Особенный ужас Ванесса испытывала от прикинутых девиц без комплексов, в тренчах и мокасинах, с идеальными волосами и сумками «Лоншан». Они приходили на лекции пешком, в то время как Ванесса должна была сорок минут трястись в автобусе от университетского городка. Вместо того чтобы заниматься, они часами сидели в окрестных кафе, попивая минералку с лимоном, болтая о политике, о каникулах на горнолыжных курортах, в то время как их внимание изо всех сил старались привлечь старшекурсники. Эти девицы с их врожденным самомнением, прекрасным знанием музеев Лондона и Амстердама, домами в центре города и изысканным лексиконом вызывали у нее священный трепет. А потом, в конце первого семестра, она поняла. Эти фифочки только изображали непринужденность и беззаботность, на самом же деле они вовсе не хватали звезд с неба, а те из них, кто вообще ни фига не делал, потом стояли перед доской с результатами экзаменов и ревели навзрыд. Ванесса же по всем предметам получила средний балл, а по конституционному праву и вовсе пятнадцать.
Чтобы отпраздновать такое дело, она решила тоже выпить кофе, пошла в полном одиночестве в отличный ресторан в центре города, села прямо, положив перед собой старое издание какого-то романа Саган, разумеется, про любовь. И в первый раз за много недель она почувствовала себя на своем месте.
Так вот, когда она встречалась с Антони, ей хотелось, чтобы ею занимались. Она хотела, чтобы ее брали в руки, держали крепко и трахали. Она хотела, чтобы ей было немного больно, это ее развлекало. В университете у нее был парень, очень милый, звали его Кристофер, он собирался поступать на политические науки. Но это было совсем другое. Антони она выдрессировала сама в соответствии с собственными нуждами. Он и действовал соответственно. И никому об этом не говорил. В сущности, она его обожала. Он спустил ей трусы, и она поняла, что сейчас он войдет в нее, наполнит собой. С нее текло. Было жутко жарко. Она ни о чем не могла больше думать. Она сказала:
– Давай его сюда.
– Погоди…
– Ну давай, трахни меня…
– Погоди, говорю.
Он встал за ней на колени и стал кусать ее за попу, за жир на ляжках. По спине у нее побежали мурашки, она задрожала всем телом. Потом, почувствовав дыхание юноши на своей «киске», она взбрыкнула.
– Нет, так не надо.
– Почему?
– Не надо. Жарко. Тут нет ванной.
– Ну и что?
– Не надо, и все.
Но было поздно. Язык Антони уже нашел желанную бархатистую поверхность. Он следовал линии паха, поднимался по складке, слизывал пот, кисловатую и такую нутряную жидкость. Она почувствовала, как слабеет, и забыла, что только что пыталась его отговорить. Он крепко держал ее за бока, раздвигал ягодицы, гладил бедра. Она была в его руках как тесто. Именно то, что ей нравилось. Она застонала сильнее. Антони схватил в горсть ее волосы. Она выгнулась, стала искать его своим тазом. Его член был тут, весь набухший, прижимался к ее сокровенному месту. Она застыла.
– Чувствуешь меня?
Она только вздохнула в ответ. Все-таки он зануда, любит поболтать. Но не может же она думать только о себе; раз уж ему так хочется потрепаться, она послушает. Он начал потихоньку погружаться в нее.
– Резинка.
– Да ладно, – сказал Антони. – Чувствуешь меня?
– Да! Да! Давай.
Когда он проник глубоко внутрь нее, он обнял ее, положив одну руку ей на затылок, и так овладел ею, молча, в жуткой жаре палатки, липкий от пота, позабыв обо всех опасностях и заморочках. Это было здорово, но Ванесса знала, что ей никогда не кончить вот так – грязной, со всей этой ребятней под боком, в двух шагах от леса. Поэтому она притворилась, содрогаясь все быстрее, все исступленнее, чувствуя себя, будто в клетке, еле сдерживая злость.
– Ну как, скоро? – спросил он.
– Да…
– Сейчас?
– Угу.
От пота ее спина приклеилась к животу юноши. Вся разгоряченная, она металась все сильнее, он взял ее за шею, она сказала: «Сейчас», и в ту же секунду Антони проник глубоко внутрь нее. Она больше не двигалась и, тяжело дыша, могла даже сосчитать сокращения его члена. Они тут же расслабились. Насытившись, он почти сразу утратил к ней всякий интерес. Ей пришлось удержать его.
– Подожди. Останься так еще.
– Хорошо было?
– Да.
Антони перекатился на спину. Она держала его за руку. Оба смотрели в потолок палатки и молчали. Ванесса заметила, что он дышит ртом. Странно, она никогда не обращала на это внимания.
– Есть охота, – сказал он.
– Да ну…
Он зевнул, застегнул молнию на джинсах и встал.
– Я с обеда ничего не ел. Закурить нету?
– Не шуми.
Она порылась в сумке, он тем временем вышел из палатки. Снаружи все было по-прежнему, но волшебство рассеялось. Оставались лишь грубая материальность предметов, нейтральная красота неба. Антони потянулся. Тело его обсыхало на свежем воздухе. Ему было хорошо – словно ему прочистили мозги. Он взял сигарету, которую она ему протягивала, она дала ему прикурить.
– А ты не куришь?
– Нет, – ответила она.
Она держалась недоверчиво и не выходила из палатки.
