— Виолалибера, — произнесла я, и посмотрела ему в лицо, чтобы увидеть его реакцию.
— Не понимаю, о чем ты.
Он открыл дверь и юркнул внутрь, но я успела схватиться за створку, чтобы не дать захлопнуть дверь у меня перед носом.
— Скажи мне, что произошло, Томмазо.
— Если тебе интересно, что произошло, спроси у Берна. А сейчас убирайся вон.
— Берн умер.
Еще несколько часов назад, в разговоре с Чезаре, я не хотела даже слышать эти слова, а сейчас бросила их в лицо разъяренному Томмазо, который смотрел на меня через дверную щель. Его глаза вмиг стали безжизненными. Он слегка наклонил голову.
— Не приходи сюда больше, — вполголоса сказал он.
Я убрала руку, и он закрыл дверь. Я осталась стоять, где стояла. Отчетливо услышала, как один из мужчин спросил, где пицца, потом опять общий смех. Еще немного, и Томмазо откроет мне, подробно расспросит, что произошло, сам будет умолять меня войти. Надо только чуть-чуть подождать. Я нашарила на стене выключатель. Через несколько минут свет погас, я опять его включила. Кто-то снизу вызвал лифт, потом этажом выше зазвякали ключи. И как мне только взбрело в голову задать такой вопрос: «Это твоя работа?» Разве я имела на это право? Меня давно уже не касается — если вообще когда-либо касалось, — чем занимается Томмазо. Когда на лестнице опять зажегся свет, я ушла.
Вечером я заболела. Сейчас мне кажется естественным называть это состояние болезнью, но в те несколько недель все происходящее со мной казалось мне абсолютно нормальным. Более того, я словно обрела какую-то необыкновенную ясность ума, обостренную восприимчивость. Резкие звуки, яркий свет, даже приторные запахи осени, любые внешние раздражители стали для меня болезненными, почти непереносимыми, и я испытывала лихорадочное возбуждение, которое не мог унять даже сон, я то засыпала, то просыпалась, и ночи тянулись бесконечно.
Я желала Берна. Не по-настоящему, как если бы он во плоти и крови стоял передо мной, но так, словно он вот-вот должен был появиться, а я предвкушала его появление. Чаще всего это случалось в машине, когда я возвращалась на ферму. В определенный момент, перед поворотом на подъездную дорогу, вдруг наступала уверенность: сейчас приеду — и увижу, что он ждет меня во дворе, сидя на садовых качелях или стоя ко мне спиной. Поза могла меняться, но сам образ всегда представлялся мне с неизменной, поразительной четкостью и достоверностью. Когда я выходила из ванной на первом этаже. Когда разгибалась после долгой работы в теплице. Когда слышала, как хлопает окно. И в каждом таком случае у меня не было и тени сомнения, что Берн здесь. Вот и он, говорила я себе без малейшего удивления. Немного удивляло только то, что он так и не появляется. Однако это было всего лишь легкое разочарование, как если бы он запаздывал или находился не совсем рядом, но где-то поблизости.
Ясность этих видений не пугала меня. Но я все же остерегалась рассказывать о них людям, остерегалась и встречаться с людьми. Когда наступил декабрь, я сказала родителям, что не приеду на Рождество. Может быть, позже, неопределенно пообещала я. Очевидно, я производила впечатление нормальной, потому что они не настаивали.
Я развесила на лиственнице четыре электрические гирлянды. К этому свелись все мои праздничные приготовления. Несмотря на безразличие, с каким я относилась к Рождеству, в сочельник мне пришлось бороться с ощущением, что на ферму со всех сторон надвигается нечто неприятное. Около семи часов вечера я улеглась на диван, в доме было уже темно, и я собиралась пролежать здесь весь следующий день, пока Рождество не останется позади. Не уверена, был ли тогда один из тех моментов, когда я чувствовала близкое присутствие Берна, помню только, что когда зазвонил телефон, я ответила не сразу, помедлила, глядя, как при каждом звонке экран бросает отсвет на стены.
— Это я, — сказал мужской голос, потом пробормотал что-то невразумительное, как будто вдруг отвернулся от микрофона.
— Томмазо?
— А?
Пауза.
— Томмазо, что случилось? Зачем ты позвонил?
Я услышала, как он дважды глубоко вздохнул.
— Ах, Тереза. Надеюсь, я не помешал тебе готовиться к Рождеству.
Мне показалось или он правда хихикнул? Я огляделась вокруг. В комнате была почти полная темнота, только мигающий свет гирлянд на лиственнице выхватывал из мрака отдельные предметы.
— Нет, не помешал.
— Я так и думал.
— Ты позвонил, чтобы поиздеваться надо мной?
— Нет. Прости. Нет, конечно.
Снова глубокие вздохи, потом какое-то бульканье. Наверное, опять отвернулся от телефона.
— Я жду Аду, — произнес он, прокашлявшись, но все еще не очень внятно. — В этом году она встретит Рождество со мной. Но я, кажется, заболел. И я подумал: может, ты сможешь прийти и заняться ею?
Выходит, я ему понадобилась. Выгнал меня из своего дома, а теперь просит о помощи. Несколько секунд я молчала.
— Ну, так что? — настаивал он.
Как я ни старалась демонстрировать враждебность, мне было его жаль. Неужели на свете больше не было никого, кому он мог бы позвонить?
