— Ты что, моралистом заделался? — сказал Наччи. — Пускай себе развлекаются. Или ты собираешься сдать полицейских полиции?
И он посмеялся над собственным каламбуром. А для меня его ответ стал чем-то вроде пропуска, благословения на вседозволенность. И с этого вечера для меня больше не было ничего запретного. Выполняя обязанности официанта или крупье, я вел себя безупречно, но после работы присоединялся к друзьям Николы. Я был из их компании и в то же время сам по себе: такая двойственность была типична для моей противоестественной природы. Играл в покер на свои деньги, так что за вычетом проигрышей от моих сверхурочных не оставалось практически ничего. Пил, если было что пить, ходил, как все игроки, в личный туалет Наччи. И не говорил об этом Берну. Ни слова.
Это там, в туалете, Никола рассказал мне про солнечные батареи. Не потому, что раскаялся или захотел меня подразнить. В тот момент между нами установилась какая-то безудержная откровенность, словно мы перечеркнули все прежние обиды и наша братская привязанность друг к другу, которую всегда стремился разрушить Берн, наконец-то нашла возможность выразить себя полностью.
— Помнишь солнечные батареи, которые вы установили без разрешения? — сказал он однажды. — Это мы с Фабрицио их испортили. Два часа возились.
— Зачем?
— Вы ни разу не пригласили меня на ферму. Ни разу, за все время, что вы там жили. Я видел вас там. Видел, чем вы занимаетесь. Как вечерами собираетесь под навесом беседки. Это было и мое место. Но теперь это уже неважно.
За несколько дней до Рождества Никола с друзьями сняли «Замок сарацинов», весь целиком, чтобы устроить корпоративный праздник на широкую ногу. Я помогал Николе в подготовке этого торжества: в последнее время я стал специалистом по организации чужих праздников. Это мне даже нравилось. Мы с Николой сблизились как никогда. Вдвоем разработали меню, основой которого была рыба, нашли диджея; а однажды утром я поехал с ним в один оптовый магазин вблизи Галлиполи, где он закупил спиртное и всякие забавные штучки. Палочки, которые начинали светиться, если их сломать пополам, ободки с плюшевыми ушками, петарды и маски на резинке, серебристые и золотистые. Мы подошли с покупками к кассе, нацепив на себя эти маски, точно маленькие дети. Я был счастлив. На обратном пути Никола рассказал мне о девушке, с которой он тогда встречался. Это была кузина одного из его коллег, мы с ним были знакомы. Никола поделился со мной некоторыми подробностями, достаточно интимными, наверное, чтобы произвести на меня впечатление. И ему это удалось. Он рассказал, что у них со Стеллой уговор: на месяц один из них получает абсолютную власть над другим, на следующий месяц они меняются ролями. Когда главным становился Никола, он мог приказать Стелле сделать что угодно, в любой момент, а в следующем месяце это право получала она. Разумеется, все эти приказы были связаны с сексом. Часто к ним присоединялись другие пары, либо другие девушки или юноши по отдельности, иногда за деньги. Когда он говорил об этом, его тон не был хвастливым или шутливым. В его представлении речь шла о чем-то очень серьезном. Он признавался в этом, чтобы облегчить душу.
— Тебе нравится эта игра? — спросил я его в какой-то момент.
Никола сощурился, чтобы лучше видеть дорогу, петлявшую между виноградниками.
— Я уже ничего не чувствую, если делаю это по-другому. Совсем ничего. — Последние слова он произнес по слогам и с большой грустью. Затем добавил: — А у тебя не так?
Я сделал вид, что не слышал. И спросил:
— Ты представил ее Чезаре и Флориане?
Никола расхохотался.
— Представил ли я ее им? Бог ты мой, конечно, нет. Нет! Сама мысль об этом кажется мне дикой.
— А о ней ты часто думаешь? — спросил я тогда.
До сих пор мы с Николой не отваживались задевать эту деликатную тему. Раньше мне всегда казалось, что для него не существует каких-то деликатных тем, запретных территорий. Долгие годы я заблуждался насчет него. И даже не пытался его понять.
Говоря «о ней», я имел в виду Виолалиберу. Хотел узнать, вспоминает ли он еще ту позорную историю. Но Никола ответил: «Она ведь теперь замужем за ним. Что я могу сделать?»
Я вскочила на ноги:
— Ты не против, если я открою окно? Здесь задохнуться можно.
— Как хочешь, — отозвался Томмазо.
В лицо мне хлынул холодный воздух с легким запахом моря. Самого моря видно не было, его заслоняли многоэтажки, в которых все окна были темными. Несколько секунд я вдыхала этот воздух, потом закрыла окно и снова села на стул. Томмазо терпеливо ждал моего возвращения. Вид у него был отрешенный.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он.
— Да.
— Могу не продолжать, если хочешь.
— Продолжай.
— Тебе тоже надо бы глотнуть вина.
— Продолжай, я сказала.
— На празднике было человек восемьдесят гостей, все полицейские, со своими девушками. За ужином они вели себя скованно, как будто стеснялись, особенно молодые. Я заметил, что им с непривычки трудно управляться с таким количеством столовых приборов. Молодые люди разговаривали неохотно, а девушкам было не до болтовни, они слишком боялись сделать что-то не так.
