— Ты останешься здесь? — спросила я.
— Пока что я не представляю себе другого места, где могла бы жить, — ответила она. — А ты? Вернешься на ферму?
— Пока что я не представляю себе другого места, где могла бы жить.
Она улыбнулась. Смяла пальцами горящий кончик сигареты и сунула в карман окурок — с фильтром, которому предстояло разлагаться долгие годы. Каждой вещи нужно время, чтобы исчезнуть, подумала я, но в итоге это все же происходит. Вот и наше с ней горе тоже исчезнет.
— Возможно, когда-нибудь ты увидишь меня здесь, — сказала я.
Я прикоснулась щекой к ее щеке и вошла в здание аэропорта. Когда я затем обернулась, чтобы взглянуть на нее сквозь стеклянную стену, ее уже не было.
У меня осталось несколько исландских крон. Я подошла к сувенирным киоскам: весь их ассортимент я осмотрела уже в первый день, и повсюду он был одинаковый. Я купила фигурку тролля: морщинистый старичок с посохом и с насмешливым взглядом искоса.
В самолете я заметила чей-то глаз, следивший за мной из промежутка между креслами. Это был мальчик трех, может быть, четырех лет. Я тоже посмотрела на него, и его лицо исчезло, но через несколько секунд снова оказалось на том же месте. Мы еще немного поиграли в эту игру: его глаз появлялся между креслами, я притворялась, что ничего не заметила, потом вдруг устремляла не него пристальный взгляд, а он прятался, ему было страшно и весело. Вскоре мне это надоело, но он не сдавался. Встал на кресло и повернулся ко мне. Его голова была лишь чуть выше спинки кресла, поэтому он наклонился вперед. Мать хотела усадить его, но он вырвался. Мы разглядывали друг друга, потом я протянула руку, и он схватил меня за указательный палец. Это его рассмешило. Теперь он был доволен, сел на место и больше не оборачивался. Когда мы выходили из самолета, он помахал мне на прощание из-за маминого плеча.
На ферме я рассказала отцу о том, что случилось в Исландии. Рассказ получился путаный, я сама удивлялась странности того, что произносила, вплоть до того, что задумалась: не подводит ли меня память? Однако папа вслушивался в каждое слово, потом он обнял меня и долго не отпускал, а я плакала у него в объятиях, как не плакала никогда в жизни.
Впервые с тех пор, как я проводила лето у бабушки, нам с папой довелось жить под одной крышей. Каждое утро, стоя на пороге дома, он говорил мне: я здесь больше не нужен, будет лучше, если я вернусь к маме, но проходил еще один день, а он по-прежнему оставался на ферме. Он должен был помочь мне собрать помидоры, починить дверь, которая обвисла на петлях и задевала пол, это самая подходящая работа для инженера, а еще ему пришло в голову смастерить «художественный» стул из подручных средств. Год назад он досрочно ушел на пенсию (ему оставалось четыре года), потому что из-за кризиса его предприятие лишилось заказов. Мама по телефону прямо говорила мне, что у него депрессия. Думаю, она решила так потому, что он необъяснимо долго оставался на ферме. И все же я не переставала верить, что он делает это еще и ради меня.
Дни становились короче, в семь часов уже было темно, и приходилось прекращать работу. Мы вдвоем готовили еду. Я нашла в себе силы рассказать еще кое-что о Берне, о его убежище в Германии, и о том, что было раньше, когда мы жили здесь и жизнь обещала быть совсем не такой, какой стала. Отец осторожно переставлял тарелки, чтобы их стук не мешал мне рассказывать. После ужина мы сразу ложились спать. Мне было очень тяжело находиться в спальне, и это повторялось каждый вечер, но я знала, что совсем недалеко, в том же коридоре, — мой отец, если я прислушивалась, то слышала сквозь неплотно закрытые двери его храп: когда-то этот звук вызывал у меня отвращение, а сейчас помогал выжить. И я вспоминала слова, которые услышала от Берна в Лофтхеллире: «Я бежал от руки твоей, чтобы вернуться в руку твою».
К тому времени, когда он наконец уехал, я уже была в состоянии жить одна. Когда я провожала его в Бриндизи, он сказал:
— Ты должна по крайней мере сообщить его родителям.
— Не уверена.
— Это его родители, — непререкаемым тоном произнес папа.
Прошло еще несколько недель. У меня мало кто бывал, кроме как по делам: в понедельник и четверг приезжали покупатели за овощами и зеленью, время от времени приходили мастера для ремонтных работ, раз в два дня — помощница по хозяйству. Конец лета выдался мягкий и погожий, осень никак не наступала, баклажаны снова и снова давали урожай, они выросли высокие, как молодые деревца. Я проводила на воздухе почти весь день, у меня всегда была уйма дел, и это не было мне в тягость. Работа избавляла меня от мыслей, а те, что оставались, были в основном связаны с повседневной жизнью и сиюминутными заботами. И все же мне случалось подолгу сидеть возле фуд-фореста, не глядя ни на что определенное. Рано или поздно придется отвечать на вопросы: что делать дальше? С чего начинать? Мне было тридцать два года, впереди — океан времени: надо его чем-то заполнить. Останусь ли я навсегда на этой земле, где моей жизнью управляют времена года?
