Но я не остановилась. Земля между кустами вереска была темная, почти черная. Джулиана, кажется, побежала за мной, но я не стала оборачиваться. Вот она поравнялась со мной, затем забежала вперед, чтобы преградить мне путь.
— Нам еще долго ехать. Если будем тратить время зря, придется ждать до завтра. А завтра может быть уже поздно.
— Поздно для чего?
Поскольку я не останавливалась, ей пришлось идти позади.
— Увидишь. А теперь идем в машину.
— Где Берн? Я не вернусь в машину, пока ты не скажешь, где он.
— Я тебе сказала: увидишь.
Тут я закричала:
— Где он, черт возьми?
— В пещере.
— В пещере?
— Он заблокирован там, внутри. И, вероятно, долго не продержится.
Я остановилась. Нас продувало ветром, он здесь был не порывистый, как трамонтана в Специале, а ровный и постоянный. И я подумала, что это не так уж странно, общем-то я даже и не удивилась: Берн в пещере — такое было возможно. За все эти годы он приучил меня к своим бесчисленным странностям, — жил в полуразрушенной башне, жил в доме без электричества, жил на дереве, — что очередная причуда уже не могла стать для меня потрясением. Я спросила только:
— Давно он там.
— Почти неделю.
— И не может выйти?
— Нет. Он не может выйти.
Дул упорный, яростный ветер, и пучки вереска дрожали, цепляясь за камни. Джулиана протянула руку к отвороту моей куртки, той, что она мне одолжила, — было бы странно, если бы мы с ней трогали друг друга за руку. Я позволила ей отвести меня обратно, к внедорожнику. Она снова села за руль, а я не стала возражать. Я забралась в глубину сиденья, чтобы быть подальше от нее, но долго ехать нам не пришлось. Она припарковалась у здания крупнее остальных, на вершине холма.
— Здесь мы сможем прилично поесть, — сказала она. — По-моему, мы в этом нуждаемся.
В помещении горел камин, на стенах развешаны тряпичные головы животных, что окончательно превращало этот псевдоальпийский интерьер в пародию, — здесь никто бы не подумал вешать на стены чучела настоящих животных. Мы с ней устроились за столиком в углу, я села спиной к окну. Я была вялая, ощущение усталости разлилось по всему моему телу. Когда нам принесли меню, у меня даже не было сил перелистать его. — это жест казался мне слишком решительным, слишком нормальным, я же не могла даже пошевелиться, а сделать это мне мешал вертевшийся на языке вопрос, но который невозможно было произнести: если он не может выйти, что же с ним будет?
Джулиана заказала еду и себе, и мне. Похоже, ее здесь знали. То есть, очевидно, знали Катерину, а не ее. Официантка, совсем юная, лет семнадцати, с нежным лицом и изящными движениями, принесла нам белый суп, в котором плавали какие-то темные кусочки.
— Это грибной суп, — сказала Джулиана. — Надеюсь, тебе понравится.
Наверное, я была очень бледная или в моем лице было что-то тревожнее, чем бледность, потому что такие любезности были совершенно не в духе Джулианы. Не помню, она ли пододвинула мою руку к приборам или я сама взяла ложку, но я съела суп, ложку за ложкой, в том числе и грибы, жесткие, как шарики из полистирола. После этого я почувствовала себя немного лучше, но к лососине, которую подали следом, все же не притронулась — только взглянув на нее, а почувствовала приступ тошноты, побежала в туалет, и меня вырвало всем, что я съела.
Нет, он не сможет выйти.
Я долго смотрела на неузнаваемое лицо в зеркале, на щеки, раскрасневшиеся от жары в ресторане и холода снаружи, или от смущения. Когда я вернулась к Джулиане, со стола успели все убрать. Она спросила, лучше ли мне, а я ничего не ответила.
Джулиана сделала знак официантке, и та через несколько минут принесла счет. Как обычно, она ждала, пока я достану бумажник и заплачу за нас обеих. Когда я хотела собрать с маленького подноса сдачу, несколько исландских крон, она жестом остановила меня:
— Оставь чаевые.
Я ее послушалась.
Пошел дождь. Тонкие, невесомые капли. Взглянув на рукав куртки, я поняла, что это не дождь, а снег. В конце августа. Но я вспомнила, как в Киеве Берн пошел в дальний конец парковки, где лежал заледеневший снег, как дотронулся до него и какое изумление отразилось на его лице. Ни я, ни Джулиана не высказались по поводу перемены погоды.
— Зачем вы мне отправили эти посылки — средство от вредителей, книгу? — спросила я. — Зачем, если вы мне не доверяли?
— Берн настоял на этом. У него был такой несчастный вид, когда он сидел за компьютером; он беспокоился о тебе. Средство от паразитов, разумеется, нашел Данко. Это был один из тех редких случаев, когда он сел за клавиатуру и принял участие в наших делах. К тому времени он уже почти не разговаривал с нами. По ночам его мучили кошмары либо он не спал вообще. Я попросила Немца принести нам снотворное и иногда, измельчив таблетки, подсыпала их ему в кофе. Теперь мне стыдно об этом вспоминать, но я делала это ради него. Боялась, что он сойдет с ума.
— Значит, Даниэле знал, где вы. Все время знал. — Эта мысль не давала мне покоя.