Потом диджей врубил музыку на полную громкость, убавили свет, раздали светящиеся палочки и ободки с ушками. Все встали, собираясь танцевать. Наччи стоял на пороге и считал ведерки с «Вдовой Клико», которые проносили мимо него. Никола с приятелями вскочили на стол и весь вечер отплясывали, как на дискотеке. Среди них была и Стелла. По ее виду нельзя было догадаться, что она способна на такие штуки, о которых рассказывал Никола (а кое-что и показывал на фото в телефоне).
Глубокой ночью, не знаю в котором часу, меня тоже затащили в круг танцующих. К этому моменту я уже был без сил, туфли натерли мне ноги, каждую свободную минуту я бегал в туалет, где можно было нюхнуть кокаина, и успел приложиться ко множеству недопитых бокалов, прежде чем засунуть их в посудомойку. Помнится, я подумал: если бы меня сейчас увидел отец Коринны, он разинул бы рот от изумления, — я был не в состоянии с закрытыми глазами дотронуться до кончика носа, но без проблем носил поднос с тремя десятками фужеров. Я оказался на столе, как будто кто-то насильно втащил меня туда. Возможно, так оно и было. Мне открылся совсем новый вид на зал, который я исходил тысячу раз во всех направлениях.
Никола, танцевавший у меня за спиной, взял меня за руки и встряхнул ими в воздухе, словно я был куклой. Потом я оказался зажатым между Николой и Стеллой, она сняла ободок с ушками и надела его на меня. Позже на стол поднялись и другие парни, верзилы, у которых мускулы выпирали под рубашкой. Теперь я двигался не самостоятельно, я будто прилип к чьим-то чужим телам, вовлекавшим меня в свое движение.
Дальше в моей памяти наступает провал, куда вместились несколько часов жизни. Помню, я очутился в незнакомой квартире, длинной и узкой, как коридор, где одна стена была черная, на ней можно было писать цветными мелками, и я написал что-то такое, что другие нашли смешным. На улице уже рассвело, но солнце еще не показалось. Нас было пятеро, во всяком случае на следующее утро. Но, возможно, когда мы входили в ту квартиру, нас было больше. Там был коллега Николы, который по субботам играл в карты в «Замке». А еще Никола и Стелла. Об остальных не имею понятия.
Когда я проснулся, то лежал на ковре. У меня возникло то же ощущение нереальности происходящего, какое бывало в башне. Но на этот раз к нему примешивалось чувство ужаса. Я вышел на улицу. Вроде бы обычное воскресенье, солнечное и теплое, хотя был декабрь. Я сообразил, что нахожусь в нескольких кварталах от дома. В первом попавшемся баре зашел в туалет и попытался привести себя в порядок. Я видел все как будто сквозь туман.
Увидев меня, Коринна на несколько минут потеряла дар речи. Она все ходила из комнаты в комнату не останавливаясь.
— Одиннадцать часов, — пробормотала она наконец, будто разговаривала сама с собой, отсчитывая по порядку прошедшие часы.
— Праздник закончился поздно, — сказал я, — и я остался ночевать в «Замке», чтобы не будить тебя.
— Чтобы не будить меня? Правда? Я звонила в «Замок» в восемь. Мне сказали, ты давно ушел.
Я подошел к ней. Потрогал ее руки, но она застыла, словно до смерти испугалась.
— Мне надо идти, — сказала она. — Поменяй памперсы Аде. Ты должен о ней заботиться. — Потом она взяла свои вещи и ушла, все еще в состоянии транса.
И снова Томмазо умолк. Мне показалось, он что-то обдумывает. Наконец, он попросил у меня сигарету.
— А тебе от этого не станет хуже?
— Нет. От этого мне не станет хуже.
Я пошла в другую комнату, взяла сумку, которую оставила на полу. Вернулась в спальню, плотно закрыв за собой дверь, чтобы защитить Аду от дыма. Дала сигарету Томмазо, потом взяла себе. Вместо пепельницы мы взяли его стакан. На дне осталось немного вина, и окурки, упав туда, сразу погасли.
— Я плохо соображал. И устал. У меня тряслись руки. Я хорошо знал, что бывает, когда выпьешь лишнего, — и если бы дело ограничивалось только этим… Но ведь был еще и кокаин. Много кокаина, я даже не мог бы сказать сколько. Из происходившего в той квартире память сохранила лишь отдельные моменты, это было как вспышки в темноте. Через час меня разбудил плач Ады, нет, это был не сон, она действительно заходилась от плача в своей комнате, и я не знал, сколько это уже продолжалось. Она только недавно начала ходить, поэтому я достал ее из кроватки и держал на руках. В этот момент я почувствовал сильный голод. Последний раз я перекусил еще до праздника, а потом практически ничего не ел. Я попробовал спустить Аду на пол, но она тут же заплакала, и пришлось снова взять ее на руки. Ей уже тогда больше всего нравилось сидеть, прижавшись животом к моему в плечу: так ей было видно все вокруг. Держа ее в этой позе, я поставил на огонь кастрюлю с водой. И полез в холодильник за соусом, потом в шкаф за пастой. Ада прижалась к моей груди, я поддерживал ее снизу левой рукой, как делал сотни раз. Может, это она сделала какое-то резкое движение. Слишком сильно наклонилась вперед и потеряла равновесие именно в тот момент, когда я на секунду перестал поддерживать ее снизу, потому что мне нужны были обе руки, чтобы сбросить пасту на дуршлаг.