— Эта дрянь вся целиком сделана из пластика, — сердито произнес он.
Потом просто ушел, оставив нас вдвоем. Вернулся он несколько дней спустя. О дне рождения Ады больше не было сказано ни слова.
Так продолжалось все лето, затем всю осень. Берн в основном проводил время в Обители, но регулярно, хоть и нечасто, появлялся у меня. Он не рассказывал о том, что происходило в лагере, а меня это не слишком интересовало. Даже когда он пришел с рукой в гипсе, он не стал толком объяснять, как это произошло. В тот раз он задержался у меня дольше обычного. Он был мрачен и, казалось, сосредоточен на одной и той же навязчивой мысли. Теперь, оглядываясь назад, я не понимаю, как мог не замечать того, что на нас надвигалось; но тогда я был каким-то рассеянным, думал о другом — о том, когда он вернется ко мне, чтобы повидаться с Адой, и о ночах, которые я проводил в компании Николы и его друзей.
В декабре ксилелла добралась до «Замка сарацинов». Вообще-то Наччи так и не провел необходимого осмотра своих деревьев, а только проверил их снизу и указал мне на пожелтевшие ветки. Они могли высохнуть, потому что росли на солнечной стороне, или от засухи, которая была недавно; я сказал ему об этом. Но он решил, что часть его столетней оливковой рощи должна быть вырублена. Он уже договорился с кооперативом, который этим занимался.
— Согласно декрету правительства о чрезвычайных мерах по борьбе с ксилеллой, он имеет на это право, — сказал я однажды вечером Берну и Данко. Раньше они никогда не приходили ко мне вдвоем. Они слушали меня с благоговейным вниманием, вне себя от ужаса. Думаю, это их участие побудило меня пойти дальше, не позволило мне заранее просчитать последствия моей откровенности.
— Но почему он решился на такое? — горячился Данко. — Это же бессмысленно, и к тому же принесет убыток ему самому.
— Он продаст здоровые деревья, — ответил я.
— Вековая олива может стоить несколько тысяч евро, — вмешался Берн. Вид у него был задумчивый. — Их вывозят на север.
Тут я перебила Томмазо:
— Он правда так сказал?
Томмазо вопросительно взглянул на меня:
— Да. Или что-то похожее. Это важно?
— Это я рассказала ему о вековых оливах, которые вывозят на север. За много лет до вашего разговора. Так говорил мой отец, я даже не знаю, правда ли это.
Томмазо пожал плечами:
— В Обители не имело большого значения, правдива информация или нет. Важно было только то, чтобы возмущение нарастало.
— Удивляюсь, как он это запомнил.
— Берн запоминал всегда и все.
Он сделал секундную паузу, прежде чем продолжить. По улице проехала машина, первая за долгие часы.
— Он произнес эту фразу о продаже олив, но Данко его версия все еще не казалась убедительной. Он что-то считал в уме, и подсчеты у него не сходились. Он не мог понять, в чем выгода Наччи. Тогда я сказал: «Он вырубает оливы, чтобы устроить на этом месте поле для гольфа».
Наступило тяжелое молчание. Берн и Данко посмотрели друг на друга. Вот оно, славное дело, о котором они мечтали. Им надоело стирать кресты, намалеванные блестящей краской на стволах обреченных олив, и пить скверное пиво с неграмотным крестьянином, дожидаясь неизвестно чего. Вот она, акция, — важная, масштабная, реальная. А идею им подал я.
После этого вечера Берн перестал ко мне приходить. Месяца два о нем ничего не было слышно, да, месяца два, потому что, когда я обнаружил его у меня дома, как всегда без предупреждения, был уже февраль. Я сразу заметил стоявшую возле дивана коробку и спросил, что там.
— Кое-какое оборудование, — уклончиво ответил Берн. — Пускай тут постоит. Не трогай ее, пожалуйста, я скоро тебя от нее избавлю.
Конечно, я заглянул туда сразу же, как только он ушел. Осторожно оторвал от крышки скотч так, чтобы можно было наклеить его обратно. Там были две банки удобрения на основе нитрата натрия, — я сразу узнал их, потому что мы пользовались такими в «Замке»: моток веревки, тряпки и упаковка болтов, которую он явно прихватил еще на ферме. Я точно помнил место в сарае у Чезаре, где они обычно лежали.
Спустя две недели, когда мы с Адой были дома, он появился опять. И сразу, не раздеваясь, прошел к коробке. Это было в субботу, на следующий день в «Замок» должны были приехать бульдозеры. Берн сообщил мне, что в Обители решили выстроиться в живую цепь, чтобы не пропустить их.
— Пойдешь с нами? — спросил он.
— Ты же знаешь, я не могу. Я там работаю.
Тут я пожалел, что в его отсутствие не выбросил коробку. Не то чтобы я не догадывался, для чего нужен весь этот набор — нитрат аммония, болты и тряпки, — но я гнал от себя эту мысль.
— Оставь ее здесь, — сказал я.
— Ты с нами или нет?
— Оставь ее здесь, Берн. Это глупая затея.
Он поник головой. На его лице отразилось безмерное разочарование.
— Начиная с этой минуты, все это тебя не касается, Том.
Я, как дурак, уселся на коробку.
— Уйди, — сказал Берн.
— Не надо. Об этом мы не говорили.
