса подпевать.
— Что за песня? — спросил Берн.
— «Joyride». Песня группы Roxette. Я часто слушала их, когда училась в школе.
Таксист, видимо, что-то уловил из нашего разговора. Он сказал по-английски:
— О, Roxette! Этой песне тридцать лет. Вы любите музыку восьмидесятых?
Я ответила, что да, люблю, но это было сильным преувеличением: просто не хотелось его разочаровывать.
— Я тоже, — сказал он, сияющими глазами глядя на меня в зеркало. — Слушайте.
Все оставшееся время поездки, до поворота на Крещатик, до дверей гостиницы, он проигрывал для меня одну за другой песни прошлых лет, предварительно спрашивая, хочу ли я послушать очередной трек, а я отвечала кивком. «Bigin Japan», потом «Voyage Voyage» и, наконец, «Forever Young» группы Alphaville, песня, которая нравилась моему отцу. Я смотрела в окно: солнце давно уже зашло, на тротуарах, там, куда не доставал свет уличных фонарей, была кромешная тьма. У входа в отель Васса сказала: «Не забудьте: деньги — завтра. Наличными, в евро».
Над раздвижной дверью клиники стоял аист. Он был каменный, но сделан так правдоподобно, что в первый момент я приняла его за живого. Мы были третьей парой: Санфеличе решил выстроить пациентов в очередь в алфавитном порядке по фамилиям женщин. Войдя, мы оказались в современно оформленном помещении: это был островок будущего в квартале, где все казалось ветхим и изношенным. Васса держала меня за руку выше локтя, как будто я могла сбежать. Перед тем как я сошла с придверного коврика, она подала мне пару целлофановых бахил:
— Наденьте их на обувь. Вы тоже, — и она протянула пару пакетов Берну, который молча следовал за нами. Она была с ним менее любезна, чем вчера, словно с сегодняшнего дня он стал ненужным, более того: лишним.
Я надела ярко-голубые пакеты на обувь. Такая забота о соблюдении гигиены должна была успокоить меня, однако пока я поднималась по сияющим чистотой ступенькам лестницы, моя тревога только возрастала (Берна увели куда-то по коридору, не дав нам времени попрощаться, пока я заполняла формуляр, составленный на английском языке со множеством ошибок, где подтверждала свое согласие на замораживание эмбрионов и их утилизацию через десять лет). Медицинские сестры говорили между собой по-украински или, возможно, по-русски. Если их глаза случайно встречались с моим растерянным взглядом, они улыбались мне с такой сердечностью и одновременно так автоматически, что я подумала: наверно, я кажусь им существом другой породы.