Видели ли вы когда-нибудь, чтобы он изготавливал оружие? Интересовался ли он техникой производства взрывных устройств?
Нет, нет, нет, нет, отвечала я на все вопросы. Кто увидел бы издали полицейского и меня, наверное, сказал бы, что мы не особенно отличаемся от ребят, которые сидели здесь вокруг Чезаре, когда он говорил, а они слушали, глядя в никуда, или себе под ноги, и только изредка откликаясь каким-нибудь междометием. Блокнот полицейского оставался таким же пустым, каким был утром, если не считать загадочной цифры триста восемьдесят четыре, стоящей в самом верху страницы.
— Синьора Колуччи, я советую вам сотрудничать с полицией. Это в ваших собственных интересах.
— Я сотрудничаю.
— Итак, вы утверждаете, что Колуччи не был связан с радикальными группировками.
— Да.
— А Данко Вильоне? Что вы мне о нем скажете? Его тоже нельзя считать экстремистом?
— Данко — грамшианец.
— Что это значит — «грамшианец»?
— Он последователь Антонио Грамши. Пацифист.
— Вы говорите о нем так, словно хорошо его знаете.
— Мы тут жили все вместе. Почти три года.
— Понятно. Вы, Колуччи, Данко Вильоне, — а кто еще?
— Невеста Данко. Они пара.
— Джулиана Манчини. Томмазо Фолья и Коринна Арджентьери.
— Если вы знаете, зачем спрашиваете?
Полицейский пропустил мой вопрос мимо ушей.
— Знаете, я нахожу очень странным, что вы так описываете Вильоне. Называете пацифистом ранее судимого человека.
У меня перехватило дыхание.
— Ранее судимого?
— А, вы этого не знали?
Полицейский перелистал несколько страниц в блокноте, возвращаясь назад.
— Акты вандализма с отягчающими обстоятельствами в Порто Алегре в 2001 году. Сопротивление сотрудникам органов правопорядка в Риме в 2002 году. В том же году был задержан за нарушение общественного порядка и непристойное поведение. Он и другие разделись догола во время проведения международного саммита. Интересно, да? Человек, который жил под одной крышей с вами, провел несколько месяцев в тюрьме. Не под домашним арестом, я в тюрьме. Думаю, вы и этого не знали.
Кто-то обыскивал мою спальню, я видела, как он ходит от окна к окну. Ничего он там не найдет, кроме тоски по прошлому.
— Что же касается его невесты, — продолжал полицейский, — Джулианы Манчини, верно? — то ее раз или два задерживали вместе с Вильоне, но она была уличена еще и в кибермошенничестве. Ее за это исключили из университета. Нечасто можно услышать, что кого-то исключили из университета. Лично я, например, впервые о таком слышу. На данный момент она тоже в розыске. Свидетели утверждают, что ее не было на месте происшествия.
Он выпрямился. Положил блокнот на колено записью вниз, как будто сложил оружие.
— Удовлетворите мое любопытство, Тереза. Скажите мне, чем вы тут занимались все вместе?
— Выращивали оливки. И продавали урожай на рынке.
Мы занимались тем, что воплощали в жизнь утопию. Но этого я ему не сказала.
— То есть вы были крестьянами. А ваш муж, Колуччи, он тоже… как вы это назвали… грамшианец?
— У Берна свои собственные убеждения.
— Объясните поподробнее. Во что он, в сущности, верит?
Во что он, в сущности, верил? Он верил во все, а потом во всем разуверился. Что было дальше, я не знаю.
— Он очень верил в Данко, — сказала я.
Полицейский посмотрел на меня, и в его взгляде блеснуло торжество. Я поняла ход его мысли. Если Берн — последователь Данко, а Данко — ранее судимый, значит, и Берн — потенциально опасный элемент. Зря я ему это сказала, но теперь уже было поздно. Полицейский молчал, ждал, наверное, когда я выболтаю что-нибудь еще, но я больше ничего не сказала. Воздух под лиственницей пахнул увядшими цветами.
— Как он умер? — спросила я наконец.
— Ему раскроили череп. Заступом.
Думаю, он нарочно употребил такое жесткое выражение, чтобы наказать меня за мою неразговорчивость. Я сразу отдала себе в этом отчет, и все-таки в моем воображении успела нарисоваться эта картина: голова Николы, раскроенная заступом. Теперь мне от нее не избавиться.
— Вы уже говорили с его отцом?
— С отцом Дельфанти? Кто-то из коллег сейчас у его родителей. Почему вы спрашиваете?
Я посмотрела ему в глаза.
— Вы что, с ним знакомы?
Сейчас вид у него был беззащитный, как если бы он вдруг понял, что все это время разговаривал не с тем человеком.
— Никола и Берн — практически братья, — сказала я. — Они вместе росли, здесь, на ферме. Вы думаете, что Берн причинил зло Николе, — сегодня утром вы приходили сказать мне об этом, но вы ошибаетесь. Чезаре, его отец, скажет вам то же самое.
Полицейский попросил подождать его здесь. Сидя под лиственницей, я видела, как он отошел на несколько шагов и стал говорить по телефону. Свободное ухо он заткнул указательным пальцем другой руки. Он не стал возвращаться и задавать еще какие-то вопросы.
После этого они ушли. И на ферме опять воцарился безмятежный покой, как утром, только сейчас прибавилось света — была середина дня, и путь к отступлению был отрезан. Я открыла козий загон, коза вышла и стала лениво пощипывать зимнюю траву. Она искала колокольчики, спрятанные среди стеблей.
Я вошла в дом и села за компьютер. Новость сначала появилась на сайте «Коррьере дель Меццоджорно»: «Полицейский получил смертельное ранение во время акции противников вырубки деревьев. Подозреваемым удалось скрыться». Кликнув на заголовок или на ссылки, можно было узнать подробности: «Место столкновений». «Интерактивная карта распространения ксилеллы». «Жизнь, отданная службе на благо отечества». Но пока что ни намека на родственную связь между Николой и Берном. Я начала читать основную статью, но меня бросило в дрожь, так что пришлось встать, выйти из дома и несколько минут ходить взад-вперед.
Опять раздался звонок домашнего телефона, и я бросилась в дом. Странно было услышать голос моей матери. С тех пор как Берн больше не жил здесь, с тех пор как препятствие по имени Берн уже не стояло между нами, мы разговаривали по телефону минимум два раза в неделю, но этот звонок был вне графика.
— О, проклятье, Тереза! Проклятье!
Она плакала. Я сказала: «Только не плачь». Душевное равновесие, которое я силилась сохранить, было очень хрупким. Во мне готовился взрыв огромной мощности, с необратимыми последствиями. И я знала, что не смогу этого избежать, если и дальше буду слушать ее рыдающий голос.
— Об этом даже по радио сказали.
— Ну конечно, — ответила я, но подумала при этом: а ведь мои родители никогда не слушали радио. Впрочем, пока меня не было, все могло измениться. И теперь они его слушают.
— Приезжай, Тереза. Приезжай домой. Я сейчас пойду в агентство, куплю тебе билет.
— Я не могу никуда ехать. Полиция рекомендовала мне оставаться на месте.
Слово «полиция» вызвало у нее истерику. Но на этот раз я слушала ее спокойно.
— Папы нет дома?
— Он прилег поспать. Я уговорила его принять успокоительное. Он был вне себя.
— Мама, мне надо уходить.
— Подожди! Подожди, папа просил тебе кое-что передать. «Передай Терезе, что мы в это не верим» — вот что он сказал. Мы в это не верим, понимаешь? Это был не Берн. Это сделал не он. Мы знаем Берна, это наш зять. Он никому не смог бы причинить зло.
— Конечно, нет. Он никому не смог бы причинить зло.
На следующее утро ветер разогнал облака. Я ждала, что небо опять будет молочно-белым, над головой опять будет нависать дождь и пейзаж станет подходящим фоном для моего горя. Но небо сияло, солнечные лучи заливали поля и раскаляли воздух. Казалось, это был первый день весны.
На газетном киоске в Специале висел анонс, на котором крупным шрифтом было написано: «СПЕЦИАЛЕ: ТРАГЕДИЯ В СЕМЬЕ». Значит, и эта новость уже стала общеизвестной.
— В каких газетах об этом пишут? — спросила я у Маурицио, владельца киоска.
— Во всех. Но больше всего в этих.
Он выложил передо мной по экземпляру «Куотидиано ди Пулья» и «Гадзетта дель Меццоджорно». Я мельком взглянула на заголовки. На первых полосах была та же фотография Николы, которую я накануне видела в интернете. Я стала нашаривать монеты на дне сумки.
— Не надо, — сказал Маурицио, складывая газеты.
— За все эти годы ты ни разу ничего не давал мне в долг, не вижу смысла сегодня делать исключение, — сказала я и протянула ему купюру в пятьдесят евро. — Других у меня нет.
— Потом отдашь.
— Я сказала: нет.
Он открыл ящик кассы, чтобы набрать сдачу. В киоск зашли другие покупатели. Я их знала, как и они меня. Я спиной чувствовала тяжесть их взглядов, которые перебегали с газетного заголовка на меня и снова на газетный заголовок. Маурицио отсчитывал купюры очень медленно. Когда он поднял голову, выражение лица у него было другое. Он сказал:
— Когда они были мальчишками, они заходили в киоск и разглядывали тут все вытаращив глаза. Мой отец постоянно об этом рассказывал.
В машине я пробежала статью в «Гадзетта». Там не было ничего такого, о чем бы я уже не знала, кроме одной подробности: «Розыск виновных ведется по всей Апулии». Меня поразило слово «виновных», как будто это была опечатка. В газете были фотографии Берна, Данко и Джулианы, а также просьба сообщить об их местонахождении. Я заметила, что возраст Николы указан неправильно: тридцать один год, хотя ему уже исполнилось тридцать два. Месяц назад, шестнадцатого февраля, у него был день рождения, я послала ему поздравительную открытку, а он в ответ — открытку со словом «спасибо» и множеством восклицательных знаков. Уже несколько лет мы с ним ограничивались этими пустыми формальностями, которые показывали, как мало тепла осталось в наших отношениях. И все же ни один из нас ни разу не забыл про день рождения другого.
Я заглянула на страницу некрологов. Заметка о Николе была в самом верху. О его кончине сообщали «безутешные родители» и, пониже, в рамочке, — коллеги из полиции. О похоронах — ни слова. В другой газете оказалось все то же самое, вплоть до ошибочно указанного возраста Николы; но было добавлено, что похороны откладываются из-за необходимости произвести вскрытие. Подняв глаза от газеты, я увидела пожилого синьора, которого часто встречала на этой площади: он сидел на велосипеде недалеко от моей машины и с ужасом смотрел на меня.