— Я сейчас уйду.
— Уже слишком поздно, чтобы возвращаться одной. Меня будет глодать чувство вины.
— Чувство вины? Тебя?
— Ты поняла, что я имею в виду. Просто сейчас ты слишком взволнованна. Можешь лечь здесь. Матрас у меня только один, но ночью я не ворочаюсь. И с этой стороны он не такой грязный, как кажется.
— Правда? Да тут повсюду шерсть Медеи. Повсюду, кроме нее самой.
— Я бы не назвал шерсть Медеи грязной. Но все равно можно ее стряхнуть. Медея, уйди отсюда.
Я очень устала. Если бы я в тот момент села за руль, мне пришлось бы до самого дома бороться со сном. И, возможно, я не смогла бы встать вовремя рождественским утром, после всего, что мне довелось услышать.
Томмазо встал на корточки на матрас и начал подбирать с него остатки собачьей шерсти.
— Ну вот, — произнес он. — А то я целую неделю не видел ни одного клопа.
— Что?
— Шучу. Расслабься.
Он взял подушку, лежавшую под другой, — той, на которой почти всю ночь покоилась его голова, словно отлитая из серебра. Он безуспешно попытался придать этой сплюснутой подушке привлекательный вид.
— Не надо, сойдет, — сказала я. — Не беспокойся.
Он улегся на свою половину, достаточно близко к краю, чтобы оставить мне как можно больше места. Я сняла туфли, но осталась в блузке и джинсах. И скользнула под одеяло.
Во время бегства через оливковую рощу Берн, Данко и Джулиана каким-то образом встретились. Возможно, у них там было условленное место, или же их план был продуман более тщательно, чем представлялось прокурору. Позднее в башне в Скало было найдено белье всех троих и остатки еды.
Томмазо лежал, повернувшись ко мне спиной. Он не двигался и казался спящим, но он не спал. Тот, кто с самого начала был моим соперником, но соперником несчастливым, и с кем я теперь делила постель. Я положила руку ему на плечо, у меня не было на это никакого права, я никогда бы не подумала, что сделаю это, но я это сделала. Несколько мгновений моя рука лежала у него на плече, потом он положил на нее свою. И тут нам обоим удалось немного поспать, от силы часа два-три, но таким глубоким сном, каким я, кажется, не спала уже годы. Лампа на тумбочке рядом со мной осталась гореть. За окном занимался рассвет, но я его не увидела.
Часть третьяЛофтхеллир
— Что ты сказала? — спросил он. Ему все еще было не по себе.
— Я сказала: мне можно подниматься на твою территорию, и я — неприкосновенная гостья, понятно? Я прихожу и ухожу, когда захочу. А твоя неприкосновенность сохраняется лишь до тех пор, пока ты на деревьях, на твоей территории, но стоит только тебе ступить на землю моего сада, как ты станешь моим рабом и будешь закован в цепи.
За три года до этой рождественской ночи, на ферме, передо мной в дверях стоял полицейский. Он стоял молча, сцепив пальцы, и выжидая, после того как произнес эти две страшные фразы:
— Ваш муж замешан в убийстве. Имя убитого — Никола Дельфанти.
Занималась заря, но свет, разливавшийся над полями, был еще слабый, какой-то неживой. Полицейский попросил разрешения войти. У меня не было причин не пускать его, но я медлила с ответом и не двигалась с места, чтобы освободить ему проход, так что ему пришлось повторить просьбу, а затем протиснуться между моим плечом и дверным косяком. Его коллега вошел вслед за ним, опустив голову в замешательстве.
Я огляделась и представила себе, какое впечатление на полицейских должна была произвести эта обстановка: стол, где со вчерашнего вечера остались неубранными посуда и приборы на одного, брошенная на ковре пара сапог, облепленных грязью, — все свидетельствовало о небрежности одинокого человека, который не ждал гостей.
— У меня еще не застелена постель наверху, — сказала я.
Затем я включила все освещение, лампы в гостиной, на кухне, в коридоре и на лестнице, в комнате Коринны и Томмазо, в комнате Данко и Джулианы, — спустя годы я все еще продолжала их так называть, — и, наконец, в нашей комнате. Сначала за мной пошли оба полицейских, потом только один. Включив все освещение, я словно говорила им: вот, смотрите, все перед вами, никаких темных углов, никаких секретов, ничего похожего на то, что вы ищете. Берн давно уже не ходит по этим комнатам, хоть я и представляла себе это почти каждый вечер, прежде чем улечься в одинокую постель, я почти видела, как он широкими шагами мерит пространство, даже разговаривала с ним, да, разговаривала вслух. Эти зажженные лампы словно давали им понять: новость, которую вы пришли сообщить мне сегодня утром, просто не может быть правдой.
Ваш муж замешан… Имя убитого — Никола Дельфанти.
Я понимала отдельные фразы, но связь между ними от меня ускользала. Как две половинки двух разбитых ваз, думала я, — пытаешься их склеить, но черепки одной не подходят к остову другой.
Я не предложила полицейским никакого угощения, ни чашки кофе, ни стакана воды. Позднее я пожалела о том, что проявила такую невоспитанность. Когда они обследовали комнаты и мы снова оказались втроем у входа, тот из них, кто, по-видимому, имел право высказываться, произнес: «Думаю, мы вернемся, чтобы провести более тщательный осмотр. Может быть, прямо сегодня. Буду вам признателен, если в ближайшие часы вы никуда не будете отлучаться».
Затем они ушли. И на ферме вновь воцарилось спокойствие. Я села на садовые качели. Какая-то утренняя мошка вилась вокруг меня: я отгоняла ее от одного уха, она начинала жужжать над другим. Я была не в состоянии думать, хотя мысли у меня были, я в этом уверена, они даже громоздились друг на друга, но извлечь из них смысл не получалось. С каждой минутой я все сильнее ощущала странную, незнакомую мне прежде форму смятения. Я слышала скрип качелей, хотя мне казалось, что они не двигаются. Я сознавала, что спокойствие продлится недолго, но в это конкретное мгновение не происходило ничего: были я и ферма, а еще были произнесенные слова — дуновение воздуха, рассеявшееся в окружающей атмосфере.
Около девяти вечера зазвонил домашний телефон. Ну вот, начинается, сказала я себе, но не сразу встала с качелей. Я вдруг с необычайной и необъяснимой четкостью стала осознавать все те действия, которые вплоть до этой минуты совершала автоматически: вот я встаю, иду к телефону, беру трубку, говорю «алло».
Это была сотрудница телефонной компании. Ее беспокоило, что мой счет за интернет-трафик мог оказаться завышенным. Я дала ей договорить, фиксируя все, что слышала, но не усваивая существенного. Потом сказала ей, что там, где я живу, нет интернета, и это еще чудо, что у нас действует мобильная связь, хоть на нее и оказывают влияние капризы погоды. Видимо, что-то в моем голосе напугало ее, потому что она быстро завершила разговор.
Секунду я смотрела на молчавший телефон, словно в ожидании важного звонка. Потом опять уселась под навесом. Полицейский советовал мне не уходить далеко; я его послушаюсь. Не двинусь с места до тех пор, пока нелепая, дикая версия происшедших событий, которую я услышала утром, не будет опровергнута.
Они вернулись сразу после обеда, на трех машинах, и несколько раз буксовали, прежде чем им удалось припарковаться. У них был ордер на обыск, и вели они себя совсем по-другому, чем утром. Решительный тон, почти что агрессивный. Они попросили меня оставаться снаружи, пока в доме будет проходить обыск. Только позже я узнала, что это было незаконно, что они не имели права ничего трогать, двигать, открывать и доставать иначе как в моем присутствии. А тогда я не стала возражать и села под лиственницей. Подняв голову, я заметила кое-где в ветвях желтизну. Я сорвала несколько пожелтевших листиков и стала рассматривать их на свету.
Затем тот полицейский, который говорил со мной утром, подошел и сел рядом.
— Начнем сначала, — сказал он. — Вы не против?
— Как скажете.
— Утром вы заявили, что ваш муж не бывает в этом доме уже долгое время.
— Триста восемьдесят четыре дня.
Казалось, он был удивлен:
— Вы абсолютно уверены?
В вечер нашей свадьбы Берн стоял на скамье, как раз на том месте, где сейчас сидел полицейский. Того, в чем я была уверена, было гораздо больше, чем этот тип мог себе представить. Я опустила голову, что означало «да».
— Должен ли я из этого сделать вывод, что вы и ваш муж больше не живете вместе?
— Думаю, вы можете сделать такой вывод.
— Однако в адресном столе до сих пор указано, что он проживает здесь. Вы не оформили расторжение брака.
Тут мне следовало объяснить полицейскому, что расторжение моего союза с Берном получило весьма яркое оформление: в нескольких шагах отсюда, среди ночи, пылал огромный костер, обведенный защитным желобком из оливкового масла, чтобы огонь не распространился вокруг, и сгорела целая поленница дров. Если бы он хорошенько осмотрелся, то заметил бы на земле следы этого пожара. Мне бы следовало объяснить, что Берн не выбрал бы своим постоянным местом жительства никакое другое место на земле, потому что душа его вселилась в эти растения, в расселины между этими камнями. Полицейский постучал ручкой по блокноту.
— Вы можете мне сказать, где жил ваш муж в течение последнего года?
Я солгала, в точности как утром, когда пришлось отвечать на тот же вопрос. Но если утром я сделала это инстинктивно — чутье подсказало, что лучше солгать, — то сейчас солгала умышленно: надо было защитить Берна. Что бы он ни сделал.
— Нет. Я не знаю.
С этого момента допрос стал более официальным. Полицейский старался быть дружелюбным до тех пор, пока ему это удавалось, но было ясно, что мы с ним не на одной стороне.
— Вы знали о связи вашего мужа с радикальным крылом движения защитников окружающей среды?
Вы тоже поддерживали контакты с этими группировками?
Были ли места, которые ваш муж посещал регулярно, о которых он часто упоминал?
Какие имена он при этом называл?