— Бывает, одними словами не обойдешься. Понятно?
Голос Берна изменился, из разгневанного стал проникновенным и грустным. Такой же голос у него был, когда он умолял меня не читать под лиственницей Евангелие от Матфея и когда уговаривал позаимствовать выручку из кассы бара в «Замке».
Он взял меня за руки и заставил встать. Затем наклонился, чтобы поднять коробку. На пороге он сказал:
— Можешь пойти со мной. Мы и в этот раз сможем быть вместе. Из всех дел, что мы с тобой затевали, это самое важное.
Но это была неправда. Для меня его дело уже не было самым важным из всех. Ада сидела на диване и зачарованно разглядывала комиксы.
— Нет, — сказал я.
Берн кивнул, держа на руках коробку, перед уже открытой дверью:
— Вызови лифт. Можешь?
Я прошел мимо него, нажал на кнопку. Пока лифт поднимался, мы не сказали друг другу ни слова. Я смотрел на Берна, а он смотрел себе под ноги. Двери раздвинулись, Берн зашел внутрь, лифт закрылся. И больше я его не видел.
Томмазо резким движением отбросил одеяло, показались его незагорелые ноги. Он встал.
— Осторожнее, — сказала я.
Похоже, к нему опять вернулось самообладание. Он босиком прошел в ванную. Послышался звук открываемого крана, льющейся воды. К его рассказу больше нечего было добавить. Остальное я уже знала из его свидетельских показаний на процессе, где заочно судили Берна и Данко. Я знала об этом и из показаний других свидетелей, и из реконструкции событий, которые были опубликованы в газетах.
Накануне поздно вечером Томмазо позвонил Николе. Он просто не знал, кому еще позвонить, он был в панике; вот так и получилось, что он предупредил Николу. Возможно, Николе удалось бы образумить Берна и остальных и тогда дело не дошло бы до арестов. Никола поговорил бы с ним, как друг. Как брат, которым он ему и был.
Никола приехал в «Замок сарацинов» с одним из своих коллег, Фабрицио. Оба были не при исполнении, но при оружии. Бульдозеры уже стояли наготове, а перед ними выстроились в живую цепь ребята из Обители, в сдвинутых на лоб беретах, с шарфами, обмотанными вокруг лица, замерзшие после ночи, проведенной под открытым небом. Наччи препирался с Данко, в котором сразу определил главаря, и было неясно, узнал ли он с самого начала в стоявшем рядом человеке племянника Чезаре и Флорианы, с лицом, прикрытым шарфом, в слабом предутреннем свете. Ведь заря еще не занялась.
Никола подошел как раз в тот момент, когда Наччи напал на Данко. Да, хозяин «Замка» первый начал: попытался сорвать шарф, которым у Данко была закрыта нижняя часть лица. Данко оттолкнул Наччи, а Никола их разнял. Затем Никола сказал Данко, что он из полиции, и схватил его за руки, чтобы надеть наручники. Тогда Берн набросился на брата, чтобы защитить друга, а другой полицейский, Фабрицио, вступился за коллегу. А Наччи побежал в «Замок», чтобы вызвать настоящую полицию.
Тем временем живая цепь протестующих распалась в нескольких местах. Бульдозеристы, не выспавшиеся, раздраженные помехой в работе, решили воспользоваться этим и двинули свои машины в образовавшуюся брешь. Кто-то из активистов (его имя к началу процесса осталось неизвестным) поддался панике. Он бросил одну из самодельных бомб, которые были спешно изготовлены прямо перед акцией. Заряд оказался сильнее, чем было задумано: у ребят не хватило времени опробовать этот маленький арсенал в деле. Бомба была не настолько мощной, чтобы опрокинуть бульдозеры, а смогла лишь остановить их. И разметать активистов по земле — под оливами, помеченными блестящими красными крестами. Двух ребят ранило — одному болт попал в плечо, другому в глаз, но ранения были легкие.
Никола и его коллега инстинктивно схватились за пистолеты, которых у них в тот день даже не должно было быть с собой. Фабрицио пустился в погоню за парнем, бросившим самодельную бомбу, Никола остался с Берном и Данко, остальные разбежались. То, что случилось в следующие несколько мгновений, видел только водитель бульдозера — но не очень отчетливо, ему мешали дым и еще не осевшее облако измельченной почвы и пыли.
Он разглядел, что Берн лежит на земле, а Никола стоит рядом на коленях, приставив ему ко лбу пистолет. Потом он услышал громкий звук, но это не был пистолетный выстрел, звук показался ему более глухим. Никола упал, Данко нагнулся над ним, все еще держа в руках лопату, которую через несколько секунд отбросил прочь. Бульдозерист вышел из машины, чтобы помочь Николе. Но, когда он приблизился, Данко уже успел скрыться, остался только Берн: он смотрел на тело брата изумленным, непонимающим взглядом. Водитель попытался задержать его, но Берн бросился бежать вниз по склону холма, через оливковую рощу, которой скоро предстояло исчезнуть, превратиться в поле для гольфа с пышной, блестящей на солнце травой.
Томмазо вышел из ванной, но на минуту задержался в гостиной. Чтобы посмотреть на спящую Аду, подумала я. Когда он вернулся в спальню, от него пахло зубной пастой.
— Попробуем хоть немного поспать, — сказал он.