— Созрел инжир.
— Созрел инжир. Ты собрала его?
— Собрала все, что смогла.
— А лиственница? Ты вылечила ее?
— Да.
— Хорошая новость. Я за нее очень боялся. А еще? Расскажи что-нибудь еще, Тереза.
Но я не смогла сдержать слез, подступивших к горлу, они душили меня.
— На гранатовом дереве тоже много плодов, — выкрикнула я наконец, повернувшись к щели во льду.
— На гранатовом дереве, — задумчиво повторил он. — Тут надо подождать, по крайней мере, до ноября. Ты ведь знаешь, что за нрав у этого граната. Дерево усыпано великолепными плодами, а за неделю до того, как дозреть, они лопаются. Так говорил Чезаре. «Наверное, с корнями что-то не в порядке», — говорил он. Может, его отравляет перец, который растет рядом, но я в этом не уверен. Тебе надо будет укрыть его, когда наступят первые холода.
— Укрою.
— Знаешь, какое время дня я больше всего любил? Время наших прогулок, перед закатом, когда все работы уже закончены. Ты всегда немного задерживалась, и я ждал тебя под лиственницей. Потом мы шли по подъездной дороге. Дойдя до конца, обычно поворачивали направо. Не каждый раз, но чаще всего. И никогда не колебались, прежде чем свернуть. Как будто сговорились заранее. Заходящее солнце с головы до ног заливало нас светом. Я все еще чувствую его тепло, представляешь? Слабо, но чувствую. Когда созревал инжир, мы собирали его не только со своих, но и с чужих деревьев. Потому что на самом деле нам принадлежало все. Разве не так, Тереза?
— Да, Берн.
— Все принадлежало нам. Деревья, стены. И небо. Небо тоже принадлежало нам, Тереза.
— Да, Берн.
«Да, Берн» — это было единственное, что я могла произнести, потому что мысль моя забегала вперед, к моменту, когда я больше не смогу его услышать. И я перестала его слушать — уже тогда меня парализовала паника.
Из темноты раздался голос Юргена, наблюдавшего за мной: пора уходить, сказал он. Я притворилась, что не слышу. Как же можно позволить себе прервать все в такой момент? Как можно прекратить этот разговор и оставить Берна одного? Но я знала, что долго не выдержу: ноги в сапогах одеревенели от холода. Я не могла пошевелить пальцами, которые больше не чувствовала.
— Мне нужно кое о чем спросить тебя, Берн. Это касается Николы.
Он помолчал, затем сказал совершенно спокойно:
— Говори громче. Я тебя не слышу.
Действительно ли он не расслышал или просто хотел, чтобы я повторила вопрос? Возможно, он чувствовал, что мужество мое на исходе, ведь он знал меня лучше, чем кто-либо другой.
Но я была в состоянии произнести это снова, вернее, прокричать, чтобы он не смог сделать вид, будто не расслышал, и оглушительное эхо бросило мне обратно мое подозрение, множество раз отраженное каждым камнем пещеры.
— Я хочу знать про Николу. Это был ты, Берн?
Я представила себе его близко посаженные глаза, выражение его лица. Мне не нужно было искать выступ скалы, похожий на это лицо, оно запечатлелось у меня внутри.
— Хотелось бы солгать, сказать, что это был не я. Но лжи больше не будет, я дал слово.
— Но зачем ты это сделал, Берн, зачем?
— Что-то толкнуло мою ногу. Что-то чудовищное. Голова Николы лежала на камне, и эта сила приподняла мою ногу и направила вниз. Господь остановил руку Авраама, но там, в оливковой роще, он не остановил меня. Бога не было там в ту минуту, была только его противоположность, — и тогда я наступил на висок Николы. Я бы так хотел сказать, что все это неправда, Тереза. Поверь, у меня нет более сильного желания.
— Он был твоим братом. Я не понимаю.
— Он сказал эту фразу.
— Какую фразу?
Но он снова умолк.
— Какую фразу, Берн?
— Это он дал ей те листья. Понимаешь? Нарвал листьев и сунул их ей в руки. Он сделал это, чтобы защитить себя.
— Какие листья? О чем ты говоришь, Берн?
— Иногда мы впадаем в безумие, Тереза.
В глубине пещеры блеснул фонарик: Юрген направлялся ко мне.
— We have to leave now[5], — сказал он.
— Нет.
— We have to leave now.
Не знаю как, но он вытащил меня оттуда. Подниматься оказалось труднее, чем спускаться. Может быть, у меня от холода и душевной боли просто кончились силы. Я попробовала поставить ногу в углубление, на которое указал Юрген, но сапог соскользнул: нога потеряла чувствительность. Я стала сползать вниз, Юрген подхватил меня. Он посмотрел на мое лицо, освещенное фонариком, и я увидела ужас в его глазах. Он сказал: надо поторопиться, у тебя может возникнуть переохлаждение.
И снова голос Берна наполнил ледяной свод:
— Ты вернешься?
Я пообещала, что вернусь. Потом мы прошли пещеру в обратном направлении, пробрались между хрупкими ледяными сталагмитами, лежа на животе, протиснулись по наклонной галерее вверх, потом поползли на коленях, и все это время Юрген не отпускал рукав моей куртки, словно боялся, что я потеряюсь.
После этого у меня наступает провал в памяти. Когда я очнулась, лежа на лавовой скале, надо мной снова было небо, слишком светлая ночь, а на мне — два одеяла. Джулиана, склонившись, разглядывала меня. Она сказала, что я потеряла сознание, когда поднималась по металлической лестнице, и чуть не скатилась вниз.
Когда я смогла сесть, мне дали кофе и велели пить маленькими глотками. Прошло полчаса, а может, меньше.
— Он умрет, — сказала я.
Джулиана отвела глаза. И налила в колпачок термоса новую порцию кофе.
— Выпей еще.
— Как он смог выжить там все эти дни?
— Он хорошо подготовился. Запасся едой и водой на неделю. К тому же он невероятно выносливый.
— Но почему его не спасают?
— Ни один спасатель не смог бы туда пробраться. А если бы и смог, не сумел бы его вытащить. По-видимому, у него сломана нога.
— Можно взломать скалу, чтобы образовался проход.
Ее глаза зажглись.
— Пещера — охраняемый природный объект. Ее нельзя разрушать.
— Но ведь там, внутри, человек! Там Берн!
Джулиана коснулась моей щеки. Рука у нее была холодная и сухая.
— Тебе никогда этого не понять, да?
Мы вернулись к озеру в сумерках, которые сгущались с необычной медлительностью. Нас сопровождали двое молодых людей, которых мы встретили накануне. Обратный путь показался мне короче, чем вчерашняя поездка. Мне предоставили комнату в доме, где жили проводники. Она была похожа на больничную палату: ничего лишнего. На кровати лежала сложенная перина. Время ужина давно прошло. Джулиана сказала, что все магазины закрыты, но, если я голодна, можно найти автоматы с готовой едой. Я долго стояла под очень горячим душем, чтобы прогнать холод, который пробрал меня до костей. Когда я вернулась в комнату, там стояло белое облако пара. У меня не было сил даже на то, чтобы достать из чемодана чистое белье; нагишом, как была, я завернулась в одеяло и заснула.
Той ночью мне приснилась ферма. Я не могла войти, потому что дверь была заперта на замок, но я знала, что Берн в нашей спальне, лежит на кровати; я стояла во дворе и звала его, но он не откликался. Вдруг из открытого окна спальни вылетел камешек. Я подобрала его и бросила обратно Берну — наверное, он выбрал такой способ общения со мной, подумала я. Из окна вылетело еще несколько камешков, их бросали пригоршнями. Под конец камешки посыпались с неба, стуча, как град темного цвета, они в одно мгновение погребли под собой дом, покрыли поля вокруг, и я оказалась одна посреди бескрайней пустыни.
Утром мы вернулись в Лофтхеллир. С нами был один из вчерашних молодых людей, тот, который охранял пещеру внутри. В машине он всю дорогу сидел рядом с Юргеном, они вели между собой беседу на гортанном, первобытном, режущем слух языке. Иногда они начинали смеяться, но тут же замолкали, сдерживая себя, как будто считали смех бестактностью по отношению ко мне.
За завтраком Джулиана подошла к моему столику. Перед тем как поставить тарелку с жалкой едой, которую она себе набрала — большой ломоть темного ноздреватого хлеба, какой пекут на Севере, ложка красного варенья, нарезанный огурец, — она спросила, не предпочитаю ли я завтракать в одиночестве. Я разрешила ей сесть рядом, правда, не слишком любезным тоном. Мы вяло обменялись несколькими пустыми замечаниями о том, что мы, итальянки, даже прожив несколько месяцев в этой стране, не можем заставить себя есть на завтрак копченую сельдь. Позже, в машине, я спросила Джулиану, почему он оказался в пещере, почему именно в этой пещере, почему вне досягаемой расщелине этой пещеры.
— После дурацкой затеи с нападением на яхту Де Бартоломео в нем что-то изменилось. Не знаю, какое событие на него так подействовало. Возможно, это произошло, когда Данко неподвижно стоял на палубе, хотя мы звали его, кричали, чтобы он спрыгнул на причал, пока не прибыла береговая охрана, а Данко в ответ только смотрел на нас, смотрел с обидой, разочарованием и презрением, но словно бы и с облегчением. Или же несколькими секундами раньше, когда раздался звук выстрела, такой реальный звук, и человек согнулся пополам и закричал от боли. Не знаю. Возможно, эта перемена в Берне произошла еще раньше. После того как он услышал интервью той женщины, Флорианы, он не спал две ночи подряд. Все время повторял, что были аспекты, которые она не учитывала, а когда я спрашивала, какие именно, отмалчивался. Может, был не в состоянии объяснить, что он имеет в виду.
— Хочешь сказать, он раскаялся?
Джулиана порылась в кармане ветровки, достала жевательную резинку и сунула в рот. Она прислонила левую руку к окну и положила голову на руку.
— Он тогда еще был полон любви к этим деревьям. Когда один из наших на своей машине увозил нас из Бриндизи, Берн приказал ему остановиться на сельской дороге, в чистом поле. Это было где-то в районе Галатины, мы избегали автострад с оживленным движением, приходилось проезжать через центры деревень-призраков, петлять среди полей. Даже при таких предосторожностях мы сильно рисковали: наверняка полицейские патрули прочесывали весь регион. И все же Берн потребовал, чтобы мы остановились, а парень за рулем не решился возразить: слово Берна было для нас законом. И вот мы остановились там глубокой ночью, словно сами хотели нарваться на полицейских. И Берн один пошел в оливковую рощу. Он шел с трудом, клонясь на один бок. Я видела, как он прислонился головой к стволу оливы. Плакал ли он? Не знаю. На всякий случай я дала ему немного побыть в одиночестве. Но мы не могли торчать там всю ночь, поэтому я вышла из машины и подошла к нему. И там, меньше чем в сотне километров от Бриндизи, где уже арестовали Данко, где нас все разыскивали, он начал рассказывать, как однажды они с братьями спали в домике на дереве и он уговорил их остаться на ночь в саду, чтобы посмотреть на падающие звезды, а потом они уговорили его дядю присоединиться к ним. Впервые в жизни он ночевал не под крышей, и, пока он так долго смотрел в темное небо, с ним что-то произошло. Он почувствовал себя частью чего-то важного. Берн рассказывал эту историю с мельчайшими подробностями, хоть у меня и создалось впечатление, что он был немного не в себе. Что мне было делать? Я понимала: если поторопить его, дело может кончиться также, как с Данко — он откажется ехать дальше, усядется здесь, и в итоге нас с ним арестуют. В этот момент я осознала пугающую силу любви, которая жила в его сердце. Эта любовь относилась не только к оливам, она охватывала всё и всех, не давала ему дышать, она душила его изнутри. Тебе кажется бредом то, что я говорю?