Томмазо раздавил сигарету в стакане, хотя она уже наполовину погасла, потом поставил стакан себе на колени.
— Она была один сплошной синяк. Не только лицо, но шея и плечи были синие, как у маленького инопланетянина, когда я передавал ее врачам скорой помощи. Хотя так все же быть не могло. В смысле, не могла она быть такого цвета. Наверно, это просто нелепая аберрация, какие иногда возникают в воспоминаниях. Как мне сказали, несколько секунд она оставалась без кислорода, не в результате падения, а потому что очень громко кричала. Она задыхалась от страха. И кричала так, что пропал голос, но и тогда продолжался этот безмолвный крик, кричали ее глаза, ее ноздри.
В больнице голова у нее распухла так, что казалась вдвое больше. Меня пустили в палату, но долго я там пробыть не смог. К этому времени в больницу уже приехала Коринна, приехали ее родители, а с ними еще какие-то люди — понятия не имею зачем. Кто-то принес мне чай из автомата в обжигающе горячем пластиковом стаканчике. Чай пахнул лимонным концентратом, я отпил глоток и поставил его остывать. Я снова и снова спрашивал себя: почему Коринна не набросилась на меня, почему не пришли люди в форме и не надели на меня наручники. Возможно, это лишь вопрос времени, думал я. И покорно сидел в коридоре. Коринна сидела не рядом со мной, а через два пустых места: это было похоже на соблюдение безопасной дистанции при эпидемии. Мы избегали смотреть в глаза друг другу.
Ада впала в состояние, похожее на кому. «Это легкая кома, которую мы держим под контролем», — сказал один из врачей. Он тоже не уделил мне особого внимания, больше говорил с Коринной и ее родителями. Я уже почти ничего не понимал. Оставалось только ждать. Доктор ушел, не сказав никаких утешительных слов типа: не падайте духом, будем надеяться на лучшее. Помню, я был разочарован его поведением, как будто это было худшее, что произошло за весь день. Я вспомнил Чезаре и с болезненной остротой ощутил, как мне его не хватает. В такой момент он собрал бы нас и нашел бы нужные слова, сумел бы снова запустить остановившееся время.
К вечеру отек стабилизировался. Скоро он начнет рассасываться, говорили врачи. Мы с Коринной спали в палате у Ады, то есть на самом деле не спали, а смотрели за ней, изредка перебрасываясь словами.
На следующий день ее вывели из комы. Внутричерепное давление быстро снижалось, через несколько часов все должно было прийти в норму. Что же касается отдаленных последствий, то их предвидеть невозможно, однако не исключено, что их вообще не будет. Коринна поехала домой отдохнуть. Медсестры попросили меня на минутку выйти из палаты. В коридоре сидел отец Коринны. Он был в отглаженной одежде, чисто выбрит. Он положил мне руку на плечо. Пожалуй, впервые он прикасался ко мне умышленно, и неслучайно.
Он говорил мягким, почти безмятежным голосом. Вот настоящий дипломат, подумал я, человек, умеющий выстраивать свою речь, как подобает. Вчера, сказал он, едва не случилась катастрофа — и перечислил вчерашние события по порядку, словно я мог о них забыть. Мне было неловко, главным образом потому, что рядом с ним я казался еще более растрепанным и вонючим, чем был на самом деле. Он сказал, что никогда, даже в сложные юные годы своей дочери, не видел ее такой несчастной, как в последнее время. Ни разу он не назвал ее по имени, только — «моя дочь». По его мнению, настал момент, когда мне необходимо лечиться, потому что моя проблема приобрела пугающие масштабы. Я едва не стал виновником катастрофы. Он еще раз повторил это слово, и по его интонации я догадался, что катастрофой он считает не только возможный вариант вчерашней ситуации, но и меня самого. И действительно, он добавил: «Сейчас ты раскаиваешься, ты уверен, что хочешь все исправить, что ужас, который ты только что пережил, даст тебе силы для этого. Ты мог бы вернуться к ней, обещать, что станешь другим человеком, но мы оба знаем, что это неправда».
Он все еще держал руку на моем плече. Там, в палате, лежала моя девочка, превратившаяся в один сплошной синяк. Отец Коринны предложил мне решение, которое созрело у него во время этой тяжелой ночи (полагаю, оно родилось уже давно, просто надо было дождаться удобного момента). Он рассказал мне об освободившейся квартире, — той самой, где мы находимся сейчас. Чтобы не упустить ее, он заплатил аренду за несколько месяцев вперед и требовать эти деньги с меня не собирается. Этим он дает мне шанс начать новую жизнь. Конечно, я буду видеться с Адой, все формальности будут урегулированы в судебном порядке, спокойно и взвешенно. Возможно, мне придется мириться с присутствием третьего лица, что будет необходимо по крайней мере в первое время, пока я не приведу себя в порядок. Само собой, если бы они хотели навредить мне, это было бы очень легко устроить, учитывая сложившиеся обстоятельства, не так ли? Но нельзя наказывать человека за несчастный случай. Нельзя отнимать дочь у отца только потому, что у него есть слабости. А у кого их нет?