— Только приблизительно. Сообщать ему точные координаты было слишком рискованно.
— А знал он, что вы собираетесь захватить яхту Де Бартоломео? Потому что вы с Берном тоже там были. Ведь это очевидно, что вы были там.
— Затея с яхтой с самого начала была ошибкой, — продолжала Джулиана. Сейчас она говорила медленнее, почти нараспев. — Мы уже стали плохо соображать. Все эти месяцы безвылазного сидения в гараже, и всегда втроем. Данко и Берн старались не смотреть друг другу в лицо. У нас было отчаянное желание что-то сделать, тем более что теперь у нас имелись чистые документы, новые, незапятнанные имена. Даниэле послал нам фотографии парка в «Замке сарацинов», вернее, того, что когда-то было парком. Вывороченные пни вместо вековых деревьев. Не знаю, как тебе это объяснить, но, когда мы сидели там, взаперти, и разглядывали эти фотографии, происходящее казалось еще страшнее. «Мы тут сидим и жиреем, пока они все уничтожают», — говорил Берн. В первые недели, по крайней мере, о нас еще говорили, на нас шла охота, мы чувствовали, что вокруг нас происходит какое-то неслышное движение. Но с приходом осени этот застой стал невыносимым. Тишина в гараже, тишина снаружи и эти фотографии. А мы сидим тут и жиреем. Мы сами не заметили, как у нас начал созревать план.
— Сами не заметили? — ехидно произнесла я: надо было хоть как-то ответить на сарказм, который она щедро расточала в мой адрес в эти часы.
— Я уже говорила: мы были немного не в себе. Видела бы ты, что мы там ели. Одни консервы, к тому же еще и холодные. А у Немца было странное пристрастие к азиатской еде быстрого приготовления — а может, это была инициатива его помощников, ведь это они приносили нам еду. Мне казалось, она стала для меня медленно действующим ядом, и, наверное, так оно и было.
Джулиана вздохнула, как будто уже не раз повторяла эту историю и ей это надоело.
— Короче, я взломала компьютер Наччи. Так же, как компьютер Даниэле и твой. Пароль там оказался настолько примитивный, что я расхохоталась, когда мне удалось угадать его уже с пятой или шестой попытки. Я обнаружила там всевозможные гадости. А главное, нашла доказательство того, что мы были правы насчет поля для гольфа и всего остального, и если бы нас тогда послушали, ничего бы не случилось. Ничего.
— О чем ты на самом деле сожалеешь? — Ее словоохотливость почему-то разозлила меня больше, чем все остальное. — Тебе жалко Николу, которого убили? Или человека, который был ранен? Тебе жалко оливы? Или только саму себя?
Впервые в ее взгляде промелькнула неуверенность.
— Оливы были важнее всего, — прошептала она.
— Оливы? По-твоему, оливы были важнее человека, которого убили?
— Так я думала тогда. Мы все тогда так думали. Наверное. Возможно, мы ошибались.
Да, вы ошиблись, и как еще ошиблись. Но вслух я этого не сказала.
Когда мне было двадцать лет, мы с Николой переписывались, он писал мне из Бари, я отвечала из Турина, но в этих письмах мы так и не сумели сказать самого главного — что он влюблен в меня, а я в него — нет. Но я и этого не сказала Джулиане. Только проговорила осуждающим тоном:
— У вас были пистолеты.
— В тех местах Сети, куда нам помог проникнуть Немец, можно достать все.
— И что дальше?
— Я только хочу сказать, что достать пистолеты было легко. Легче, чем можно себе представить. А Данко… В тот момент он не возражал. Совсем. Как будто этот план полностью его устраивал. Вернуться на юг, несмотря на огромный риск, с оружием, — такая перспектива его не пугала. Он тогда уже решил сдаться, но мы об этом не догадывались. Я в жизни не встречала другого такого притворщика. Казалось, именно этот план разбудил его, вернул ему веру в себя.
— А Немец?
— Он был не в курсе. Берн решил ничего ему не говорить. Даже о том, что мы уезжаем. Они оба были такие странные. После той первой встречи, когда они обнялись, они больше не подходили друг к другу. Никто бы не подумал, что это отец и сын. Накануне отъезда я гуляла с Немцем по берегу Неккара. Он долго говорил о Берне, рассказывал, как ему не хватало сына после того, как они год провели вместе. Я спросила, почему он решил излить мне душу, а он ответил, что просто вдруг ощутил такую потребность. Но, думаю, он предчувствовал, что этой ночью мы уедем и он никогда больше не увидит сына.
Джулиана расчувствовалась. У нее на глазах выступили слезы. Когда она замолкла, то, похоже, ее удивило, что я все еще здесь. Глядя на нее, захваченную воспоминанием о незначительном событии, которое касалось даже не ее, а Берна и его отца, я кое-что поняла. Не то, как человек может совершить нечто, прежде казавшееся ему непостижимым, даже немыслимым, а то, как можно поймать порхающий в воздухе комочек пыльцы, если долго следить за ним взглядом, даже не догадываясь, что это такое. Я поняла то, что давно уже знала, но не хотела принимать. То, что знала с той самой минуты, когда всматривалась в группу встречающих в аэропорту, надеясь увидеть среди них Берна, а вместо него увидела Джулиану.