Я укладывала поленницу возле сарая с инструментами, когда на подъездной дороге показалась машина. Это была незнакомая малолитражка с вмятиной спереди. Я направилась к дороге, снимая на ходу перчатки и, когда машина подъехала ближе, увидела, что за рулем сидит Чезаре. Он помахал мне рукой в знак приветствия. Рядом была его сестра, которая решила поздороваться со мной, только выйдя из машины. Когда мы оказались лицом к лицу, она протянула мне маленькую, нежную руку, которую я хорошо помнила со дня свадьбы.
— Не хотите ли зайти в дом? — спросила я. — Кажется, сейчас пойдет дождь.
Чезаре широко раскрыл рот и вдохнул воздух полной грудью. Он словно пробовал этот воздух на язык, жевал его. Запах фермы: я точно знала, чего ему хотелось.
— Давай сначала пройдемся, — сияя, сказал он. — Я хотел бы тут все осмотреть, если ты не против.
И я повела его осматривать территорию, которая когда-то принадлежала ему, сообщила обо всех переменах, какие здесь произошли, и обосновала их, в точности так, как это сделали когда-то Берн и Данко: показала систему канализации и фильтрации дождевой воды, сухую ванну, плетень из щепок и соломы, внутри которого росли ароматические травы: каждое из этих нововведений потрясало его до глубины души, он слушал меня, заложив руки за спину, а потом произносил: «Великолепно!» Марина шла за нами, но ее взгляд блуждал по сторонам, и когда Чезаре спрашивал, нравится ли ей то или это, она отмалчивалась.
— Ты вдохнула новую жизнь в это место, — в заключение произнес Чезаре с высокопарностью, которая была ему присуща и которая у любого другого человека показалась бы смешной.
Мы сели за стол под навесом. Чезаре с изумлением и недоумением (а быть может, и с толикой ностальгии) взглянул на истрепанную скатерть с картой мира, потом с тем же выражением лица посмотрел на меня.
— Я пока не нашла подходящей скатерти на замену, — стала я оправдываться, — но, так или иначе, эта отслужила свое.
Чезаре ощупал стол, края столешницы и ножки, словно проверяя его состояние. Я принесла графин с водой, открытую бутылку вина и жареный миндаль.
— Я получил твое сообщение, — сказал Чезаре. — Мы получили. Марина очень благодарна тебе за то, что ты поставила нас в известность. Не правда ли? — Он ласково тронул сестру за руку, а она застенчиво кивнула. — Мы понимаем, что, написав нам о случившемся, ты поставила под угрозу благополучие других людей, и хотим сказать тебе: не беспокойся.
— Хорошо, — сказала я.
— Этот мальчик был способен на необыкновенные дела, — сказал Чезаре, глядя на меня своим пристальным взглядом, который трудно было выдержать. — Но его идея с пещерой потрясла меня.
— Я не связалась с вами после похорон. Сожалею.
— Истинное страдание дороже любых выражений соболезнования, Тереза. Дороже всех телефонных звонков в мире. А я знал, что ты страдаешь, я чувствовал это.
Они не прикоснулись ни к вину, ни к воде. Мне надо было самой наполнить бокалы, но на меня напало какое-то оцепенение.
— А Флориана? — спросила я.
— О, моя Флориана. Горе отравило ее сердце. Как бы мне хотелось найти противоядие, чтобы исцелить ее. Но я его не нахожу. Возможно, это терпение. Время? Знаешь, я не могу себе представить, что мы с ней еще долго будем в разлуке. И, быть может, Господу будет угодно исполнить молитву мужчины, которого все сильнее одолевает старость.
Он улыбнулся. Это была правда: за последние годы он сильно постарел, на лбу и в углах рта залегли морщины, добрые глаза слегка запали; волосы спереди поредели, сейчас они были средней длины, но, казалось, не потому, что он решил отрастить их, просто некому было напомнить ему, что за ними время от времени надо ухаживать.
— На что ты живешь? — спросил он.
Я была не готова к такому откровенному разговору.
— У меня всегда много работы, — сказала я, и Чезаре задумчиво кивнул, словно прикидывал, удовлетворяет его этот ответ или нет.
— Когда будешь собирать оливки?
— Наверное, в ноябре. Если пойдут дожди, придется начать раньше. Сентябрьские дожди не идут на пользу урожаю, — сказав это, я тут же устыдилась собственной самонадеянности. И добавила: — Но ты знаешь это лучше меня.
— По этому поводу есть одна поговорка, — сощурившись, произнес Чезаре, — но, кажется, я ее забыл.
Все эти натянутые любезности, светская беседа на краю пропасти, по которому мы ходили, были мне неприятны, особенно в общении с ним. Тем не менее, мы еще какое-то время поболтали. Чезаре спросил, буду ли я отжимать масло только из олив, снятых с дерева, или из падалок тоже. Я объяснила, что падалки продам дробильщику. Тогда у тебя получится масло отменного качества, сказал он. После этого наступило неловкое молчание; я заметила, что Чезаре старается перехватить взгляд сестры, словно желая спросить у нее разрешения на что-то, и заметила, как она нервно поджала губы.
— Марина и я, — серьезным тоном начал Чезаре, — приехали попросить тебя об одолжении. Мы понимаем, что обстоятельства смерти Берна не позволяют извлечь его тело и предать земле. Но ты ведь знаешь, как это важно для нас. Предание земле — единственный способ, которым душа может освободиться, чтобы найти новое вместилище. Помнишь похороны лягушек здесь, в саду? В день, когда ты впервые пришла к нам, на ферму?