е он впился губами мне в шею, чтобы высосать яд, по его словам успевший отравить меня: как будто, избавившись от яда, я должна была наконец понять, что принадлежу ему. Но я не принадлежала ему. В моей жизни Никола всегда оставался на заднем плане, и сейчас, лежа в гробу перед алтарем, он был для меня более реальным и значительным, чем все прошедшие годы.
Полицейский сошел с кафедры и вернулся на свое место. После речи наступила тишина, которую нарушал только дождь, барабанивший по крыше, в то время как епископ благословлял гроб. Под высокими сводами повисло ощущение несправедливости. И тогда раздался тот страшный вопль. Вернее, звериный вой, поднявшийся откуда-то из глубины, вой, который попал в эфир местных радио- и теленовостей в тот же вечер, а потом транслировался еще два дня. Чезаре удерживал Флориану за руку, не давая ей рвануться вперед, не прямо к гробу, а к чему-то, что была в состоянии видеть только она одна. Я бросилась к выходу, расталкивая людей, которых рассердила такая бестактность — пробиваться к выходу, загороженному толпой, вместо того, чтобы подойти к Флориане.
Толпа стояла и снаружи. Я протиснулась сквозь нее, стараясь не попасть под ручьи воды, стекавшие с раскрытых зонтов. Епископ читал молитву, динамики разносили его голос над площадью: «Вечный покой даруй им, Господи». Чья-то рука схватила меня за плечо. Я попыталась вывернуться, но рука держала меня крепко. Я обернулась. Передо мной стоял Козимо и смотрел на меня безумными глазами.
— Что вы с ним сделали? Что вы сделали с этим бедным парнем? — произнес он.
Его лицо, покрытое красными пятнами, было совсем близко от моего. Мокрые белые волосы, подкладные плечи пиджака, пропитавшиеся водой, словно губки.
— Я тут ни при чем.
Он все еще сжимал мое плечо. Кто-то, стоявший рядом, наблюдал за нами, но не вмешивался.
— Гореть вам всем в аду!
Мне наконец удалось освободиться, или это он ослабил хватку. Его крик донесся до меня сзади, сквозь шум дождя:
— Будьте вы прокляты! Ты и остальные мерзавцы! Будьте вы прокляты!
Я выбралась из толпы. Вымокнув до нитки, я не отдавала себе в этом отчета, как будто мокрая одежда пристала не к моему, а к чьему-то чужому телу. Зонтик я забыла в церкви, но мне и в голову не пришло за ним возвращаться. Ливень превратил мощеную улицу, спускавшуюся к подножью старого города, в скользкий трамплин. Один раз я не удержалась и упала, подвернув ногу. Кто-то подошел, чтобы помочь мне, но я уже успела встать и побежала дальше по скользкой мостовой, рискуя упасть снова.
По дороге на ферму я пыталась выкинуть из головы мысли и впечатления, накопившиеся за время панихиды, звериный крик Флорианы, слова дона Валерио и слова Козимо, венок из мокрых цветов на крышке гроба. «Дворники» нервно ерзали по стеклу, на пределе скорости, но не справлялись с потоками воды, ее было слишком много, я даже не видела дорогу впереди.
От последующих недель в памяти мало что сохранилось. Опять шел дождь, сначала проливной, затем с перерывами, под конец от него остались только поблескивающие там и сям лужи, а потом высохли и они. Всю следующую ночь раздавалось безутешное кваканье лягушек, и я вспомнила мое первое лето с Берном. Апрель, май. Я жила как во сне. Несколько недель дул сирокко, и уже стали поговаривать о засухе, которая в ближайшие месяцы уничтожит все посевы. Эта аномальная весна, жаркая и сухая, усиливала ощущение, что жизнь остановилась.
После обыска, проведенного полицией, обнаружились кое-какие предметы из прошлого. Я нашла Библию, которая когда-то принадлежала Берну и остальным. Я подолгу перелистывала ее. Между строк крошечными буквами тремя разными почерками были вписаны пояснения, раскрывающие смысл трудных слов.
Чужеземец (человек из другой страны)
Диадема (ожерелье для головы)
Смрадный (сильно вонючий)
Вертеп (пещера)
Точиться (капать)
Бренный (которому недолго осталось жить)
Недоуздок (веревка для лошади)
Растленный (имеющий недозволенные и злобные помыслы)
Бич (катастрофа, бедствие, часто насылаемое Богом за совершенный грех)
Изгой (тот, у кого нет своего места, и он бродит по миру, отверженный и одинокий)
Изгой. Я без конца вполголоса повторяла это слово. Изгой. Совсем как Берн. Я снова и снова спрашивала себя, где он сейчас. Только его возвращение восстановит нормальный ход времени и смену времен года.
Единственной моей компанией были «жучки». По правде говоря, я ни одного не нашла, даже не искала, но я знала, что они здесь, что во время обыска полицейские рассовали их по всему дому. Я знала также, что мой телефон прослушивается, что иногда полицейские в штатском подъезжают на машине к воротам фермы, ненадолго останавливаются, потом уезжают. Они действовали осмысленно. Вся эта возня, которую они подняли, имела какой-то смысл. Мой муж был объявлен в розыск за то, что убил их коллегу, на него был выписан международный ордер на арест. И тем не менее все, что могли узнать полицейские микрошпионы, не имело значения. Не только потому, что Берн не придет сюда и даже не позвонит, но, главное, потому, что «жучки» не могли уловить, чем была ферма на самом деле еще до того, как все это началось. Они искали в разговорах по телефону зашифрованные сообщения, пытались истолковать посторонние шумы, но не могли засечь бесчисленных мгновений счастья, пережитых в этих стенах, когда мы с Берном были вместе: по утрам подолгу валялись в постели; за бесконечными обедами зачарованно наблюдали за раскачивавшимся за окном кустом перца, который казался нам похожим на вздыбленную шерсть огромного животного. Они не могли зафиксировать атмосферу нашего душевного подъема в те годы, когда мы жили здесь вшестером, героически пытаясь справиться с хаосом, по крайней мере вначале. Им не обнаружить надежду, которой была пронизана вся ферма: каждая балка, каждый выступ скалы, каждый ствол дерева были преисполнены ею еще со времен Чезаре. Все, что могли «жучки», — это создать акустический портрет моего теперешнего одиночества. Стук тарелок и приборов. Журчание воды, льющейся из кранов. Шорох компьютерной клавиатуры. А в промежутке — долгие, долгие часы тишины.
Первым, кого показали по телевизору, был отец Джулианы. Он сказал то, что я уже знала, — что он уже минимум десять лет не поддерживает отношения с дочерью. Но к этому моменту Данко и Джулиана уже не вызывали у зрителей и читателей такого живого интереса. Теперь всех занимало кровное родство двоюродных братьев, которые когда-то были неразлучными друзьями, а потом стали врагами, да такими непримиримыми, что один убил другого. Берн и Никола. Никола и Берн. Достаточно было назвать эти два имени, чтобы в каждом уголке Италии стало понятно, о ком речь. А можно было просто назвать Специале. И каждый день всплывали все новые подробности «убийства в Специале», одни существенные (для изготовления бутылок с зажигательной смесью, которые бросали во время столкновений, были использованы удобрения, а ведь очевидно, что беглецы обладали глубокими познаниями в сельском хозяйстве, особенно Данко), другие абсурдные (за гирлянды, которые Берн взял напрокат для своей «пышной» свадьбы, так никто и не заплатил). Вокруг фермы гудел целый рой сплетен. Теперь, когда место зарождения скандала было обнаружено, газетчики и тележурналисты осаждали территорию фермы, а иногда караулили у дверей дома. Я гнала их прочь, а потом смотрела в окно, как они обходят участок по периметру, подыскивая лучшую точку, с которой можно вести съемку. Они еще хотели сфотографировать меня, и раз или два им это удалось.
Мне звонили, писали электронные письма, главным образом сотрудники телеканалов, а иногда это были просто оскорбления и непристойная брань. Мои родители еще раз попытались забрать меня в Турин, просто чтобы дать мне хоть немного пожить спокойно, в ожидании, когда все уляжется. Других вариантов они не предлагали, не говорили, что готовы приехать ко мне.
Были выдвинуты разнообразные гипотезы относительно того, где находятся Берн и остальные. Скрываются в Сильских горах? Или в Греции, куда тайком добрались по морю? А может, поселились в России, под защитой спецслужб? Нашлись даже свидетели, которые клялись, что видели Берна чуть ли не в одно время в местах, настолько далеко расположенных друг от друга, что ему пришлось бы обзавестись двойниками, чтобы это оказалось правдой. Показания всех этих свидетелей уже на следующий день переставали воспринимать серьезно.
Иногда я думала о людях, с которыми была знакома в Турине: наверное, казалось очень странным, что я замешана в такую историю. Никто из них не объявился. В газетном киоске Маурицио все еще красовались на видных местах обложки журналов с фотографиями Берна и Николы, выставленные с какой-то извращенной показушностью. Я перестала ходить мимо киоска, а потом и вообще перестала бывать в Специале. Покупала все нужное в супермаркетах, до которых был час езды и в которых работали эмигранты, причем отправлялась туда в такое время, когда там никого не было.
Когда поток новостей иссяк, когда интерес к Берну и Николе пошел на убыль, Флориана приняла участие в ток-шоу под названием «Будь проклят этот день». Передача выходила в эфир в среду, по каналу с аудиторией в шесть миллионов зрителей. Формат передачи предусматривал примерно часовое интервью, не считая рекламных включений.
На ферме никогда не было телевизора, поэтому я села в машину и поехала в Сан-Вито-деи-Норманни, в городок, где меня никто не знал. Улицы с односторонним движением сплошь были забиты машинами, которые тащились с черепашьей скоростью. Я проехала мимо современного бара с белыми пластиковыми стульями на террасе. Через большое окно я увидела висевший на стене телевизор и припарковалась. В баре были одни мужчины, если не считать самой барменши, плотной женщины в нарядной желтой соломенной шляпе и с татуировкой на предплечье. Пока я пробиралась между столиками, чтобы узнать, какой канал сейчас включен, меня окидывали оценивающими взглядами.