За такое милосердие он просил меня всего лишь о небольшой любезности: не рассказывать его дочери об этом разговоре, сделать вид, будто это моя инициатива. Вначале она будет страдать, но со временем поймет, что все было правильно. Ведь женщины в итоге признают правоту мужчин, когда те принимают трудные решения. Будь он на моем месте, он выждал бы неделю-другую, пока Ада вернется домой, целая и невредимая, пока забудется пережитый страх. Будь он на моем месте, он ничего не менял бы до Нового года, но не дольше: потом для всех все было бы сложнее. Будь он на моем месте. И я позволил ему быть на моем месте.
В глубине души я сам этого хотел. Уйти он них. Избавиться от Коринны с ее несбывшимися надеждами. Мой долг перед ней давно был погашен. Однако первые недели одиночества были худшими в моей жизни. Когда я впервые вошел в эту квартиру, здесь все было пропитано табачным дымом, который въелся даже в обои на стенах. Прошел месяц, а я так и не привык к этому запаху. Когда я не был в «Замке сарацинов», то все время проводил в баре возле порта, чтобы не возвращаться домой. Там же проходили мои свидания с Адой под наблюдением социального работника.
— Почему мы не идем к вам домой? — спросила меня эта женщина после нескольких таких встреч. — Девочке надо бы увидеть, где вы живете сейчас. Чтобы она не думала, будто ее папе негде жить.
— А ее папе и правда негде жить, — ответил я, и больше она к этой теме не возвращалась.
Эти свидания были сплошным мучением. И для социального работника, и для меня. Вероятно, одна только Ада не замечала этого. В баре она ходила от столика к столику, хватаясь за стулья. Клиенты ей улыбались, наверное, жалели ее. Некоторые заводили с ней разговор, покупали ей чупа-чупс, предварительно взглянув на меня, чтобы убедиться, что я не против, или брали ее на руки, чтобы она могла дотянуться до кнопок игровых автоматов.
После больницы я не мог заставить себя прикоснуться к ней. Все в баре запросто беседовали с ней, а я смотрел на нее так, словно она не имела ко мне никакого отношения. У социального работника всегда был с собой пакет с игрушками — в основном те, что купил Аде я сам до того, как уйти. Но моя дочь была не в курсе этого. Кто знает, что ей рассказала обо мне Коринна. Женщина объясняла мне, как вместе с Адой можно играть в разные игры, но я предпочитал смотреть, как они играют вдвоем. Когда они уходили, я сразу заказывал выпивку.
Так продолжалось около двух месяцев, но сейчас, когда я вспоминаю то время, мне кажется, что оно тянулось бесконечно. Я сижу в баре, на экранах видеослотов прыгают карты. А потом в бар пришел Берн. Появился неизвестно откуда, как появлялся каждый раз. Этот бар был для него самым неподходящим местом из всех, какие есть на земле. Несколько секунд он осматривался, затем подошел к моему столику.
— Пойдем отсюда, — сказал он.
— Почему?
— Пойдем — и все.
Я послушно встал, как будто достаточно было просто попросить об этом. Или потому, что это был Берн.
— Как ты узнал? — спросил я, когда мы вышли на улицу.
— От Коринны. Она волнуется за тебя.
— Сомневаюсь.
— Ты, как всегда, мало что понимаешь. Но теперь можешь больше не беспокоиться. Где ты теперь живешь? Сумка у меня в машине, но я еще должен сегодня до вечера вернуть машину Данко.
Так он выполнил обещание, данное много лет назад, ночью, когда он стоял перед окном фермы, — обещание заботиться обо мне, как будто он уже тогда предвидел то, чему предстояло случиться. На следующий день мы начали срывать со стен грязные обои. Потом вынесли на свалку самую старую, поломанную мебель и купили новую. Берн очень много говорил. В последнее время он жил вместе с Данко в палаточном лагере в провинции Лечче. «Обитель» — так он называл это место. Когда началась эпидемия ксилеллы, Данко и некоторые другие жители лагеря организовались в группу активистов, чтобы воспрепятствовать вырубке зараженных оливковых деревьев. Они спали в палатках-иглу вокруг домика одного местного крестьянина. Этот крестьянин внушил им, что вырубка олив бесполезна, что за этой идеей стоят чьи-то личные деловые интересы; возможно, конечная цель — уничтожить вековые деревья и насадить вместо них новые, генно-модифицированные сорта, более стойкие к вредителям и гораздо более урожайные. Он, крестьянин, знает, как вылечить больные деревья без всякой химии: надо просто намазать кору известью, и ксилелла не сможет до нее добраться.
Берн увлеченно рассказывал мне, что древесина оливы, если ксилелла проникает в нее и размножается в ней, становится губчатой, что на самом деле вредитель заводится только на почвах, обедненных в результате применения гербицидов, и почему все это подтверждает гипотезу, что уничтожение олив — часть некоего более масштабного замысла. Мне казалось, это Данко говорит голосом Берна, я прямо слышал его. Тем временем Берн срывал куски обоев и закрашивал оголившиеся стены смешной розовой краской, которая, впрочем, могла бы понравиться малышке.
— Почему ты на меня так смотришь?