– Что? – спросил Антони почти грубо.
– Ничего.
Он помолчал немного. Потом сказал просто так:
– Я завтра к отцу иду.
– Класс.
– Ага. Интересно как все получится.
– Как всегда – нормально.
– Ага. Но все равно прикольно.
Она высунула голову из палатки. Казалось, что ее это действительно интересует.
– Не узнаю́ его, – сказал Антони.
– Как это?
– Не знаю. Он стал другой, не такой, как раньше.
– А твоя мать? Что она говорит?
– Ничего. Они больше не видятся.
– Так лучше.
– Ага.
Помолчав, Ванесса спросила:
– Хочешь, я приеду? Я завтра вечером свободна.
Антони смотрел на нее, не понимая.
– На кой?
Грубость его тона была совершенно не к месту. Она привыкла.
– Не знаю. Просто так.
– К моему отцу ты не пойдешь.
– О’кей. Ладно. Мне вообще пофиг.
У них бывало, что Ванесса вот так выходила из себя. Антони тоже становился жестким и замыкался. На этот раз – больше, чем обычно. Сейчас он думал только о предстоящем свидании со Стеф. Еще два дня. Он докурил сигарету, раздавил ее в траве и чмокнул Ванессу в щеку.
– Пока, – сказал он.
– Пока, – ответила Ванесса.
Она не сердилась на него.
Позже она отошла в сторонку под дерево и привела себя в порядок при помощи минеральной воды и футболки. Она не слышала ни звука, никого не видела. И все же ее не оставляло странное ощущение, будто кто-то наблюдал за ней, пока она подмывалась.
4
Порывшись в карманах, Патрик Казати вывалил всю мелочь на оцинкованный прилавок. Улов был небогатый. В основном монетки по одному и по два сантима.
– Это все? – спросил патрон.
– Погоди, сейчас еще посмотрю.
Патрик порылся еще, вывернул карманы куртки. Это был понедельник, урожайный день. В конце концов он выудил две купюры по пятьдесят франков и бросил одну из них поверх мелочи.
– Полтинник оставляю себе. Мне тоже надо жрать.
– Это верно, – согласился патрон, который хорошо знал жизнь.
– Ну что? В расчете или как?
– Сейчас посмотрим…
Патрон повернулся к внушительной кофеварке, возвышавшейся у него за спиной. Напротив стояла задвинутая в угол большая стеклянная банка, до краев наполненная медяками. Среди них виднелось несколько тусклых бумажек. Он взял банку двумя руками и, встряхнув, погремел монетами.
– Приятный звук, – сказал парикмахер и поднял стакан.
– Думаю, уже почти, – сказал Патрик.
Патрон поставил банку на стойку бара. Это была трехлитровая банка с резиновой прокладкой на горлышке. На наклейке значилось: «Слива 1987». Само варенье слопали еще тогда.
– Посчитаем? – спросил патрон.
– Валяй, – с улыбкой ответил Патрик.
Он заходил в «Эскаль» каждое утро выпить кофе. Бистро находилось недалеко от его работы, содержала его довольно темная семейная пара, смуглые португальцы, которые вкалывали по пятнадцать часов в сутки. Хозяина звали Жорж, его жены не было дома. У Жоржа были такие густые, такие пышные волосы, что мужики постоянно доставали его предположениями о его североафриканских корнях. В общем-то, Португалия – это рядом. За столько веков арабского нашествия там явно не обошлось без скрещивания. Патрон молча кивал с видом «хорошо смеется тот, кто смеется последний».
– Ладно, посчитаем, – одобрил парикмахер, – только сначала – фьюииить!
И, оттопырив большой палец, он жестом показал, как наполняет свой пустой стакан. Патрон налил ему еще порцию «мюскаде» – «на легкий ход ноги» – уже третью. Первый свой стакан белого, с каплей лимонада, он пропускал часов в восемь утра. Это хорошо для твердости рук и верности глаза, говорил он. Кстати, так же поступали и великие хирурги, он прочел это как-то в журнале. Никому никогда не приходилось жаловаться на его работу. И все равно, с тех пор как некая Мелоди устроилась со своим салоном почти напротив, дела его пошли не так хорошо, как раньше. Эта Мелоди предлагала клиентам карту лояльности, детские стрижки по пятьдесят франков и вообще большие вольности: это смахивало уже на недобросовестную конкуренцию. Он тоже стал подумывать о ремонте и о замене старого транзистора, но все эти потуги на модернизацию канули в бистро, как и все остальное. Кроме этого, парикмахер был абсолютно лысым и числился в членах ОПР[20]. Он любил митинги, колбасу, свою родину и Шарля Паскуа[21].
– Алле гоп!
Патрон наполнил стакан и высыпал на прилавок содержимое банки. Несколько монеток звякнуло о мозаичный пол, но никто не потрудился поднять их – потом. Они принялись за дело втроем, сортируя мелочь по категориям и складывая в столбики по десять штук. Времени у них в любом случае было навалом. Патрик начинал работу только в девять тридцать, к тому же во время школьных каникул в бистро почти никого не было. Только постоянные клиенты: парикмахер, Патрик Казати и Намюр, толстяк, живший на пенсию по инвалидности, который устраивался с утра в дальнем конце заведения с собачкой на коленях и читал газету. Деревенских дурачков больше нет в приро