– Эй…
Все посмотрели в ту сторону. Тень приближалась. Это был Хасин с рукояткой от мотыги в руке. Уже несколько часов было известно, что он вернулся. С самого обеда все только об этом и говорили. В широком смысле всем было интересно, что привело его снова в эти места, ведь все знали, что там, у себя, в Марокко и Испании, он жил как индийский набоб. Все сгорали от любопытства. Первым удивился Стив.
– На фига ему эта тросточка?
– Это не тросточка, – отозвался Элиотт.
Его кресло с мягким жужжанием отделилось от компании. Спина у него намокла, руки были влажные. Вот уже несколько дней в воздухе постоянно стояла тяжесть, словно назревал нарыв, который вот-вот должен был прорваться грозой с громом и молниями, и калека весь истомился в своих шортах. Матери приходилось по утрам присыпать его тальком. Временами поднимался ветер, вселяя надежду на скорый прорыв этого абсцесса, на ливень, на облегчение для всей долины. Но всякий раз тревога оказывалась ложной. Все начиналось снова – и эта тяжелая, какая-то сексуальная неподвижность, и это почти болезненное зависание. Элиотт улыбнулся. Через силу.
– Привет.
– Привет.
Подошли остальные. Теперь они стояли в нарисованном фонарем белом круге. Лица напоминали те, какими он их помнил. Но прежними они все же не были. Прошло несколько месяцев.
– Ну как дела, крутой?
– Как, ничего?
Хасин со всеми поздоровался, небрежно ударив каждому по руке, последним – с Элиоттом.
– Давно приехал?
– Загорал там, а?
– Класс.
– Надолго к нам?
Они покачивали головой, заискивающе хлопали его ладонью по спине, хотя получалось это у них не слишком убедительно. Чувствовалось, что они смущены.
– Что это у тебя за палка? – спросил Джамель.
Хасин выставил рукоятку вперед, крепко зажав ее в кулаке.
– Да так, ничего. Это для отца.
– А как он, твой отец?
– Как там было? Расскажи.
– Давай рассказывай.
– Привез товар?
– А обратно когда?
– Курево есть?
Хасин отвечал каждому, кратко, одно, максимум два слова, и его холодность мало-помалу передалась всей компании. Элиотт смотрел на старого друга и не узнавал его. Когда Хасин достал из кармана увесистый брикет – граммов десять, «личный состав» оживился неким подобием радости. Все принялись сворачивать самокрутки. Десятью минутами позже компания уже сидела на парапете и курила, болтая о том о сем. Один Хасин остался стоять, опираясь на свою палку. Он спросил, как идет бизнес.
– Охохо! – вздохнули приятели.
Они объяснили ему, что трафик теперь оказался в руках молодняка, четырнадцати-пятнадцатилетних сосунков. Это поколение вообще ничего не боится, просто жесть. Не соблюдают никаких правил, думают только о том, как бы срубить бабла побольше. Носятся по «зоне» на скутерах, наглые, агрессивные, все время под кайфом. Используют малышню для контроля над местностью. Родители ни сном ни духом, и вдруг – на́ тебе! – шмаль брикетами по 250 грамм под матрасом у мелкого или у бабушки в шкафу. Кое-кто из этих «каидов» ходит даже с оружием. То и дело возникают разные стычки. Легавые закручивают гайки, патрулей стало больше, но из тачек вылезать боятся, разве что в особых случаях. В общем, перемен много.
– А что с оптом? – спросил Хасин.
Не поедут же эти шкеты на своих мопедах до Голландии, у них должен быть какой-то источник, кто-то взрослый со своими контактами, водительскими правами класса Б, кто все организует и регулирует их аппетиты.
Ответить ему никто не решался. Хасин ждал, покуривая большой косяк. Потом повернулся к Элиотту.
– Ну так что? Кто это?
Тот, прежде чем ответить, поерзал в кресле. Ну и жара!
– Думаю, Кадер.
– А где он сейчас?
Никто не знал, но вообще-то вечером он обязательно сюда заглядывает.
– Подождем, – сказал Хасин.
Курить больше никому не хотелось. По крайней мере, теперь было ясно, зачем Хасин вернулся.
Наконец появился малыш Кадер. Было около полуночи, и ребята уже изнемогали. Все были обкурены, голодны, и всякий раз, когда они открывали рот, Хасин смотрел на них так, будто приговаривал к смертной казни. В конце концов это их достало. К тому же и в небе начало погромыхивать. На горизонте, в той стороне, где граница, сверкали зарницы. Короче, атмосфера была невыносимой. Всем хотелось одного: поскорее в душ да в койку. Так что появление малыша Кадера стало облегчением. Надо было кончать с этим, кончать так или иначе, в любом случае как можно скорее.
– Привет, педики, – игриво поздоровался вновь прибывший.
На нем была кожаная куртка вся в молниях и крутецкие кроссовки «Найк» за восемь сотен. Он подошел вразвалку, крайне довольный собой и внешне спокойный. Присутствие Хасина, похоже, нисколько не тронуло его.
– Гляди-ка, – проговорил он, – привидение, что ли? – У Хасина глаза налились кровью, рот был закрыт на два оборота. – Вернулся, значит…
Не признать этого было нельзя. Остальные следили за разговором с приличествующими случаю физиономиями, делая про себя прогнозы и соответствующие подсчеты. Рейтинг Хасина был невысок. Он и так никогда не был здоровяком, а в этот вечер и вовсе казался каким-то болезненно слабым, бесхребетным и вялым, так что местный Пабло Эскобар из него вряд ли получился бы. И как он ни заносился, это ничего не меняло: он выглядел слабаком. Кадер же, наоборот, маленький, крепко сбитый, прыгучий, да еще и налегавший в последнее время на кокс, был явно на подъеме, держался крайне самоуверенно и вызывающе насмешливо. Он брал кило за семь тысяч. У него были связи в Амстердаме, Сен-Дени и Виллербане. На перепродаже он без труда зарабатывал по пятнадцать тысяч. Одни только диски его мотоцикла «БМВ 750» стоили четыре минимальные зарплаты. Он сплюнул сквозь зубы.
В небе над их головами снова прогремел гром. Когда Кадер улыбался, было видно, что справа у него не хватает зубов. Он вставил себе золотые. Выглядело это шикарно.
– Ну ладно, учитель, – сказал он. – Я рад, что ты здесь, но…
Продолжить он не успел. Рукоятка от мотыги, засвистев, описала идеальную дугу и с каменным хрустом снесла ему нижнюю часть физиономии. Своей внезапностью, беспричинностью поступок Хасина поразил всех присутствовавших. Воцарилась мертвая тишина, потом кого-то стало рвать. Кадер валялся на земле с разнесенной в хлам челюстью, потом он попытался подняться, упершись в пыль ладонями. Взгляд у него был растерянный, как у ребенка, потерявшегося в торговом центре. Он тяжело, по-собачьи, дышал. Хриплое с присвистом дыхание вырывалось через горло, через нос, вытягивало через губы нити слюны вперемешку с кровью.
Он хотел было встать, но от боли не мог подняться, не понимая еще толком, что произошло: ему казалось, что это какой-то пустяк, что он просто поскользнулся. Потом он попытался что-то сказать, но вдруг почувствовал, что его нижняя челюсть противно размякла. Хасин молча смотрел на него. Ему было так страшно, что он мог бы убить его на месте.
6
Мать попросила Антони проводить ее на похороны Люка Грандеманжа, так что особого выбора у него не было. Это были его первые похороны. По такому случаю он принарядился: белая рубашка, пиджак, галстук. Он странно чувствовал себя во всей этой сбруе – не то легавый, не то топ-менеджер. В сущности, ему было приятно. Он даже надел выходные ботинки, которые пришлось покупать специально. Похороны, как и свадьбы, всегда связаны с дополнительными тратами. Мать захотела взять ботинки попрочнее, чтобы они долго носились. Антони выбрал остроносые «Кензо». К счастью, на них была скидка.
Элен всю дорогу теребила себя за волосы. У нее это было признаком крайнего беспокойства. И курила она без остановки. Два раза Антони пришлось остановить ее, иначе она проехала бы на красный свет.
– Все будет хорошо, – покровительственно сказал он.
Она кивнула: да, да. Хотелось бы, во всяком случае. Она неплохо держалась, спрятавшись за огромными солнечными очками. Впервые после развода ей предстояло увидеться с Патриком. В этом – неудобство похорон, там всегда встречаешься со старыми знакомыми.
Они приехали задолго до начала и без труда припарковались на стоянке перед церковью, в самом центре, неподалеку от городской ратуши. Здание впечатляло своим романским видом, симметричным фасадом с пилястрами, высокой колокольней. Ее построило семейство Вандель во времена германской аннексии. Они потребовали тогда от архитектора, чтобы тот спроектировал нечто в духе Возрождения, итальянское – в пику кайзеру с его любовью к вестготам. Денег на это строительство они не жалели, тратили без счета, очевидно, из-за угрызений совести: ведь они жили в восьмом округе Парижа, в то время как в Эйанже хозяйничали немцы. Сто десять лет спустя храм Святого Михаила в Эйанже оставался роскошным осколком прошлого среди окружающего убожества. И всякий раз, когда хоронили очередного силикозника или алкаша, семье усопшего казалось, что он заслужил полное право на похороны национального уровня.
Вскоре на узкой паперти стало людно. Антони с матерью, державшиеся в сторонке, смешались с вновь прибывшими. Она шла впереди в темном платье, схваченном на талии блестящим ремешком, на плече у нее висела сумочка в форме ракушки. Среди мелькавших вокруг лиц Антони узнал несколько человек, главным образом тех, кого обычно встречал в городе. Все улыбались, спокойно болтали о том о сем, можно было подумать, что народ съехался на гулянье, если бы не некоторая сдержанность и не весь этот черный цвет. Гроза нависала над городом, как надежда, как обещание. Погода была явно не для костюма.
– Смотри, – сказала Элен.
Ванесса только что заметила их и шла к ним через паперть. Она тоже была в темном платье и на каблуках. Красивая.
– Ты тоже пришла? – спросила приятно удивленная Элен.
– Да, да.
– Ты знаешь Грандеманжей?
– Не слишком хорошо.
Ванесса улыбалась, вела себя естественно и мягко. Матери Антони очень нравилась эта девочка. Она приходила к ним время от времени, всегда здоровалась. Постоят внизу, поболтают минут пять, потом поднимутся на второй этаж и закроются у Антони в комнате. Несколько раз она у них ужинала. Умная девочка, и не воображуля какая-нибудь, такая могла бы подтянуть Антони. И ведь всегда предложит помочь – на стол там накрыть или посуду помыть. Потом вдруг перестала звонить. И Антони больше о ней не заикается. Хотя это уже не ее дело.