— Я могу приехать, — ответила я.
— Ада будет здесь меньше чем через час.
— Так быстро я не доберусь.
— Ладно, сделай что можешь. Было бы лучше всего, если бы она меня не увидела.
Я стала искать в темноте туфли, куртку и ключи от машины. При этом я уронила стойку с ручками на письменном столе, но не подумала их подбирать. Перед уходом я задумалась: а купил ли Томмазо дочке подарок на Рождество? Фигурка тролля была там же, куда я поставила ее по приезде из Исландии — на книжкой полке. А вдруг малышка ее испугается? Ладно, потом разберусь. Я схватила фигурку и вышла.
Когда лифт привез меня на пятый этаж, дверь, как и в прошлый раз, была приоткрыта, но внутри стояла тишина. Я осторожно вошла.
— Сюда, — позвал голос Томмазо из другой комнаты.
Он сидел на кровати, на землисто-бледном лице под глазами залегли лиловые тени. Когда он попытался приподнять голову, на лице появилась гримаса боли. Я заметила выглядывающий из-под под кровати пластиковый тазик, и поняла, чем пахнет в комнате.
— Ты не болен, — сказала я. — Ты пьян.
— Ай-ай-ай! Выпил немножко.
Он слабо улыбнулся. На незанятой половине двуспальной кровати лежала собака. Она кротко смотрела на меня.
— Почему ты не сказал мне об этом по телефону?
— Боялся, что ты не так сильно будешь меня жалеть.
— Я приехала не потому, что пожалела тебя.
— Вот как? Почему же?
— Потому что…
Я не знала, как закончить фразу. «Потому, что мы друзья»?
— Образцовый папаша, верно? — сказал Томмазо. — «Рождество с пьяным папой». Этого достаточно, чтобы вызвать социальных работников. В следующий раз так и будет. Коринна ждет не дождется.
Он снова попытался встать, но у него так закружилась голова, что мне пришлось подхватить его, иначе бы он упал.
— Лежи! — Я была напугана. — Не понимаю, что ты мог выпить, чтобы дойти до такого состояния.
— Я нарушил все четыре правила употребления алкоголя, — сказал он, прижимая ладонь ко лбу так, словно хотел остановить что-то вертящееся. — Не смешивать, не снижать градус, не пить натощак. И самое главное: не начинать раньше пяти вечера.
— А когда ты начал?
— Начал-то я в шесть. Но еще вчера.
И опять раздался смешок, который я слышала по телефону.
— Никогда не видела человека в таком состоянии.
Он осторожно оторвал ладонь ото лба, как будто хотел удостовериться, что мозг при этом остался на месте.
— Это значит, что мы с тобой очень давно не виделись, Тереза.
Он попросил запереть комнату на ключ снаружи. Запереться сам он не мог, потому что не ручался за себя. Я была с ним согласна. Пришлось дать ему слово, что я не открою дверь, пока Ада будет здесь, как бы она ни настаивала на этом.
— Если она увидит меня таким, то расскажет матери, а если она расскажет матери…
— Понимаю, — сказала я, — мать вызовет социальных работников. Я умею справляться с детскими капризами. Мне надо будет спуститься за ней, когда ее привезут?
— Просто открой дверь. Она приучена подниматься сама, чтобы не возникал повод для встреч отца с матерью. Только ничего не говори в домофон. Открой — и все. Если она услышит женский голос…
— Но ведь она все равно расскажет, что здесь была женщина.
Томмазо стукнул кулаками по матрасу.
— Верно. Вот черт! Черт возьми! Черт, черт, черт!
— Не заводись.
Он посмотрел в потолок.
— Коринна и сейчас еще жутко ревнивая.
Он был весь проспиртован, это было отвратительно. Дав ему стакан воды и заперев его в спальне, я, как могла, постаралась придать гостиной уютный вид. До этой ночи я думала, что коллекции пустых бутылок бывают только в кино, но здесь они попадались мне в самых неожиданных местах. Я их вынесла на кухонный балкон. Медея послушно ходила за мной по пятам: Томмазо решил вывести собаку за дверь спальни, считая, что ее присутствие успокоит девочку.
На черно-белом экране домофона я увидела сияющую от радости Аду: она была уверена, что на нее смотрит отец. Коринна стояла на несколько шагов позади, мне были видны только ее ноги. Очевидно, Аде разрешалось самостоятельно подниматься наверх, но не пользоваться лифтом. Я услышала на лестнице ее приближающиеся шаги. Сначала она бежала, но под конец шаги замедлились. Каждый раз, когда свет на лестнице гас, я опять включала его. В такие моменты Ада останавливалась, вероятно, пораженная этим маленьким чудом.
По моим подсчетам ей должно было быть шесть лет. Помнит ли она меня, хотя бы смутно? Вряд ли. А когда она вбежала на площадку лестницы, грациозная, в шерстяной шапочке с помпоном, светлокожая, хоть и не до такой степени, как отец, — мои сомнения исчезли. Она смотрела на меня так, как будто думала, что ошиблась дверью, или этажом, или домом, или перепутала день, и не знала, как себя вести. Все, что она умела, это добираться из подъезда до квартиры Томмазо. И уже хотела повернуть назад, когда я сказала ей: